 |
М. Белкина 1 страница
|
|
|
|
IV
М. Белкина
«Филобиблон»
Это будет рассказ о книге, которая вобрала в себя многие тысячи книг. Книга о книгах… Автор писал ее почти всю свою сознательную жизнь и не успел дописать, не успел издать ее при жизни. И теперь, когда она наконец вышла, спустя десять лет после его смерти, – ее сможет дописать любой, кто захочет принять эстафету… Это будет рассказ о книге, которая осталась после смерти автора в ящиках с картотекой, записанная на тысячах карточек, осталась на полках в книжных шкафах в его кабинете, где от пола до потолка стоят книги. Словом, это будет рассказ о библиофиле, который стал библиографом… Собирание книг – это не профессия, конечно. И библиография не была специальностью Анатолия Кузьмича Тарасенкова. Он был критик, литературовед, работал в редакциях – в журналах «Знамя», «Новый мир», в издательстве «Советский писатель». Собирание книг было всего лишь увлечением… И конечно, должно быть, есть собрания большие и книги в собраниях этих более ценные или, вернее, бесценные. Допустим, какие‑ либо редчайшие экземпляры минувших веков. Первые печатные книги. Или рукописное издание жития святых в одна тысяча каком‑ то году. Или описание первого кругосветного путешествия. Или первоиздания Карамзина, Радищева. И стоят они, эти книги, одетые в телячью кожу, в сафьян… Двадцатому веку было не до сафьяна! И книги двадцатого века не столь уж древни. Жизни их насчитывается всего каких‑ то там пять‑ шесть десятилетий. Средний возраст человеческий! И все же тарасенковское собрание поэзии двадцатого века – особо ценное…
«Моя библиотека не из тех, на продаже которых сбегаются банкиры и биржевики. Ее главная ценность – в научном подборе…» – писал некогда С. А. Соболевский – сочинитель эпиграмм и экспромтов – русский Ювенал, как прозвали его современники. Но до наших дней он дошел не как сочинитель – как добрый друг Пушкина, как библиофил‑ библиограф девятнадцатого столетия. «Библиографические знания Соболевского были столь же солидны, как разнообразны. Чем старше он становился, тем более библиофилия становилась, так сказать, целью его жизни – не бесплодной манией коллекционера, который, подобно скупцу, собирает сокровища, не пользуясь ими, а просвещенной любовью искателя, умеющего находить то, что он хочет…» Слова эти как нельзя лучше можно было бы отнести и к нашему современнику А. К. Тарасенкову, библиофилу, библиографу, жившему в первой половине двадцатого века.
|
|
|
Библиофил‑ библиограф… Не столь уж редкое это сочетание, не столь редкое это явление в истории человеческой культуры. И должно быть, вполне закономерно для библиофила, что с возрастом, с накоплением книг, знаний, опыта – страсть к собиранию книг, к коллекционированию перерастает в научные изыскания. Библиография – дисциплина научная.
Регистрируя и отмечая все содеянное уже ранее, библиография является основой всякого научного исследования, ибо ни одно научное исследование не может быть предпринято без «путешествия» в прошлое, без точных сведений о том, что уже было достигнуто человечеством в той или иной области.
Конечно, Соболевский в минувшем веке и Тарасенков в нынешнем использовали опыт, накопленный до них, и все же прокладывали они путь себе по целине, шли непроторенными тропами, ибо библиография в России всегда оставляла желать лучшего. И как Соболевскому, с его уникальной коллекцией путешествий, так и Тарасенкову, с его поэтическим собранием, предстояло много открыть нового. А главное – Тарасенкову предстояло создать библиографию поэзии первой половины двадцатого века, которая не была до него создана.
|
|
|
«На это ушло почти тридцать лет моей жизни, – писал Тарасенков. – Когда шестнадцатилетним мальчишкой я начинал собирать книги любимых поэтов, я не понимал, не знал, во что влезаю… А теперь уже нельзя остановиться! Я должен довести до конца. Должен собрать все! Я не маньяк. Меня обижает, когда так про меня говорят. Я не собираю книги ради книг. Я делаю науку! Я не поставил на полку ни одной книги, не прочитав ее или, по крайней мере, не пролистав! Я напишу, если успею, историю поэзии двадцатого века. Я веду библиографию. Картотека, дезидерата[22] – это моя научная лаборатория. Да. Собирая книги поэтов двадцатого века, я веду библиографию поэзии двадцатого века, и именно благодаря тому, что я веду эту библиографию, я и смог собрать свою библиотеку… Если бы завтра вышло постановление – срочно составить подобную библиографию – и кому‑ либо поручили бы это сделать, то ничего бы не вышло. На это нужны годы, и пришлось бы создавать институт. Да, целый институт, и были бы и докторские и кандидатские диссертации. И, конечно, и замы и завы… А я един во всех лицах! Я сам себе научный руководитель, и зам, и зав, и курьер, и машинистка!.. Такая работа может быть проделана только вот так, исподволь, день за днем, десятилетиями… Одержимый? Конечно, одержимый. А назови мне хоть одного библиофила, который не был бы одержимым? А если он не одержим – значит, он не библиофил…»
Сколь же древняя эта одержимость! И сколь же древнее это занятие – библиофилия!.. И сколь же интернациональное… Ричард де Бери – английский епископ, страстный собиратель книг, умерший в 1345 году, писал:
«Искренняя любовь к ученым занятиям породила в нас тревожную заботу, поразительную для деньголюбцев, скупать, не считаясь с издержками, собирая отовсюду, продажные рукописи… Если предметы наслаждения людей различаются на разные лады сообразно с расположением небесных тел… то таким же образом нам, под влиянием Меркурия, достался род благородного наслаждения книгами, которое по решению здравого разума – а над ним не господствуют своею властью никакие звезды – мы направили к почитанию высшего величия…
|
|
|
Башни сравнены с землею; города разрушены; от гниения погибли триумфальные арки; ни папа, ни король не найдут ничего, чем бы лучше сохранить за собою преимущество на вечное поминовение, как книги…»
Английский епископ завещал библиотеку свою almae matri – Оксфордскому университету, воспитавшему его. Но он боялся, что грядущие поколения студентов будут небрежно относиться к книгам, которые с таким трудом раздобывал он, не будут должно ценить книгу, и потому написал книгу о книгах и назвал ее по‑ гречески «Филобиблон» (любокнижие). Древние эллины привычное для нас слово «библиофильство» (biblos – книга, philo – любовь) употребляли в обратном сложении: «philobiblos». И, как утверждают исследователи, только в 1681 году в Утрехте голландский ученый Сальден впервые употребил это слово так, как это принято в наши дни. Он озаглавил свой труд по‑ латыни «Библиофильство, или Наставительное упражнение о писании, чтении и оценке книг», исходя, видимо, из сочетания слов – библиотека, библиография.
А у древних говорили – «philobiblos». Так у Страбона, например, – географа, жившего в I веке нашей эры, упоминается о некоем Апелликонте, который больше был филобиблом (любителем книг), нежели философом (любителем мудростей). А в третьем веке Дамофил, создав труд по библиофильству, назвал его «Филобибл, кн. 1, о книгах достойных приобретения». Но это отнюдь не первое сочинение подобного рода, которое дошло до нас хотя бы в упоминаниях. Веком ранее Геренния Филон написал двенадцать томов «О приобретении и выборе книг». К сожалению, уцелели только отрывки из тома девятого… А если попытаться проникнуть еще дальше в глубь веков, то окажется: еще до нашей эры ученик Аристотеля – Артемон, быть может не без ведома и помощи учителя, написал трактат «О собирании книг», «О пользовании книгами»… И у библиофилов принято вести свое летосчисление с четвертого века до нашей эры, с самого Аристотеля, которого они считают отцом научного библиофильства и книговедения вообще. Конечно, этому великому мыслителю повезло, как никому в мире из библиофилов‑ филобиблов: среди его учеников был Александр Македонский! А что стоило Искандеру в любой завоеванной им стране приказать разыскать любую книгу, которой не хватало в коллекции его учителя… Но Цицерон, хотя и не было у него таких возможностей, как у Аристотеля, все же соперничал с ним в собирании книг. Он тоже был страстным библиофилом, и, когда его книги, которыми был завален дом, были наконец расставлены в надлежащем порядке, он написал своему другу Аттику: «Мне кажется, мой дом обрел разум…»
|
|
|
Сколько удивительных и грустных историй, ставших легендами, можно было бы рассказать о библиофилах всех времен и народов. И наверное, можно было бы уйти куда далее времен Аристотеля, вспомнив, например, о библиотеке египетского царя Аменофиса III, умершего более трех тысяч лет тому назад, или ассирийского царя Ашшурбанипала (668–631 годы до н. э. ). Но цари‑ библиофилы – это категория библиофилов особая, и, конечно, библиотеки свои они пополняли за счет тех библиофильских коллекций, которые собирались книга за книгой в течение всей жизни библиофила, ценою многих лишений, ценою душевного горения… И как трагична судьба большинства из этих коллекций! Войны (сколько их было! ). Наводнения. Пожары. Землетрясения, которые разрушили целые города. Костры инквизиций. Прихоти тиранов. Массовое сожжение книг в двадцатом веке нашей эры на площадях в Германии, под песнопения и факельные шествия. И – на другой социальной почве – бесчинства дикарей «культурной революции», от которых где‑ то в Пекине, Ханькоу или Циндао библиофил, рискуя своей жизнью, спасает сокровища культуры…
Но если коллекции библиофилов и не гибли от «меча и пожара», то после того, как создатели их переходили в мир иной, коллекции эти чаще всего рассыпались. Так было с библиотекой Ричарда де Бери: по непонятным причинам она так и не попала в Оксфорд. Так было с уникальным собранием Соболевского. После внезапной его смерти библиотека его была продана с молотка лейпцигским букинистом, который купил ее у наследников. И книги, собранные Соболевским в разных странах, в разных углах земного шара, снова разбрелись по миру. И сколько подобных грустных историй можно было бы рассказать…
Коллекции гибли. Рассыпались… Но все равно они оставляли после себя след. Они сохранялись в памяти современников, в их воспоминаниях, письмах, в библиографических заметках, в книгах. Коллекции эти обогащали сопричастных к ним и, конечно, играли определенную роль в культурной жизни своего времени. И должно быть, случалось и так, что, рассыпавшись, эти коллекции, вернее, книги из этих коллекций потом вновь собирались, частично, конечно, в иных композициях, в иных сериях, иными библиофилами, иного времени… Умирал старый библиофил, терзаясь мыслью о судьбе своего собрания, а новоявленный библиофил уже барахтался в пеленках. И проходило время, и подрастал он, и начинал собирать книги. И то же горение и трепет, и бесконечные поиски, и радость находки, и горечь потерь… И те же книги, отлежавшись где‑ то, заброшенные и ненужные, в пыльных и темных углах, покрытые паутиной и забвением, снова отогревались в руках библиофила, и снова собирались воедино, и снова служили украшением коллекции, которая снова потом рассыпалась, и снова приходил кто‑ то, и снова начинал все сначала, и снова все возвращалось на «круги своя»… Ибо одни и те же страсти терзают человечество, и жизнь человека движется по одним и тем же законам…
|
|
|
«Когда мы возвращались из Греции в Италию и прибыли в Брундизий, то, выйдя на сушу, пошли гулять по этой знаменитой гавани, и вот мы видим пачки книг, выставленных на продажу. Я тотчас с жадностью устремляюсь к ним. Все эти книги были греческие, полные чудес и баснословия: неслыханные, невероятные факты, старые писатели немалого значения. Но от продолжительного лежания свитки покрылись грязью и имели внешность и вид отвратительные. Все же я подошел, спросил про цену и, пораженный удивительной и неожиданной дешевизной, покупаю массу книг за небольшую сумму и бегло просматриваю их в две следующие ночи…»
Кто написал эти строки? Когда? Папа Николай V, украсивший стены Ватикана книгами? Может, это он попал в своих странствиях в гавань Брундизий? Или это был Ричард де Бери, которого английский король Эдуард III посылал со всякими миссиями в чужеземные страны… И переводчик смягчил стиль его письма… Или это из записей Соболевского, который так любил старинные книги? Или этот отрывок принадлежит перу Анатоля Франса? Или, может быть, Герцену?.. Да нет. Это написал восемнадцать веков тому назад Авл Геллий, римский писатель!
Да, и тогда были уже книжные развалы и букинисты торговали книгами!.. Интересно, торгуют ли теперь в этой гавани Бриндизи книгами?.. Когда в Париже подходишь к ларям букинистов, расположенным на набережной Сены, то кажется, что это те же самые лари, под теми же самыми старыми зонтами, да и букинисты те же самые, о которых нам рассказывал и Бальзак, и Анатоль Франс… И так нам знакома эта набережная, словно мы были здесь уже раньше, в какой‑ то другой нашей жизни… И как жаль, что в новой Москве не осталось места ни для книжных развалов, ни для подлинных букинистических лавок, да и сами букинисты повывелись! А как взахлеб вспоминают старые москвичи‑ книголюбы об этих книжных развалах, которые были и у китайгородской стены, и у Сухаревской башни…
В 20‑ х годах Тарасенков еще застал эти книжные развалы. Он жил тогда в переулке у Сухаревской площади и бегал в школу на Садово‑ Спасскую мимо этих книжных развалов. Книги были навалены прямо на брезенте на тротуаре, и прохожие запинались о них. И он мальчишкой мог часами просиживать на корточках, рассматривая книги, пока букинисты не прогоняли его. Книги тогда шли за бесценок, любая книга – десять копеек. Ценились только учебники. Но он не мог покупать книг, он был из очень бедной семьи. Потом, живя в детдоме, учась в техникуме, в университете, он тоже не очень‑ то мог покупать книги, но все равно – его любимым занятием было посещать букинистов у китайгородской стены, у Ильинских ворот. Ему тогда уже доставляло удовольствие перебирать книги, листать страницы, брать в руку книгу, которой он хотел бы обладать…
«Я с первого взгляда могу узнать настоящего библиофила по той манере, с которой он берет книгу, – писал Анатоль Франс – …Я сам видел однажды, как г‑ н каноник любовно ласкал своею рукою серую телячью кожу, облекавшую „Жития отцов пустыни“… Это был грех… Ничто не проходит даром, и в книге Ангела… мне кажется, я читаю: „Г‑ н каноник в такой‑ то день на набережной Вольтера наслаждался сладострастными прикосновениями…“»
Ну конечно, библиофилам, подобным Тарасенкову, не могли угрожать неприятности, которые угрожали г‑ ну канонику, но все же и на жизненном пути библиофила Тарасенкова были испытания. У каждого времени свои тернии, и потом давно уже известно – Голгофа есть везде, где есть творчество.
Но начнем по порядку…
Дом на Конюшках. Старый тополь у крылечка. Калитка. Звонок. Утро начиналось с бандеролей. Он сам торопился отворить дверь.
– Россия шлет!..
В грубой оберточной бумаге, заклеенные марками, заштемпелеванные печатями – Хабаровск, Ростов, Одесса… Чаще совсем небольшие, величиною с почтовую открытку, невесомые, редко увесистые, – книги‑ стихов ложились на старый письменный стол, очень длинный и неуклюжий, купленный в комиссионном магазине по случаю.
И сразу на карточку заносилась библиография книги и слева синим карандашом проводилась черта, что означало – книга есть, книга стоит на полке. Книга в бандероли чаще всего оказывалась новинкой, выпущенной где‑ нибудь в областном, краевом издательстве в текущем или в минувшем году. Это от «личных представителей» Тарасенкова – из Хабаровска, Омска, Одессы, Киева, Ленинграда! От литераторов, поэтов, библиотекарей, редакционных работников. Друзей и знакомых, зачастую и не знакомых, знакомых только по письмам… Письма от Тарасенкова, письма к Тарасенкову.
«С присланным вами списком книг дела обстоят следующим образом:
Сейчас я ничего не могла найти буквально созвучного ему. Но – обождите разочаровываться, есть несколько возможностей, которые позволят реализовать ваш список, если не целиком, то наполовину уж конечно.
Первая возможность. В нашем единственном смоленском магазине старой книги я „собственными глазами“ видела некоторые вещи, включенные в ваш список.
Белокурый дядька – заведующий магазином – не дал мне их хорошо рассмотреть, потому что эти книги сданы ему на комиссию и еще не расценены. Я умолила этого еще не обюрократившегося гражданина отложить для меня все, что имеет хоть вид стихов. Он обещал.
Вторая возможность.
Когда Твардовский вернется из командировки, он тоже проверит присланные вами названия и, безусловно, кое‑ что найдет…»
«Отобрала большую кипу стихов, среди которых есть вам нужное. Во‑ первых, Белый: старое издание „Пепла“ – в сером, пепельном переплете с красными буквами заглавия. „Золото в лазури“ – тоже старого издания – обложка выполнена золотом и лазурью. Заведующий содрал за Белого неимоверно. Но зато христианскую цену назначил на „Стихотворения“ Соловьева; на „Облака“ Адамовича, на Кузмина „Вторник Мэри“ и др. В общем, радуйтесь и веселитеся. Всю эту захватывающую дух (не от тяжести, нет! ) кипу я беру завтра. У меня не хватало десяти рублей для окончательного овладения этим богатством…
М. Горелова. Смоленск, 1930».
«Книжку Кежуна пришлем. Если не достанем – стянем… Но вы получите на следующей неделе (до 25‑ го)…
В. Панова. Ленинград, 1955».
«Скоро в Крыму выйдут 2 книги стихов. Они – за тобой…
П. Павленко. Ялта, 1948».
«Очень глупо себя перед вами чувствую – до сих пор ничего не смогла достать из того, что вы просили. Ну нигде нет этих книг – ни в библиотеке, ни у букиниста, ни у друзей. Еще не все потеряно – один пройдоха обещал мне „из‑ под земли вырыть…“.
P. S. Сегодня посылаю книжку Гарнакерьян „За родную землю“. Ростов и пр. Я ее выменяла в библиотеке, так что пусть вас не смущает библиотечный штамп…
Г. Николаева. Горький, 1948».
«Милый друг, товарищ Тарасенков. Я уже, видите, заговорил с жалобной интонацией. Что делать – „Вы просите песен – их нет у меня…“, грузинских переводов прислали мне один‑ единственный экземпляр, и тот ушел… Я написал в Тифлис – но тифлисцы фантастические люди, и надеяться на них невозможно. Но на днях в Москву должен приехать Симон Чиковани, уж он‑ то привезет экземпляр с собой. Там же его стихи…
Н. Тихонов. Ленинград, 1948».
«Однотомник А. А. [23] тебе будет, будет, будет, ради Христа – не нуди. Он вот‑ вот выйдет, но т. к. они издают его очень пышно, то сохнет обложка – я же тут ни при чем. Кстати, А. А. на днях сдает в наш „Сов. писатель“ очень интересную книжку – „Нечет“, стихи 40–46 гг. Они обещают ее выпустить быстро – там должно быть много нового. Пришлю, конечно. Несмотря на твой ужасный характер, я продолжаю относиться к тебе очень нежно.
Ольга Берггольц. Ленинград, 1946».
И так далее… И так далее… И так каждый день – письма, бандероли.
Почтальон утверждал, что Тарасенков один дает нагрузку почте как целый квартал… Добровольных и добрых помощников своих Тарасенков вербовал везде и всюду, и отнюдь не одних лишь сопричастных к литературе. В дни войны – офицеры, матросы Балтийского флота. В мирное время – все, с кем сталкивала дорога, дела, обстоятельства.
Тарасенков не оставался в долгу. А в те годы – это если спросишь, конечно в официальном порядке, где‑ нибудь в учреждении в областном или районном центре, допустим: «Что вы читаете, что вы прочли за последнее время? », ответ гласил: «Всех лауреатов Сталинской премии! » Ну, а если не официально, то книжной валютой, обменным фондом, так сказать, служили «Золотой теленок», «Двенадцать стульев», рассказы Зощенко. На книжном рынке всегда своя «валюта». Разное время – разная валюта…
– Россия шлет!
Случалось, Россия слала и не только книги стихов текущего времени, случалось, в бандероли вдруг – уникальный экземпляр какой‑ нибудь книги, мелькнувшей на книжном прилавке в Вятке, Оренбурге, в Екатеринославе лет тридцать – сорок назад и канувшей в Лету!.. Ветвицкий, например, раз в жизни согрешивший книгой стихов в 1915 году ко дню вербного базара в Тамбове. Сколько было экземпляров этой книги? Тираж в те годы не указывался. На благотворительном базаре в пользу раненых первой империалистической войны книгу раскупили и тут же бросили, читать стихи эти ни к чему, и книга эта никому ни к чему… Но Тарасенкову она очень к чему! Она ему крайне необходима в его коллекцию русских стихов двадцатого века! Но между Тарасенковым, между тем временем, когда ему понадобилась книга Ветвицкого, и тем годом, когда Ветвицкий издал ее, – империалистическая война, революция, гражданская война, Отечественная… Сколько уцелело этих книг? Где?.. Тарасенков случайно наткнулся на Ветвицкого Вл. – на обложке какой‑ то купленной им старой книги, где было объявлено: «Готовится к печати книга Ветвицкого Вл. „Стихотворения“». И конечно, тут же с присущей ему аккуратностью было внесено в дезидерату: «Ветвицкий Вл. „Стихотворения“, Изд. Губ. Ком. Всеросс. Земск. Союза. Тамбов. 1915». И поставлен знак вопроса. Надо проверить – вышла или не вышла или только объявлена. И по книжной летописи того времени выяснил – вышла. И тогда письмо к «личным представителям», у кого дубли дезидераты: «Ветвицкий. Вл. „Стихотворения“. Изд. Губ. Ком. Всеросс. Земск. Союза. Тамбов. 1915», просьба включить в дезидерату и при случае… И тут же на карточку:
Ветвицкий Вл.
Стихотворения.
Изд. Губ. Ком. Всеросс. Земск. Союза.
Тамбов.
1915.
И карточка опущена по алфавиту в ящик с картотекой. Сколько она там простоит в ожидании синей черты – год, два, десять, двадцать… И она стоит год, два, десять. И вдруг – тощая, в несколько страничек, книжонка, длинная, как прейскурант, с красным крестом на бумажной обложке, что, должно быть, обозначает – доход от продажи ее в пользу пострадавших от первой империалистической войны… Вдруг в бандероли – «Ветвицкий Вл…» – и тогда наконец синяя черта! И книга на полку. Но это еще не конец, на этом точка еще не поставлена. Еще надо вычеркнуть, не забыть, из дезидераты, из двух дезидерат – одна всегда с собой в кармане, другая для страховки в ящике письменного стола – вдруг пропадет, потеряется та, что с собой в кармане… И еще надо письма всем, у кого дубли дезидераты – Ветвицкий Вл. «Стихотворения»… Просьба вычеркнуть. Наконец найдена!
«Наконец найдена» – чаще всего – им самим. В Москве в книжных букинистических лавках на Кузнецком, на ул. Горького у «Националя» (недавно этот дом снесен), в Ленинграде на Литейном, на Невском. У библиофилов, у библиоманов – двойные, тройные обмены, сложные комбинации, шахматные ходы: отдал ферзя – получил пешку, но с помощью пешки этой выиграл в конечном итоге… И деньги, конечно, деньги! А какие у критика деньги! Но, впрочем, на книги денег все же хватало, всегда хватало, даже когда их и не было вовсе…
– К тебе Н. И…
Почему‑ то человека этого всегда называли сокращенно: Н. И.
И сразу на лице Тарасенкова – виноватое выражение… Н. И. неслышно проскальзывает бочком в комнату, таща авоськи, набитые книгами, или докторский – пузатый чемоданчик. Н. И. – «частный» букинист. Он сопутствует Тарасенкову при всех его переселениях и жизненных перипетиях и даже после смерти Тарасенкова является к нему на квартиру для разведки… Н. И. говорит деликатно, вкрадчиво – еле слышно. Коротенький, недоросточек. Старая кофта подпоясана под животом, как у бабы, или куцый пиджачишко. Сальные серые волосы – за воротник. Одутловатые щеки как два детских резиновых мяча. Старых, заигранных, надутых наспех, не до конца. Глаза – оба разные, оба ни о чем не говорят, даже при виде редкой книги, когда руки трясутся от жадности… Но это не страсть коллекционера – книга как таковая ему не интересна, он не собирает книг, не читает книг, ничего не знает о книгах. Просто по выходным данным, по первому взгляду, как цыган, увидя лошадь, определяет – стоит или не стоит. До пенсии работал коллектором и время от времени садился… Потом пытался представить – пострадал, мол, «по культу». Но, говорят, не так давно опять «пострадал» – обобрал одну старушку… У Н. И. особое чутье на старушек. Умрет старичок, тот, что всю жизнь копил книги, и Н. И. – тут как тут! У старушки за бесценок, оптом, а потом от себя – поштучно Тарасенкову и подобным клиентам. Н. И. не любит свидетелей, особенно жен. Тарасенков, Н. И. – вдвоем, один на один. Их не слышно, только двинули стулом, скрипнула дверца книжного шкафа. Н. И. удалился… И тогда Тарасенков:
– Ты знаешь, умер один старичок.
– Сколько?
– Ну что значит сколько? Зачем же так грубо? Ну хоть бы поинтересовалась…
– Царствие небесное этому старичку! Жил бы себе и жил… Так сколько же хочет Н. И.? Старушка, конечно, в счет не идет.
– Ну что я могу сделать?! Я бы рад помочь старушке, но ведь от Н. И. ничего не добьешься. Он держит все в тайне. А если не возьму книги я, он отдаст их другому…
– Так все‑ таки сколько?
– Восемьсот…
И это явно еще преуменьшено. Тарасенков никогда сразу не решится произнести полностью сумму.
– Ты с ума сошел! Опять влезать в долги. Мы отложили триста на сберкнижку, но ты говорил, это мне на шубу… И ты сам без пальто…
– Ерунда, я вполне прохожу еще в куртке. А тебе так идет твоя старая шубка. Она тебе очень к лицу.
– Благодарю, конечно…
– Нет, правда, а как сошьют новую, еще не известно… И потом, занимать придется не так уже много, у меня еще есть двести «подкожных»… Ну, что ты так смотришь? Ну, был на радио гонорар – зажал его! Каждый порядочный мужчина должен иметь «подкожные» деньги, ну на вино там, на карты, на женщин, в конце концов!.. Даже Льву Николаевичу были нужны «подкожные»… Да. Мне недавно рассказывал букинист один, ты его не знаешь… когда он был мальчишкой лет тринадцати, он работал у старого московского букиниста на побегушках. К этому его хозяину как‑ то явился посыльный с запиской от Льва Николаевича, тот просил его тотчас же прийти и оценить книги. Книг была целая груда, они лежали под лестницей, их присылали со всего мира на всех языках с автографами. Лев Николаевич был смущен, говорил, что неловко, наверное, продавать их, но куда с ними деться… Букинисту они были тоже не нужны, но из уважения к Льву Николаевичу он согласился их взять и даже больше дал, чем они стоили. Лев Николаевич был очень доволен и попросил вывезти книги обязательно завтра с часу до трех и деньги вручить ему лично. Когда назавтра старый букинист и тот, кто мне это рассказывал, подъезжали на линейке к дому Толстого, они увидели удалявшуюся по улице Софью Андреевну и поняли, что Лев Николаевич хотел, чтобы вся эта операция была произведена в ее отсутствие. Они очень торопились и все‑ таки не успели. Выносили последние связки книг, когда в дверях появилась Софья Андреевна. Лев Николаевич тут же смылся, исчез в комнатах… А Софья Андреевна, стуча зонтиком, напала на них: «Что здесь происходит? Кто вам позволил? Назад! Все внести в дом! И распаковать. Я еще посмотрю, что мы будем продавать и за сколько!.. »
– Ну, у Софьи Андреевны был характер. Она даже на Льва Николаевича могла стучать зонтиком…
– Но я‑ то ведь не из дома, а в дом! Ты подумай только, какая у тебя библиотека! Я уверен, что теперь уже ее можно оценить в полмиллиона! Значит, ты полумиллионерша! А когда я буду стариком, ты представляешь, сколько ты себе сможешь купить шубок!
– Боюсь, меня тогда уже не будут интересовать шубки…
– Ну, это как сказать… И потом тебе все‑ таки повезло. Муж ведь мог оказаться и пьяницей. Да? Было бы хуже! Нет, ты понимаешь, это тоже редкие книги, если их упустить, потом десятки лет не найдешь. Ты посмотри только, сколько и какие!
– Как, опять этот трамвайщик Герасимов?!
С наукой не был я сроднившись.
Самоучкой стал писать.
Ни одного дня в школе не учившись,
Стал стишки я составлять…
Да у нас же есть уже две его книги!
– То часть первая издание седьмое и часть третья издание первое. А это часть первая издание третье. Тысяча девятьсот пятнадцатый год.
– О господи! Да ведь этот твой крестьянин‑ самоучка: «Мы на службу собирались, на трамвае в парке снялись…» – черносотенец! Ты погляди на его физиономию. Да и по стихам ясно – он из союза русского народа. Это они издавали его на свои деньги!
– Ну при чем тут «черносотенец», «союз русского народа»! Книга издана. В книге – стихи, и, значит, книга должна стоять у меня на полке!..
– Но ведь можно же для курьеза иметь одну книгу этого трамвайщика!
– Нет, ты не понимаешь! Это – наука! Мне надо все! Все издания, все переиздания. Вся поэзия двадцатого века!
– Но какое же это имеет отношение к поэзии?!
– Ну, тогда считай, что я задался целью собрать книги всех поэтов и всех стихотворцев, которые жили и писали в нашем веке на русском языке!
– Всех?! Сколько же их всех?
– Этого никто не подсчитывал. Я пробовал прикинуть, думаю, за первую половину века, за пятьдесят лет, – книг тысяч тринадцать… (Он так считал в сороковом году, потом этих тысяч прибавилось. ) Не волнуйся, это с теми, которые еще будут выходить…
– Тринадцать тысяч! И только стихи! А еще других сколько… Куда мы будем их ставить!..
Книги стояли, лежали в шкафах, на шкафах, на стеллажах, под стеллажами. Тонкие, как школьные тетради. Толстые. Величиною с альбом. Величиною с детскую ладошку. Квадратные, продолговатые, одна даже восьмиугольная! Кажется, только круглых книг не было. В два ряда, в три ряда. Разобраться где что стоит, где что лежит, – невозможно. Только Тарасенков сам, хоть ночью подними, – в темноте, на ощупь – любую!
|
|
|
