 |
Красная трепанга
|
|
|
|
Где‑ то над крышей покинутой таверны трижды прокричала сова. Боцман вздрогнул, а Чарли еще ниже склонился над ямой. Оттуда доносилось тяжелое дыхание Тощего Бена. Наконец заступ звякнул о что‑ то железное.
– Есть! – хрипло сказал Тощий Бен.
– Есть! – хрипло сказал я.
Игорь и Борис дышали мне в затылок.
– Сколько? – спросил Борис.
Я протер окуляры микроскопа. Они всегда запотевают, если слишком сильно смотришь. Кажется, все было верно, сорок делений шкалы.
Я обернулся и с наслаждением посмотрел на этих гавриков. Вид у них был глупый.
– Ну, ну, – поторопил Борис.
– Тысяча.
– Врешь!!
Я пожал плечами и освободил место. Борис долго сопел над бинокуляром, шепча какие‑ то расчеты. Он отвалился, весь красный, и саданул меня кулаком.
– Митька! – крикнул он. – Целый миллиметр!
– Ну и что? – спросил я саркастически.
Клетки изучал Игорь. Он ничего не орал, кулаками не размахивал, а также не строил из себя разочарованного короля Михая. Он отметил, что клетки наполнены оранжевым пигментом и потому хорошо видны их границы, что в каждой клетке отчетливо различимо ядро и что наибольший диаметр наибольшей клетки действительно равен миллиметру. Кроме того, Игорь попробовал разные варианты освещения мозга. Это был реалистический человек.
Я же весь пыжился от гордости. Наша тритония оставила позади морского зайца, признанного рекордсмена мира по размерам нейронов! На таком объекте можно делать чудеса! Правда, тритония довольно противно пахла. При всей моей любви к моллюскам королевой красоты я бы ее не назвал – слишком много слизи, – но она была королевой нервных клеток, это факт!
Одно было обидно: найти тритонию очень трудно. Какой же это объект, если одну штуку надо искать столько дней!
|
|
|
Я кинул в ведро бренные останки нашей единственной тритонии и решил вернуть их морю. Идти надо было через площадь поселка. Радио играло марш, сердце пело, и в этот момент я налетел на усатого капитана. Я пригнул голову, пытаясь улизнуть, но он схватил меня за рукав.
– Как себя чувствуешь? – крикнул он.
Я робко поднял глаза и осатанел. Капитан улыбался. Но как! Прозаическое слово «улыбка» ничто рядом с этим сиянием, этой небесной лазурью в сопровождении музыки Моцарта.
Капитан у‑ лы‑ бал‑ ся!!
Усы приподнялись и продолжили дружелюбную линию рта, глаза весело сверкали.
Позже я узнал, что улыбка капитана Трофимова – одна из главных достопримечательностей острова Путятина, но каково мне было в первый раз!
– Что, замутило с непривычки? – спросил капитан. – Я тебя научу! Это просто! Тебя мутит, а ты работай, мутит, а ты давай вкалывай! Закон. За неделю забудешь!
Я постепенно обрел дар речи.
– Кого искал‑ то? – спросил капитан.
Я ткнул пальцем в ведро.
– Эта? – прорычал капитан. – Что же ты мне про каких‑ то жаберных плел? Это же красная трепанга! Сказал бы, мы б за Аскольд свернули, их там тьма, весь трал забивают.
Тьма!
– Тьма? – спросил я, боясь верить.
– Трепанги‑ то этой? – крикнул капитан, озаряясь. – Трепанги этой сколько хошь тебе навалим!
– Это не трепанг, – сказал я и, вытащив куски тритонии из ведра, показал капитану получше. – Трепанг – иглокожее, а это тритония, моллюск.
Капитан тронул тритонию пальцем, чтобы я не обижался.
– Трепанга и есть, – заключил он, – красная трепанга. То бывает трепанга обыкновенная, которая на консервы идет, а это красная, мусор. Может, по‑ вашему и трехтонка, а по‑ нашему – красная трепанга.
Так у нас началась новая жизнь. Работали мы ночами. Это было удобно во всех отношениях: темно – лучше следить за экраном осциллографа, прохладно, тихо, и тритонии самые свежие, потому что сейнеры возвращались вечером.
|
|
|
К стенке большого железного ящика, в котором, изолированная от внешних токов, стояла установка для регистрации клеточных потенциалов, была прилеплена бумажка. На ней Борис начертал программу наших работ с нейронами тритонии.
Нас было трое, как вы знаете, и у нас были три способа мышления и поведения. Не будь так, мы бы не сдвинулись с места, но мы сдвинулись, и вот хорошо заточенный зеленый карандаш Игоря вычеркнул из нашей программы первую строку.
Игорь отличался ясностью ума и критичностью. Ни одного факта он не принимал на веру, при этом был легок на подъем и все умел делать руками. Каждый день он вносил в ход опыта новое усовершенствование. Иногда его предложения вызывали ужас: казалось, на внедрение уйдет месяц. Игорь не спорил, садился в уголке на ящик, и к вечеру все у него было готово.
Борис обожал планы и программы. Он писал их на день, на два, на неделю, месяц и год. Каждый чистый клочок бумаги вызывал у него рефлекс программирования. К счастью, планы свои он никогда не читал, сберегая этим массу времени, а в работе был стремителен и нетерпелив. Он не любил считать и рассуждать, предпочитая метод, который называл «интуитивным»: крутил подряд все рукоятки, пока не получалось что надо. По какой‑ то неведомой причине у него действительно получалось. Пользуясь моей технической малограмотностью и временным отсутствием Игоря, он любил воровато перепаивать что‑ то внутри осциллографа.
Своими главными достоинствами я бы назвал леность и консерватизм. Я в самом деле глубоко убежден в полезности этих свойств. В каждом рабочем коллективе должен быть человек, противящийся перестройкам и изыскивающий против них аргументы: нельзя же все время перестраиваться, надо иногда и просто работать!
В программе, которую Борис, несмотря на мои протесты, налепил на стенку ящика, слава богу, не значилось великих открытий. Объект был новый, и требовалось прежде всего описать его основные характеристики. Это было ясно и без программы, но плюс к тому это было зафиксировано в программе.
|
|
|
