 |
М. Белкина 2 страница
|
|
|
|
– Книгам нужно жизненное пространство! – говорил он. – Восемьдесят метров! Не меньше! Восемьдесят погонных метров.
Поэзия мерилась метрами… Метр Бальмонта, полтора Блока, три Маяковского… Тарасенков ходил с линейкой и прикидывал, где бы еще приладить полку, куда бы еще втиснуть стеллаж… Но стен было четыре! И одна почти вся занята окнами. Зимой окна покрывались льдом, хотя стаканчики с серной кислотой исправно ставились в вату между рамами. С подоконников стекала вода, даже бутылки из‑ под шампанского, подвешенные за веревочные ушки по углам подоконников, по спасали. Если ночью было лень встать вылить воду, то к утру по полу растекались лужи. Простенки между окнами ела плесень, обои отставали. Другая стена – двухстворчатая стеклянная дверь в комнату стариков. И еще угол был срезан камином… Это был деревянный купеческий особняк. В 20‑ х годах тесть Тарасенкова получил по ордеру в этом особняке две комнаты. Ему досталось так называемое «зало» купца и гостиная с камином. Из зала был выход на парадную лестницу. Впоследствии тесть пристроил к дому тамбур, втиснул крылечко между тополем и стеной. А где был парадный ход – там сделал кухню, ванную и крохотный кабинетик. Получилась отдельная квартира. Из кабинетика люк вел в подполье – туда, где раньше была лестница, – там держали дрова, картошку. Но Тарасенков сразу нацелился на эту «жилплощадь» – провел электричество, сделал стеллаж, разместил там филиал библиотеки. Книги под полом, книги над полом в кабинетике тестя, с пола до потолка. Стол вмонтирован в книги. И в бывшей купецкой гостиной – диван, кровать – в книгах. Только в большой проходной комнате стариков стены – без книг.
|
|
|
– Это некрасиво, когда стены голые! Книги ведь, в конце концов, украшают комнату…
Тесть, может, и согласился бы, но у тещи была своя точка зрения: во‑ первых, книги вредно держать в комнате, где спят; во‑ вторых, книги пахнут! И это Тарасенков воспринимал уже почти как личную обиду… Но книги и правда пахли плесенью. В квартире было сыро. Книги покрывались зеленым налетом, впрочем как и мебель, обувь, одежда…
– Книгам плохо! – трагически восклицал Тарасенков.
– А нам?!..
Он перетаскивал книги в подполье, где было суше, но и в подполье книгам тоже было плохо – там водились крысы. Правда, к стихам они относились наплевательски, наверное потому, что это были главным образом тощие книжечки без переплетов… В подполье ставились крысоловки, но пугали они только двуногих обитателей квартиры, когда посреди ночи вдруг раздавались выстрелы. А крысы, собрав приманку, спокойно удалялись в норы. Тогда Тарасенков брал кочергу, которой мешали дрова в голландской печи, и, спустившись в подполье, сидел там притаившись. Ему это давалось не так уж просто – у него была привычка трясти ногой, положив ногу на ногу. Мальчишкой он был влюблен в Луначарского и не раз попадал с ним рядом в президиум. (В те годы советская литература была еще молода, и Тарасенков уже с восемнадцати лет был непременным участником всех литературных дискуссий и диспутов. ) А у Анатолия Васильевича была привычка трясти ногой, и Тарасенков стал подражать, быть может, и невольно, но так заразился, что потом всю жизнь уже не мог отделаться… Но ради книг… он даже был способен не шевелиться часами, не дрыгать ногой, не курить…
В подполье стояло старое продавленное кресло. Пауки плели паутину. Бороться с ними казалось бессмысленным – только обметешь все углы и тут же натыкаешься лбом на сухие, потрескивающие нити, как в августовском лесу… В подполье был земляной пол, пахло грибами (росли шампиньоны, целое семейство шампиньонов, которые с другой стороны стены, на улице, подрывали асфальт у бывшего парадного входа). Потолок лежал на плечах – не выпрямишься. Двоим уже было тесно. Но все, кто бывал у Тарасенкова, прошли через это его «подполье».
|
|
|
Тарасенков первым прыгал в люк и протягивал руку, он забывал, что гостья могла сломать высокий каблук, а маститый гость мог не иметь спортивных навыков, да и по габаритам ему не так уж просто было протиснуться в люк. А главное, Тарасенков всегда забывал, что гости могли набить себе шишки на голове, и вспоминал об этом тогда, когда сам стукался о балку. Но библиотека его еще перед войной была известна в кругу литераторов, книжников, и даже из Ленинки, из библиографического ее кабинета, и из Книжной палаты часто обращались к Тарасенкову за справками, как и он к ним, конечно. И специально даже приезжали, чтобы de visu увидеть ту или иную книгу стихов. Естественно, среди знакомых не нашлось никого, невзирая на возраст и пол, кто бы не изъявил желания добровольно хоть раз прыгнуть в люк…
Когда в сороковом году на Конюшках впервые появилась Марина Ивановна Цветаева, она, конечно, не миновала тарасенковское подполье, и, пожалуй, никому так не пришлось по душе старое продавленное кресло, паутина и пыльные стеллажи!.. Они так долго засиживались там внизу – она в кресле, Тарасенков на скамеечке – и так курили вдвоем, что из люка в кабинетик тестя клубами поднимался дым. И Тарасенков вещал из подземелья, как тень отца Гамлета в озорном вахтанговском спектакле, где актеры произносили слова монолога в глиняный горшок:
Я сплету ожерелье из женщин
На свою упоенную грудь…
– Нет, вы только послушайте, что писал Северянин об этой книге, «Лирионетты и баркаролы»: «Изнеженная жеманность – главная особенность творчества В. Баяна. Его напудренные поэзы напоминают мне прыжок, сделанный на луне: прыгнешь на вершок, а прыжок аршинный…»
Или:
Родила меня на фабрике
Мать художником голов…
Это от лица московских парикмахеров восклицает некто Александр Макаров.
На Ходынке, что случилась,
Масса мертвых очутилась.
Народ жадность проявил
И друг друга подавил…
|
|
|
Это расейский самодур и невежда Поликарпов – владелец бакалейно‑ мучной лавки и лесного двора из города Одоевска…
«Пролетарий, будь бдителен – сифилис враг революции! » Врач‑ венеролог разразился в Барнауле в 20‑ х годах целой поэмой! Врачебная инструкция в стихах. Начинается она патетически…
На степи широкой вольной,
Где ковыль растет,
Где большим стадам привольно,
Где река течет…
Для общественного стада
Нанялся пастух…
Все подворно порешили
Пастуха кормить…
Через три недели
У дочери Петра
Появилась язва в горле,
И притом одна… (! )
А кончается моралью:
Если хочешь, не болеть
Этою заразой,
Пастуха надо иметь
С медосмотром сразу!
И пошло, и пошло… Тарасенков завелся!
– Ты бы пластинку наговорил, – шутили товарищи.
– Это сколько же надо их наговорить! Опять картотеку составлять…
Тогда еще не было долгоиграющих.
Тарасенков любил начинать экскурсию по своей библиотеке с подполья, где стояли книги начала века, 20‑ х годов, сборники имажинистов, футуристов. Стихи Давида Бурлюка, например, – «отца российского пролетарского футуризма», как он сам объявил об этом в книге «Энтелехизм», изданной в Нью‑ Йорке к двадцатилетию футуризма в 1930 году. Книги Бурлюка в Советской России были величайшей редкостью – он был эмигрантом. Это Тарасенков в юные годы сгоряча написал ему в Америку, что собирает библиотеку русских стихов, и тот присылал свои книги «из‑ за океана, от автора и издателя». И на «автобиографии», где он – толстощекий русак, нос картошкой, русский поэт, американский фермер – снят в котелке, с серьгой в ухе, написал: «Дорогой Ан. Тарасенков! Посылавам библиоредкость. Очень мало птиц могут именьем ея похвалиться. Давид Бурлюк». «Посылавам», должно быть, как и «скудотундра», «хилогорб», «восказбечить дух», было поэтическим его словоизобретением…
Потом, в 1956 году, на Николиной горе, на даче у Лили Юрьевны Брик, пили чай вместе с Бурлюком и его супругой. Они тогда приезжали погостить в Россию. А в тридцать седьмом «связь» с Бурлюком, с «заграницей» могла дорого обойтись!.. Тарасенков рассказывал, как он боялся, что Бурлюк пришлет еще свои новые книги, и не решался ему написать, чтобы тот больше не присылал. Но Бурлюк почему‑ то и сам прекратил вдруг посылать, или книги просто не доходили. А те, которые Бурлюк прислал уже раньше, Тарасенков прятал, не держал у себя, но уничтожить их не мог. Это было свыше его сил! Книги эти ведь и правда были «библиоредкость»…
|
|
|
Библиоредкость – книга, изданная за границей. Библиоредкость – книга, изданная малым тиражом. Библиоредкость – единственная книга автора. «Мой дар – книга откровений» – дважды библиоредкость: и потому, что единственная книга автора, и потому, что аноним. Автор так и пишет: «Что в имени тебе моем? », но Тарасенков раскрыл его имя – это булочник Филиппов, известный московский купец, у него булочные были по всей Москве и ресторан на Тверской недалеко от Елисеевского магазина (1‑ й «Гастроном»). Почему он скрыл свое имя? Боялся, что эротические стихи и обнаженные женщины, на изображение которых не поскупились иллюстраторы, – конечно, за счет автора, – могут подорвать его коммерческие дела? Или, наоборот, он стеснялся тех своих стихов, в которых поднялся до «разоблачения» капитализма, отдав таким образом дань времени – книга издана в 1918 году в Москве?
А в эти дни в своих дворцах
Тот, чьи вертелися станки,
На средства чьи свершал монах
Обряд у гробовой доски,
Кому служили доктора,
Что вскрыли обгоревший труп, –
Тот спал до девяти утра,
Читал роман и кушал суп.
Библиоредкость – книга, напечатанная и вышедшая в свет. Библиоредкость – книга, напечатанная и не вышедшая в свет: цензура «зарезала»! Но раз книга напечатана, – значит, есть. Существует! Что уж тут сделаешь! Как в сене иголка, но есть…
Попробуй разыщи книгу Герасима Фейгина, допустим, изданную в первые годы революции!.. Секретарь Иваново‑ Вознесенского губкома РКСМ. Член Иваново‑ Вознесенского губкома РКП(б), делегат X Всероссийского съезда РКП(б). Девятнадцати лет от роду геройски погибший в ночь с 17 на 18 марта при штурме Кронштадта… Любые деньги предложи букинисту – не разыщет! Или книги‑ листовки, книги‑ плакаты, печатавшиеся на фронтах гражданской войны, в походных типографиях, в городах, которые переходили по нескольку раз из рук в руки: красные – белые, белые – красные… Демьян Бедный, так много издававшийся в те годы, сколько у него было этих книг! Он и сам толком не знал, где и когда напечатаны… И на книгах тех лет обязательно: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! »…
Будет еще время, и на книгах‑ листовках, на книгах‑ воззваниях – как крик, как заклятие: «Смерть немецким оккупантам! »… Но это еще будет… и Тарасенков еще не знает, что он будет разыскивать книги стихов, изданные в партизанских отрядах, в осажденном Севастополе, на Ханко, в блокадном, обезлюдевшем от голода Ленинграде! И самому ему, москвичу, суждено будет помирать в Ленинграде от дистрофии – голодной болезни… Но пока еще «дистрофия», «блокада» – слова из чуждого словаря, неосвоенные.
|
|
|
Тарасенков не успеет разыскать книгу Демьяна Бедного, которая не один десяток лет значилась в его дезидерате, изданную в 1920 году политуправлением Реввоенсовета Западного фронта, – как уже будет разыскивать другую книгу этого поэта – «Мужество», изданную 3‑ м Украинским фронтом в годы Великой Отечественной войны.
Недавно на одном из заседаний «книжников», собирателей редкостей, любителей книг говорилось как о редкости из редкостей о книге Всеволода Саблина «Мстители». Стихи и песни. Конечно, на обложке: «Смерть немецким оккупантам! » И трое партизан с автоматами. Маленькая книжечка в двадцать три странички, отпечатанная на газетной бумаге. Издание Руденского подпольного РК КП(б)Б. 1944 год. Всего двадцать экземпляров!.. Наборщики, опоясавшись шрифтами, как пулеметными лентами, и не допечатав, шли в бой… А потом снова, примостившись где‑ нибудь на пнях под елками – и елка нарисована на обложке, – печатали партизанскую газету, листовки и эту книжку – «Мстители».
У Тарасенкова на полке она стоит…
И книга Есенина, изданная в оккупированной немцами Одессе в 1942 году, тоже стоит.
Но пока… Пока был еще только сороковой. Пока Тарасенков разыскивал и никак не мог разыскать книгу Есенина «Песнь о великом походе». От октября год девятый. MCMXXVI. Зачетная работа Николая Лапина, студента IV курса полиграфического факультета Вхутемаса. В пятидесяти экземплярах отпечатанная! Сколько лет ушло на ее поиски. И раз даже почти в руках у Данина оказалась.
– Кто‑ то из вхутемасовцев дал. Лежит в ломберном столе…
– Что же ты молчал до сих пор?
– Да к слову не пришлось. Я был уверен, что она у тебя есть.
И немедля – на Фурманный и в ломберный стол… И даже побледнел от огорчения! Экземпляр был порченый, страницы вырваны. Теперь из пятидесяти возможных только сорок девять! Точнее – сорок семь: из пятидесяти – один обязательный экземпляр в Книжной палате, другой – в Ленинской библиотеке.
Нашел все‑ таки? Нашел… Найти‑ то, в общем, рано или поздно найдешь, так он считал. Тут только терпение… Главное – знать, что есть. Чтобы книга значилась в дезидерате. А вот как узнать! В России такое количество было частных издательств чуть ли не во всех городах. Сколько книг издавалось на средства авторов. Сколько книг, которые не вошли ни в какие книжные летописи, каталоги. Их невозможно было все учесть. И потом эти вечные цензурные соображения. Библиографии в России никогда не везло… Тарасенков просматривал все книжные летописи, каталоги в Ленинской библиотеке, в Книжной палате, в библиотеке имени Салтыкова‑ Щедрина в Ленинграде. Списывал в дезидерату названия книг и выходные данные с рекламных объявлений из старых газет и журналов. Проверял, сверял. Рылся в частных коллекциях.
У самой площади Восстания в одном из предпоследних домов по улице Герцена жил профессор Иван Ннканорович Розанов. Окна его квартиры выходили на улицу. И Тарасенков каждый день проходил мимо, когда шел утром в редакцию журнала «Знамя» или торопился на трамвайную остановку. Заметив его в окно, Иван Никанорович окликал, и, остановившись на минутку, Тарасенков мог целый час простоять под окном. Зажав коленами портфель, он листал дезидерату и читал Ивану Никаноровичу свои последние записи, а тот, положив на подоконник подушку и перегнувшись вниз, в свою очередь кричал ему что‑ то о книгах, – а мимо звенели трамваи и с грохотом неслись, гудя на ходу, грузовики. В то время еще не были отменены звуковые сигналы…
Конечно, было бы проще забежать в дом к Ивану Никаноровичу, но Тарасенков торопился и провожал взглядом каждый проходивший мимо трамвай, но, начав говорить о книгах, он уже не мог остановиться. И все же, не договорив до конца – а какой мог быть конец! – он вскакивал на подножку трамвая и с задней площадки еще что‑ то кричал Ивану Никаноровичу, а тот, приставив ладонь к уху, пытался его расслышать. Иван Никанорович тогда уже был очень стар. Он пережил Тарасенкова на три года и умер в 1959 году восьмидесяти пяти лет от роду. За свою долгую и плодотворную жизнь он успел собрать удивительную и уникальную библиотеку поэзии XVIII и XIX веков. У него были прижизненные издания Тредьяковского, Ломоносова, Пушкина, книги всех великих и малых поэтов того времени… И Тарасенков, приходя к нему, говорил:
– Вот если бы наши обе библиотеки поставить рядом! Какая бы это была сокровищница русской поэзии!..
Иван Никанорович собирал и стихи поэтов XX века, и у них с Тарасенковым шел постоянный обмен. И если Ивану Никаноровичу удавалось заполучить книгу, которой не было у Тарасенкова, то он ставил пометку на карточке в своей картотеке – «нет у Ан. Т. »…
И все же, как тщательно ни заполнял Тарасенков свою дезидерату, как тщательно ни вел розыски и как ни казалось ему, что все уже известно, а случалось:
– Послушай, Толя, у тебя есть Окушко?
Как‑ то вечером уже поздно звонок.
– Окушко?! По‑ моему, такого вообще нет. Сейчас посмотрю… Нет, в дезидерате не значится и в картотеке нет. Ты что‑ нибудь путаешь.
– Да я держу в руках. Чистила шкаф и наткнулась. Стефан Окушко. «Двенадцать сказок на кружевном циферблате судьбы»… «Самая короткая и самая длинная сказка». Это заглавие. «Приди… Я тоскую…» Вся сказка. И иллюстрации Пейча. Или «Самая маленькая и самая великая сказка». «Люблю… люблю… люблю…» И все.
– Что ты меня разыгрываешь?!
– Да не разыгрываю я тебя! «Уничтожить ненужную бутафорию слов» – это девиз автора. Он сам пишет в предисловии: «Эти творения принадлежат к новому виду поэзии, мною рожденному и названному согласно формы и происхождения – словографикой…»
– Я еду!
– Куда ты едешь?! Уже поздно! Я собиралась завтра к тебе вечером.
– Нет. Нет. Я приеду сейчас сам, не ложись.
И на ночь глядя, с температурой – за этой «словографикой».
– У меня нет температуры! Я давно уже заметил – градусник врет. И потом, все равно, когда грипп, полезен свежий воздух. Я за час туда и обратно.
– Но ведь Женя у нас завтра будет!
– Ну как я могу ждать до завтра?! Этой книжки нет в дезидерате! Ты понимаешь, я даже не знал о существовании этого Окушко, «Двенадцать сказок на кружевном циферблате судьбы»!
– Но если ты не знал всю жизнь, то до завтра потерпеть можно.
– Нет. Женя может передумать…
– Нужен ей этот Окушко! Она тебе «Конец Казановы» уступила!..
Евгения Александровна Таратута как‑ то купила у букиниста «Конец Казановы» Цветаевой. У нее у самой не было, но она отдала Тарасенкову, зная его страсть к собиранию книг. А когда потом раздобыла экземпляр для себя, то он оказался без последней страницы, и она попросила книгу Тарасенкова, чтобы перепечатать эту страницу.
– Нет, я сам. Сам перепечатаю, вклею и переплету. Привези свой экземпляр.
– Ты мне что, не доверяешь?
– Нет, доверяю. Но я лучше тебе перепечатаю… И потом, книга любит свою полку…
«Книга любит свою полку…» В 1955 году из Сибири вернулась в Москву дочь Цветаевой, Ариадна Сергеевна – Аля Эфрон, она увидала у Тарасенкова на полке книгу матери «Царь‑ Девица», купленную им у букиниста уже после войны. По переплету, по шифру на переплете она узнала книгу. Эта книга принадлежала матери, была из личной ее библиотеки… Тарасенкову пришлось даже схватиться за валидол, у него уже было несколько инфарктов.
– Но я ни в коей мере не претендую на эту книгу, – сказала Аля. – Я знаю, что это значит для вас…
– Я должен был ей отдать? Да?
Это уже когда она ушла.
– Да.
– Но я не могу… Неужели остался осадок? Я ее так люблю, так хорошо к ней отношусь. Я готов для нее сделать все, что угодно, только не это! Неужели она не поняла…
(Поняла… Потом всем, чем могла, всем, что сумела разыскать цветаевского, делилась с Тарасенковым. Недолго: она только обрела права жительства по гражданским законам, он их потерял по законам природы…)
– Даже если хочешь знать, я не имею права отдать книгу с полки. Да, уже не имею права…
Книга с полки никогда, никому … Книга только на полку… Л. Б. «Декабрьские дни» – на полку. Книга Л. Б. была уничтожена царской цензурой. И конечно ни в какие книжные летописи и справочники не включена! Книга напечатана была, видно, сразу после разгрома декабрьского восстания 1905 года. Издана подпольно. На книге не указан ни год, ни город, ни типография, никаких выходных данных. На обложке – смерть в сводчатых казематах… И гневные стихи о предательстве, о царских жандармах. Кто автор? Кто скрывается под инициалами Л. Б.? Тарасенкову мало, что книга – редчайшая, ему надо еще обязательно расшифровать аноним… Он пытается навести справки – тщетно. Нигде никаких сведений. Потом, значительно позже уже, он приобрел книгу Любови Белкиной «Лесная лилия», 1910 год. В книгу вклеен зелененький талончик: «Определением Московского Окружного Суда от 7 мая с. г. снят арест с книги „Лесная лилия“ Любови Белкиной. Книгоиздательство „Икар“». Оказывается, при царе можно было снять по суду арест с книги!.. Но почему книга была арестована? Почему на книгу был наложен арест? В книге нет стихов, которые способны были бы раздражить цензора. Подражательные стихи о любви, о природе, грусть о тех, кого уже нет на свете… Десятки подобных книг выходили без ареста, а тут – арест! Суд, видимо просмотрев все стихи на свет и в лупу, сверху и вниз (как бы не было акростиха! ), снизу вверх, слева направо, справа налево – и не усмотрев ничего, что могло бы поколебать трон, вынужден был вынести книге оправдательный приговор. Но, может, дело в авторе, не в стихах; может, автор сам принимал участие в восстании 1905 года? Или писал раньше недозволенное… Тарасенков ставит книгу Любови Белкиной на полку. Книга встает рядом с Л. Б. «Декабрьские дни»… А может?!. «Декабрьские дни» – «Лесная лилия». Л. Б. – Любовь Белкина… Тогда было бы все ясно! Но какие доказательства? Стихи! Но стихи такие подражательные. По таким стихам невозможно определить авторство… А спустя много лет обнаружена еще книга Л. Белкиной, поэма о лейтенанте Шмидте, «красном адмирале»! Казань, 1907 год.
«Ранним утром, – год тому назад, – на острове Березани царские опричники совершили кровавое дело: наемные палачи и убийцы – они надеялись пулями заставить умолкнуть славного борца…» Конечно, тираж конфискован! Конечно, теперь ясно, когда в 1910 году вышла «Лесная лилия», то, не глядя в книгу, не читая стихи, – сразу на книгу арест! По списку – Любовь Белкина, та самая… Ну, а Л. Б. «Декабрьские дни»? Теперь у Тарасенкова нет сомнения. Л. Б. – это Любовь Белкина. И все же еще ничего не доказано… Казань, 1907… Может быть, можно узнать в Казани… Узнал – после революции жила в Туле. В Туле – да, жила. Но выехала в Москву. В Москве – да, жила. Но умерла… Тогда по адресам в Казани, в Москве, – может, кто из родственников откликнется – жив?! Откликнулся сын… Л. Б. действительно оказалась Любовью Белкиной!
Розыски… Бесконечные розыски живых и мертвых по всей стране. Наверное, и за пределами бы страны, если бы не пресловутый «железный занавес»…
«Свои последние пятнадцать лет Северянин жил вместе с Верой Борисовной Коренди, которая живет в г. Таллин, ул. Нурли, 23, кв. 1.
Эти данные я узнала от проф. Правдина в Тарту, и кажется, что и никто другой большего не знает…»
Сообщает Тарасенкову Дебора Вааранди из Таллина.
«С удовольствием выполняю Вашу просьбу. Среди прочих „грехов молодости“ в моем скромном литературном наследии действительно значится книжечка стихов „Девушка в розовом“.
Вот точные данные о ней:
Борис Корнеев. Девушка в розовом. Издательство „Фантастический кабачок“. Тифлис. 1918. Стр. 16. Тираж 500 экз. »
«К сожалению, все мои книги безвозвратно утеряны. До войны я жил в Сталино. И после того, как уехал в армию, дом, где я жил, сгорел. Случайно у меня есть два экземпляра книги „Подруга“. Посылаю Вам тот экземпляр, который сохранился лучше.
Я много лет знаю Вас. И мне очень приятно внести этот более чем скромный вклад в Вашу замечательную коллекцию.
А. Фарбер. Ростов‑ на‑ Дону».
«Многоуважаемый Анатолий Кузьмич! Я был очень приятно удивлен, когда получил Ваше письмецо.
Отвечаю сразу. Вашу просьбу я исполню. Книжечки привезу сам, т. к. в почту не верю. Многое отсюда посланное пропало вдребезги… За Вашу страсть по собиранию книг русских поэтов – аплодирую! Из моих книг, Вами названных, одна – „Колхозное утро“. Такой нет. Есть книжечка „Колхозная честь“. О ней, вероятно, и речь. Привезу…
Станция Сылва, Пермской ж. д., село Троица. Этот адрес самый верный. Я тут столь известен, что множество (из почитателей) адресуют просто: „Урал. В. В. Каменскому“».
И даже в дни войны…
Вот письмо с обратным адресом – полевая почта 16 726 Б.
«Дорогой товарищ Тарасенков!
…Кроме „Моей земли“ (как Вы о ней узнали? ) – плохонькой книжицы, которая делалась без меня, в Ярославле, – вышла на фронте, непосредственно в дивизии однотысячным тиражом (на правах рукописи) – „Фронтовая весна“.
У меня есть только три экземпляра: „Берег“, „Моя земля“ и „Фронтовая весна“. Шлю Вам „Весну“. В ней стихи страшно спешные, газетные. Пожалуйста, никому не показывайте! Ну, а с последним Берегом, тем более с Землей, кому захочется расстаться! Но рано или поздно я Вам „Берег“ доставлю…
М. Лисянский».
Письма… Книги… «Ваша коллекция заставляет каждого поэта задуматься и помочь Вам…» – писал из Вильнюса Теофилис Тильвитис. Да, конечно, если бы не эта помощь, если бы не живой отклик всех, к кому бы ни обратился Тарасенков, ему бы, наверное, не собрать своей библиотеки. А без библиотеки – не создать бы библиографический указатель «Русские поэты XX века»… Случалось, годами ищет книгу. Значится в дезидерате, но нет ее, чтобы увидеть, ни в Книжной палате, ни в Ленинской библиотеке, ни в Ленинграде в библиотеке имени Салтыкова‑ Щедрина. И переписывает из дезидераты в дезидерату, во все дезидераты. И вдруг – книга! Нашел, но…
Так было во Львове в 1946‑ м. Он ездил туда читать лекции о советской поэзии, о Маяковском. Еще была послевоенная разруха. Львов – голодный, настороженный… Аудитория недоверчивая. Слова падают, как в вату. По окончании лекции вежливые хлопки. Вопросов никаких… На улицах фонари не горят. В гостинице отопление не действует. Единственная возможность согреться – горячая ванна по горло. После одиннадцати на улицу выходить нельзя. Меня предупредили: если Тарасенков не вернется с лекции к назначенному часу – немедля звонить оперативному дежурному в МГБ. Уходя, оставляли друг другу адреса, куда пошел, на сколько… В городе действуют бандеровцы… Как‑ то задержались у Ярослава Галана. Он пошел провожать, сунув в карман револьвер. На пустынной улице – вечером все улицы пустынны – фигура наперерез из подворотни: где такая‑ то улица? Галан, наставив револьвер: «В противоположном конце города. Вам обратно идти…» Фигура метнулась и исчезла в подворотне. И на другой стороне улицы скользнула тень… С нами еще был приятель Галана в военном, тоже при оружии. «А вы еще не верили…» Перед отъездом Тарасенков собирался с Галаном к одному бывшему издателю. Но на Галана был наложен «домашний арест». Был пойман какой‑ то бандит, и он проговорился, что их несколько человек – посланы уничтожить Галана. Задание шло чуть ли не из самого Ватикана…[24] И пока не будет выловлена вся банда, Галану запретили выходить из дома.
– Я пойду с тобой к этому издателю.
– Ни в коем случае, это неудобно… Я не Галан, я не пишу против Ватикана…
– Но ты «москаль».
– Ну, ерунда! Я закруглюсь с лекцией, а это по дороге в гостиницу. Буду в одиннадцать ноль‑ ноль. Я тебе оставлю адрес. Сиди в ванне – читай. Я пунктуален, ты знаешь!
Одиннадцать ноль‑ ноль… Одиннадцать две… Одиннадцать пять… Одиннадцать десять… Шаги. Кто‑ то бежит по коридору, это когда уже трубка снята.
– Еще не успела позвонить?! Очень хорошо… Понимаешь, оказалась проза!..
–??..
– Ну, в дезидерате двадцать лет значилась книга стихов, издана во Львове в тринадцатом году, двадцать пять экземпляров! А когда взял в руки – проза!..
А случалось и так – ищет книгу, – все есть: название, автор, город, год… но нет книги! Не вышла, не была напечатана, только объявлена… Случались и такие курьезы: долгое время Тарасенкова занимало, кто такая Татьяна Вечерка? «Вечерка» – явно псевдоним, но кто она, откуда? Он не мог найти никаких связей. Никто не знал ее. А ему надо было выяснить, выходила ли у нее в 1919 году книга стихов «Беспомощная нежность». Нигде он не мог обнаружить этой книги, но знал, что книга готовилась к печати…
– Послушай, Круч, – обратился он как‑ то к поэту Крученых, который зашел к нему. – Я все забываю у тебя спросить, не знал ли ты такую Татьяну Вечерку? Она тебе еще стихи посвящала. У нее были две книги – «Соблазн афиш» и «Магнолии». Тысяча девятьсот восемнадцатый. Тифлис. Издательство «Кольчуга». Я даже пробовал навести сведения о ней в Тифлисе… Что ты смеешься?!
Крученых зашелся от смеха и топал обеими ногами по полу.
– Что ты бьешь как конь копытом?! Что тут смешного?
– Он ее в Тифлисе разыскивает… А она… Да ты каждый день с ней в лифте встречаешься! Она под тобой живет! Это теща Либединского… – Тарасенков тогда жил уже на Лаврушинском, в доме писателей.
А раз было так: спросил у Павла Шубина на ходу в трамвае – у всех живых поэтов сверял библиографию, вдруг пропустил, вдруг не знает о какой‑ нибудь книге:
– Правильно у меня записаны твои книги?
– Правильно.
– Ничего не пропустил?
– Пропустил…
– Что пропустил? Не может быть!
– Пропустил, говорю. В Пензе была книга в тридцать девятом. «Лесное эхо»…
– Ты мне дашь?
– У самого ни одного экземпляра…
И спустя года полтора:
– Слушай, Пашка, а может, я не так записал или ты что спутал? Твоей пензенской книжки нет в природе. Я писал даже в Пензу в издательство, мне ответили – никогда такой книжки «Лесное эхо» не выпускали…
– Какое «Лесное эхо»? При чем тут Пенза?
– Ну, помнишь, ты мне в трамвае сказал, что у тебя выходила книга в Пензе, – у меня она не значилась в дезидерате.
– Так я ж тебя разыграл! Я злой был с похмелья, а ты приставал…
Потом не раз добывал для Тарасенкова редкие книги. Даже в дни войны.
|
|
|
