 |
Карл Левитин 1 страница
|
|
|
|
Карл Левитин
Лучший путь к человеку
Хиггинс. Это самая трудная работа, за которую я когда‑ либо брался… Но если бы вы знали, как это интересно – взять человека и, научив его говорить иначе, чем он говорил до сих пор, сделать из него совершенно другое, новое существо.
Б. Шоу, «Пигмалион»
Слева от меня сидел отец Александр, преподаватель языка богослужения, напротив – отец Иона, благочинный академического храма, а справа – Алан Хейс, англичанин, бывший директор школы для слепых и глухих, а теперь, по старости лет (в Англии после определенного возраста нельзя занимать административные посты), – просто учитель в ней. Официальные тосты уже прошли, и каждый мог теперь предложить тост за что ему хочется. Хейс до сих пор не произнес ни слова, рассеянно глядел вокруг, когда нас водили по Лавре, и даже в великолепном музее Духовной академии, открытом лишь для таких не совсем обычных делегаций, в которую мы с Хейсом попали благодаря чистой случайности, и то, казалось, остался равнодушным. Но тут он вдруг оживился и даже встал: «Есть много путей к богу, и один из них – в этом месте я не стану говорить, что он лучший, – тот, что выбрали люди в доме рядом с вами, где мы были сегодня утром. Мой тост – за учителей Загорского интерната».
Мы выпили, закусили монастырской рыбкой. Хейс опять вернулся к своим мыслям. Отцы – очень приятные, очень образованные и интеллигентные молодые люди (за спиной четыре года семинарии, четыре – академии и три – аспирантуры при ней), согласно кивнули головами в высоких черных клобуках: да, высокий гость из Англии прав, путей к богу много…
* * *
Путей вообще в жизни много, и какой лучше – сразу не скажешь. Вот из Дубны, например, ехать в Москву через Загорск неразумно – теряешь время, перебираясь с Дмитровского шоссе на Ярославское. Но даже торопясь, я всегда делал этот крюк – после ядерных разговоров и впечатлений хотелось хоть глазом скользнуть по куполам Троице‑ Сергиевой лавры… Что тут лишний десяток‑ другой километров, когда простая автомашина превращается в машину времени! Нельзя было, конечно, предположить, что именно этот путь – самый прямой между двумя синхрофазотронами: ведь я ничего не знал тогда о Загорском интернате для слепоглухих детей, хотя он куда ближе к Москве, чем прославленный дубненский институт.
|
|
|
Почему из этого интерната Хейс вышел совершенно ошарашенным и вся экскурсия в Лавру прошла для него впустую – это я понимаю. Мне неясно другое: как он, научивший за свою жизнь стольких слепых читать и стольких глухих говорить, сам не слышал и не читал о том, что делается здесь? Впрочем, я знаю как – не пишут, вот и не читал. Наверное, о дубненском ускорителе он вполне наслышан… И откуда ему знать те слова, что сказал на защите докторской диссертации Мещерякова Эльконин, известный наш психолог? Слова, впервые связавшие между собой два синхрофазотрона – физический и психологический.
* * *
Никто не выглянул в окно, когда роскошный и чудовищно огромный лимузин, на котором нас привезли, въехал во двор интерната. Пятьдесят детей, но ни один не соблазнился звуком клаксона и блеском никеля.
Они слепы и глухи. Вечная беззвучная ночь окружает их. Лишь немногие различают яркий свет и громкий звук. Страшное, огромное неизмеримое несчастье. Весь наш мир, полный красок и музыки, для них – недоступная далекая планета. Как объяснить такому ребенку, что есть отец, мать, небо, земля? Что существуют человеческая речь, состоящая из слов, и буквы, которыми эти слова можно писать. Что муки голода прекратятся, если напрячь гортань, расположить язык и зубы определенным образом и издать неслышимые ему самому звуки, который поймет некто невидимый и даст пищу, питье, укроет, выкупает. Что выпуклые точки на листе – это не просто неровности, нет, это мост, соединяющий отчаяние и счастье. Как объяснить все это человеческой плоти, в которой нет не только мыслей, но даже желаний, и которая попросту перестанет быть, если вовремя не втолкнуть в нее пищу, – даже жевать не умеет слепоглухой от рождения ребенок?! Святотатственно звучит по отношению к внешне неотличимому от человека существу, но это даже не животное, это – растение. Тростник, клонимый ветром.
|
|
|
* * *
«Весной прошлого года мы столкнулись с возможностью принять на наш факультет молодых людей, лишенных зрения и слуха. Понимая, насколько это важно в методическом, научном и философском отношении, Министерство высшего образования разрешило нам принять их вне конкурса, но с обязательной сдачей экзаменов. Все они экзамены сдали и были приняты. Кончился первый семестр их обучения у нас, и можно уже подвести некоторые итоги. Но главное ясно – это, конечно, из ряда вон выходящий случай».
Так открыл заседания ученого совета психологического факультета МГУ его декан Алексей Николаевич Леонтьев. Далее шло деловое обсуждение – как кто сдал антропологию и логику, как идет усвоение истории и биологии, в чем трудности, какая нужна помощь. Но мне слушалось плохо. «В результате мы можем считать, что слепоглухие студенты учатся не хуже других. А по чувству долга – целеполаганию – они далеко впереди». Слова эти запали в душу. Не видя и не слыша, учиться в Московском университете «не хуже других». Упрямо идти к цели, «далеко впереди» зрячих и слышащих, когда вся жизнь, казалось бы, бесцельна – бессветна и беззвучна. «Тростник, но тростник мыслящий» – в сто первый раз приходили на память слова Паскаля – самое, на мой взгляд, точное определение человека.
* * *
И вот тут – узел проблемы. Что есть человек? Избранное дитя господне, уже при рождении наделенное божественной душою, которую надо лишь пробудить? Или же он приходит в наш мир совершенно нагим – снаружи и внутри, и то, что мы потом назовем его душой, не родится вместе с ним, а возникает, лишь когда он соприкоснется с той жизнью, которую мы сами для себя создали? Спор далеко не абстрактный и вовсе не теологический. Да он и не под силу отцу Александру и отцу Ионе, несмотря на всю их ученость. Нет, ему суждено было быть решенным по соседству – на загорском синхрофазотроне.
|
|
|
Впрочем, инициативу святые отцы упустили совсем недавно: попытки экспериментально – и потому наглядно – доказать божественную сущность человека продолжались до самого последнего времени. И без того безмерно несчастные дети попадали в монастыри, где их безбожно дрессировали, заставляли бить поклоны и бормотать молитвы. Технику обучения тщательно скрывали, но зато результаты рекламировали безудержно. «Духовно прозревшие», «осененные божеской благодатью» вселяли в паству чувства, потребные пастырям. Пробудить в слепоглухонемом сыне божьем образ его небесного отца – вот то единственное, что надо сделать. Остальное придет само собой – бессмертная душа, всегда таящаяся в теле, как в темнице, разовьется, едва получив первый толчок. Эта идея до сих пор руководит многими педагогами‑ дефектологами. В 1948 году во Франции тридцать шестым изданием вышла книга Л. Арну «Души в темнице». «Цель обучения слепоглухонемых, – считает известный профессор, – пробудить в них мысль о всевышнем. Именно для этого надо учить их словесной речи, ибо жестами невозможно выразить абстрактную идею бога».
У нас в Москве до недавнего времени шла пьеса Вильяма Гибсона «Сотворившая чудо». В ней рассказана история обучения самой известной слепоглухонемой – Елены Келлер. До последних дней жизни – а она умерла в 1968 году – вокруг ее имени сиял ореол человека, отмеченного небом. Ее фотографии появлялись вместе с портретами кинозвезд, ее принимали президенты и короли, а написанные ею религиозно‑ философские книги выдавались за откровение свыше. Писала же она то, что читала, и получался очень неплохой идеологический бизнес: господь бог устами несчастной, которую он вразумил, вещает именно то самое, что и окружавшие Елену Келлер бесчисленные проповедники и философы. А не нравится господь бог – пожалуйста: саморазвивающийся дух без помощи извне приходит к тем же вечным истинам, что и буржуазные моралисты и идеологи.
|
|
|
Так вот, вся пьеса построена на одной центральной идее. Отправляя к маленькой Елене Келлер учительницу, директор знаменитой Перкинсовской школы для слепых и глухих детей Майкл Анагнос напутствует ее, сравнивая слепоглухонемого ребенка с сейфом, к которому надо подобрать ключ. Если это удастся, то могут обнаружиться сокровища – разумеется, духовные. Задача молодой учительницы Анны Сулливан, таким образом, вовсе не в том, чтобы наполнить сейф сокровищами человеческой психики, ей надо лишь дать им оттуда выход. Анне Сулливан – по пьесе – удалось найти такой ключ. Им оказалось слово – слово «вода», которое произнесла Елена, когда они вдвоем возились с водяным насосом. В театре в этот момент дают занавес, но зритель должен понять, что самое главное событие в жизни Елены Келлер произошло и теперь пробудившаяся наконец в ней душа саморазовьется и вслед за первым словом «вода» другие слова водопадом побегут одно за другим с ее уст.
* * *
«Тщательное знакомство с записями об обучении и жизни Елены Келлер, анализ других высказываний и описания процесса обучения ее Анной Сулливан противоречат такому пониманию развития психики слепоглухонемого ребенка, который хотя бы в малейшей степени мог напоминать внезапное пробуждение сознания. В действительности психическое развитие Елены Келлер было другим, а идея „внезапного пробуждения“ была лишь данью распространенной точке зрения в психологии и педагогике того времени».
Это – из докторской диссертации Александра Ивановича Мещерякова.
* * *
«Она сидела передо мной, точно замурованная в мраморном склепе, куда не проникало ни малейшего звука или луча света, и только ее бледная белая ручка, просунувшись сквозь щель в стене, тянулась к добрым людям за помощью – чтобы не дали они уснуть ее бессмертной душе».
Это Чарлз Диккенс в «Американских заметках» рассказывает, как он в 1842 году увидел Лору Бриджмен, первую в истории слепоглухонемую, овладевшую речью. Ее учителем был некогда знаменитый, а теперь совсем уж позабытый врач Самюэл Гридли Хаув – основатель той самой знаменитой Перкинсовской школы в Вотертауне, под Бостоном, откуда пришла помощь Елене Келлер. Этот необыкновенный человек был в Европе гарибальдийцем, в Америке – борцом против рабства и всегда и всюду стремился уменьшить человеческие страдания.
|
|
|
В тех же «Американских заметках» Диккенс приводит отрывки из истории болезни Лоры Бриджмен, написанное рукой доктора Хаува: «Родилась она в Ганновере, штат Нью‑ Гэмпшир, 21 ноября 1829 года… Улыбка матери не вызывала у нее ответной улыбки, голос отца не учил ее подражать звукам и интонациям; мать с отцом, братья и сестры были всего лишь предметами, на которые натыкались ее пальцы и которые отличались от мебели только теплотой и способностью передвигаться, а от собаки и кошки не отличались и этим. Но бессмертный дух, заключенный в этом теле, не мог умереть – он не был ни искалечен, ни изуродован.
…Мы взяли предметы, которыми человек пользуется каждый день, как, например, ножи, вилки, ложки, ключи и т. п., и наклеили на них ярлычки с их названиями, отпечатанными выпуклыми буквами. Девочка тщательно их ощупывала и, естественно, вскоре заметила, что извилистые линии, обозначающие „ложку“, так же мало похожи на линию „ключа“, как сама ложка мало похожа на ключ.
Затем ей стали давать ярлычки уже без предметов, и она вскоре сообразила, что на них оттиснуты те же знаки, что и на ярлычках, наклеенных на предметы.
…Через некоторое время ей стали давать уже не ярлычки с целым словом, а отдельные буквы, напечатанные на разных кусках бумаги… Девочке знаком давали понять, что она сама должна сложить из них слова „книга“, „ключ“ и т. п. И она это выполняла.
До сих пор процесс был чисто механическим – так умную собаку обучают разным фокусам. Несчастная девочка, совершенно ошарашенная, терпеливо, вслед за педагогом, повторяла все, что тот делал. Но теперь она начала кое‑ что понимать: интеллект ее заработал. Она сообразила, что, следуя этим путем, она сможет выразить знаком то или иное представление, возникшее в ее мозгу, и сообщить это другому уму, и лицо ее сразу приобрело нормальное человеческое выражение. Это уже не была собачка или попугай – в ней пробудился бессмертный дух, жадно ухватившийся за новое звено, устанавливавшее связь между нею и другими носителями этого духа. Я почти точно могу сказать, когда девочку озарил свет истины. Я понял, что величайшее препятствие осталось позади и теперь нужны лишь терпение и упорство – обычные, простые усилия».
* * *
– Так что же, они – и Анна Сулливан, и Самюэл Хаув, и сама Елена Келлер, наконец, – обманывают? И Джемс, и Лендеринк, и Риман, и все другие, кого вы мне советовали почитать, – все не правы? А вы правы и точно можете сказать – не было никакого озарения, ничего дремлющего раньше в душе не проснулось ни у одного из слепоглухонемых? Так, Александр Иванович?
– Так. То есть, конечно, сознательно никто никого не обманывал – они свято верили в неожиданное прозрение. Но ошибались.
– А ваши студенты – те четверо, что учатся в МГУ? Ну, хорошо, языку вы их научили без помощи озарения извне. Но откуда эта жажда к познанию? «Целеполагание», как говорит ваш коллега. Ведь учатся они как проклятые, без минуты отдыха, а цель впереди – лишь узнать еще больше. Такому научить нельзя, это изнутри. Что побуждает их заниматься, скажем, высшей нервной деятельностью, психологией, физиологией? Что это, если не саморазвитие духа, бессмертной человеческой тяги к знанию?
– Психология и физиология – это, простите, пустяк. Научить пользоваться ложкой – вот что было трудно.
– Александр Иванович, к чему эти парадоксы? Что в ней, в ложке? Ну, ел бы руками, но при этом днями и ночами изучал Павлова и Сеченова – так ли уж страшно? Не с ложки же начинается человек, не с галстука и шляпы.
– С ложки! С вилки, стола, ночного горшка, тарелки, стула, рубашка, кровати, стен, потолка! Человек человеком не рождается – он им становится. В нем ровно столько от человека, сколько он присвоил человеческого, сколько он увидел, услышал, унюхал вокруг себя, сколько сделанных общественным трудом вещей попало ему в руку и на язык. Понять, что между твоим ртом и вкусной пищей с какой‑ то стати должна вклиниваться ненужная и неудобная железка – это уже значит пройти полпути к очеловечиванию! И нет тут никаких парадоксов! Простите, я увлекся…
* * *
Парадоксы неудержимо влекут человеческую мысль. Не я один, наверное, отдал в юности свое сердце Бернарду Шоу. Но теперь, когда я перелистываю «Пигмалиона», профессор Хиггинс, мой прежний кумир, не кажется более таким уж глубоким, а его друг полковник Пиккеринг – вершиной человечности, да и вся их затея с Элизой Дулитл представляется мне довольно мелкой. Обоих джентльменов вытеснили из моей души новые знакомые – Мещеряков и Ильенков, его давнишний друг, тоже доктор, но не психологических, а философских наук. Вытеснили, хотя у Александра Ивановича так же мало от язвительности, резкости и легкомыслия аристократа‑ фонетика, как у Эвальда Васильевича – от военной выправки полковника английских колониальных войск.
И все‑ таки – как дань старой и верной любви и одновременно признание в новой – несколько строк из «Пигмалиона»:
Миссис Пирс. …Нам еще придется быть очень щепетильными с этой девушкой в вопросах личной опрятности.
Хиггинс. Безусловно. Вы совершенно правы. Это очень важно.
Миссис Пирс. То есть мы должны приучить ее к тому, что она всегда должна быть аккуратно одета и не должна разбрасывать повсюду свои вещи.
Хиггинс (подходя к ней, озабоченно ). Вот именно. Я как раз хотел специально обратить на это ваше внимание. (Повернувшись к Пиккерингу, которому весь этот разговор доставляет огромное удовольствие. ) Должен вам сказать, Пиккеринг, что все эти мелочи чрезвычайно существенны. Берегите пенсы, а уж фунты сами себя сберегут – эта пословица так же справедлива для формирования личности, как и для накопления капитала.
Мещеряков и Ильенков, вытеснив из моего сердца Хиггинса, Пиккеринга, сделали в то же время многое понятным в словах и поступках двух джентльменов. Профессор Хиггинс, конечно, мог позволить себе, к досаде миссис Пирс, разбрасывать повсюду свои вещи – это давало Бернарду Шоу сюжетный ход с домашними туфлями. Однако тот же Хиггинс понимал, что уличной цветочнице, задумавшей стать герцогиней, позволить этого нельзя. Но для слепоглухонемого ребенка такое «неорганизованное» поведение равносильно гибели – он просто не смог бы стать человеком. Это, наверное, и есть главный вывод, к которому пришел Александр Иванович Мещеряков.
* * *
…Эвальд Васильевич Ильенков тоже говорит озабоченно, и разговор доставляет мне огромное удовольствие, но совсем по другим причинам, чем Пиккерингу. Мы сидим втроем у Ильенковых. Для Александра Ивановича разговор, видимо, тривиален, я же нахожу в нем подтверждение своим мыслям – тем, что пришли в голову после чтения двух огромных томов диссертации Мещерякова, книг и статей, которые он посоветовал мне просмотреть, после всего, что я увидел и услышал в последние месяцы.
– «Что есть мышление? » – этим вопросом философия мучается по крайней мере две с половиной тысячи лет, и конца спорам пока, увы, не видно… Может даже показаться, что ответить на него вообще невозможно – одни, мол, гипотезы, равно недоказуемые, ибо равно неопровержимые. А ведь это основной вопрос, основная проблема моей науки. В этой связи я свою встречу с Александром Ивановичем почитаю прямо‑ таки за счастье. Мы с ним долго не виделись – с тех пор, как окончили МГУ. Учились вместе на философском, но только он специализировался в психологии – отдельного факультета тогда еще не было. Когда он рассказал о своей работе со слепоглухонемыми детьми, я не сразу понял, какая удача мне выпала. Это пришло позже. Мечта любого философа – наблюдать процесс мышления от нуля, в таком же чистом виде, в каком химик видит свои реакции в пробирке, в стерильной реторте. А для тех, кто работает в Загорске, это не мечта, а ежедневная служебная обязанность. И что важнее всего – выполнять эту обязанность можно только на основе ясной и верной модели того, что есть мышление, что такое человеческая психика вообще. На основе неточных, тем более ложных представлений вы тут мыслящее существо не вырастите, не создадите – получится только калека, урод. Либо вообще ничего не получится. Настоящий «экспериментум круцис» для теоретических представлений о том, что такое мышление, что такое мыслящее существо, в чем суть человеческой психики вообще.
Ребенок, лишенный всех способов получить информацию о внешнем мире, – это лишь человеческий материал, который имеет возможность стать человеком. Насколько это удастся – целиком зависит от совместной деятельности педагога и ребенка. Им вдвоем надо решить почти неразрешимую задачу – полностью создать человеческую личность, начиная с пустого места. Педагогу в этой работе ничто не мешает, но и не помогает. Если что‑ то не продумать, упустить какую‑ нибудь мелочь – это сразу становится очевидным. Самое простое, обычное, чему мы никогда не вздумали бы учить своих детей, – улыбка, мимика лица, выражающая радость, гнев, согласие, протест – сотни разных чувств и состояний. У слепоглухого ребенка ничего этого нет, и, радуясь, он может вдруг исказить черты своего лица гримасой, похожей на наше выражение боли. По заказу профессора Соколянского было создано более десятка масок, ощупывая которые его воспитанники постигали язык общепринятой человеческой мимики. И пантомиме их тоже надо специально учить. Помнишь, Саша, ты рассказывал, как сбрил бороду и несколько дней изумлялся, насколько невыразительна нижняя часть лица? Помнишь, как тебе вновь пришлось осваивать мимику, восстанавливать забытый язык подбородка? Мелкий вроде эпизод, но как много в нем видно!
А вот случай, который объяснил мне еще больше. В Загорске был очень трудный мальчик: когда его привезли, он лежал в углу и ни на что не реагировал – только ел и спал. Прошли годы, прежде чем удалось научить его одеваться, обслуживать себя, он стал даже говорить. Но никому не приходило в голову внушить мальчику, что в этом мире существует не одно только добро. И вот когда он оказался в коллективе своих сверстников, те стали подшучивать над ним. Например, дактилировали ему в руку – то есть «говорили» с помощью специального алфавита, состоящего из комбинаций пальцев, так называемой «дактилологии», – чтобы он лез в шкаф или снимал ботинки прямо на уроке. Он беспрекословно выполнял все подобные команды – не мог даже вообразить, что окружающие способны на злую насмешку. И в тот миг, когда понял: весь мир совсем не такой, каким виделся раньше, люди, оказывается, могут говорить неправду, нервы его не выдержали. Долго не могли вывести мальчика из глубокого шока.
Упустили очевидную, пожалуй, вещь в воспитании, которая к нормальному ребенку приходит сама собой, – и вот какой неожиданный результат: на какое‑ то время получился такой же инвалид, как и бандит, – только наоборот. Тысячу раз был прав Даниил Борисович Эльконин, когда, выступая на защите докторской диссертации Мещерякова, уподобил Загорский интернат «психологическому синхрофазотрону». «Загорский детский дом для психологов и педагогов – все равно что синхрофазотрон для физиков», – сказал он. Наблюдая слепоглухих детей, можно исследовать тончайшие нюансы становления человеческой психики. Я правильно говорю, Саша?
– Правильно, Эвальд. Только, пожалуй, не о главном. Когда человек уже понимает какой‑ то язык, когда ему можно что‑ то сказать, жестами, словами – то все становится несколько проще, хотя, с другой стороны, – труднее. С мальчиком, о котором ты говоришь, случай действительно тяжелый, но мы исправили свою педагогическую ошибку. Но когда к нам привозят ребенка, слепого и глухого ко всему на свете, без желаний, без каких бы то ни было мыслей, как установить с ним контакт? Он не интересуется ничем – любой предмет, который вы вложите в его руку, тут же падает на пол.
Раньше все мы были абсолютно уверены, что человек родится с так называемым поисково‑ ориентировочным рефлексом, что в нем заложено стремление познавать окружающий мир. Но вот раз за разом мы убеждались, что рефлекса этого у наших слепоглухих детей просто нет.
Нормальный ребенок, едва появившись на свет, сразу попадает в какую‑ то определенную среду, и она приносит ему пользу либо вред. Свет, тепло, улыбка матери, звук ее голоса – все это проникает в его мозг, и там образуются связи. Они возникают очень быстро – дело это для организма сверхважное, и достаточно одного‑ двух подкреплений, чтобы такая связь замкнулась, – малыш уже ищет что‑ то, что‑ то исследует, к чему‑ то тянется. Полное впечатление, что он с этим и родился.
Но на слепоглухонемого ребенка среда таким образом не воздействует, и у него не появляется вовсе никакой ориентировочной деятельности. Нелегко идти против обстоятельств, но против фактов – и вовсе невозможно. Нам приходится усомниться в существовании безусловного рефлекса, из которого вырастает любознательность и жажда исследовать окружающий мир, – из нашей работы следует, что рефлекса такого у наших слепоглухих детей нет. Ведь ничто не заставляет слепоглухонемого ребенка заинтересоваться предметом, который вы ему дадите, если он не служит тому, чтобы удовлетворять какую‑ нибудь из его потребностей.
Что же остается? Как пробиться к его мозгу, который пока еще – всего лишь вполне исправный механизм, предназначенный для мышления, но в нем надо соединить между собой многочисленные части, чтобы он смог перерабатывать «сырье» – сигналы окружающего мира?
Остаются лишь неустранимые потребности живого организма – в еде, в питье, в тепле. Используя их, мы должны создать условные рефлексы, чтобы вывести слепоглухонемого ребенка из состояния полного безразличия к жизни. Нам надо извлечь максимум возможного из известного факта: хотя такой ребенок с тупым равнодушием роняет или бросает карандаш, коробку спичек, ключ, но если засорится соска, то он станет ее ощупывать.
И вот, когда после долгого и упорного труда воспитателя слепой и глухой ребенок, если ему хочется есть, начинает тянуться к ложке, тогда он и делает свой первый шаг на пути к человеку. И потом, когда он так же вынужденно приобретает интерес к сотням и тысячам других предметов нашего быта – учится не бегать нагишом, что кажется ему естественным, а надевать рубашку и ботинки, чтобы не было холодно; не разбрасывать свои вещи повсюду, что легко и просто, а складывать в тумбочку, чтобы всегда найти их там; когда заведенный в человеческом обществе порядок и созданная людьми предметная, бытовая культура становятся ему нужными, а потому – понятными, тогда и только тогда появляется возможность научить такого ребенка языку. То есть довершить превращение его в человека.
* * *
…Александр Иванович взглядывает на часы и умолкает. Время и в самом деле не раннее. И хотя у Ильенковых привыкли, наверное, к таким вот ночным собеседованиям, мы с Мещеряковым быстрее допиваем чай и откланиваемся.
– А знаете вы, – говорит он мне вдруг на лестнице, – что Чарлз Дарвин написал специальную работу «О выражении эмоций», в которой доказывается, что улыбка у человека – врожденная? Одним из аргументов его было, что Лора Бриджмен всегда улыбалась, разговаривая, – помните другого Чарлза, Диккенса? Нам сейчас кажется странным: такой большой ученый, как Дарвин, не проверил факты, не выяснил, что мимике надо учить, и дело это непростое – вот Эвальд рассказывал сегодня о масках Соколянского. Странно… Собрать такой огромный материал по происхождению видов на земле, тщательно изучить гору сведений, осмыслить их – а тут ошибиться. А ведь знаете, какой это авторитет – Дарвин, пойди поспорь.
…Странно, пожалуй, другое, думал я, пока ехал домой с Рублевского шоссе, где живет Мещеряков. Каждое слово, даже ошибочное, промолвленное великим ученым, как бы выбито в мраморе – это как раз понятно. А вот как все‑ таки находят в себе люди смелость идти наперекор авторитетам – вот что поистине удивительно. Легко ли сказать – нет поисково‑ ориентировочного рефлекса! Не раз и не сто, наверное, пришлось все взвесить и перепродумать, прежде чем выступить с таким заявлением.
Ну, а, с другой стороны, зачем так уж нужно, чтобы этот рефлекс был безусловным? К чему было эволюции снабжать нас им с рождения? Может, он тоже – вроде дарвинской улыбки? Ведь главное положение самого Дарвина – выживает лишь то, что нужно, целесообразно, остальное эволюцией отсеивается. А зачем нашему мозгу нести в себе эту программу – «ищи, исследуй, изучай! »? Зачем?
«Мозг есть не орган мышления, а орган выживания…» – крутилось у меня в голове фраза из книги, которую я в то время усиленно штудировал. Не мышления, а выживания… Смысл этих запавших в память слов настолько вдруг поразил меня, что я остановил машину и полез в портфель. Вот она, эта книга, – «Принципы самоорганизации», сборник выступлений крупнейших специалистов, собравшихся в США, недалеко от Иллинойского университета, на вилле Аллертон. Так где же тут это место? Не то, не то… Вот! Георг Цопф, известный американский кибернетик: «Иногда мне кажется, что мы упускаем один важный пункт, когда так ревностно пытаемся вытаскивать сладости из мешка с биологическими гостинцами. Дело в том, что это вовсе не мешок рождественского деда. Все предметы в нем взаимосвязаны, и за попыткой выхватить только одно блестящее обобщение тянется хвост из многих противоречий. Как видно, многие из нас верят, что мы можем моделировать „высшие мыслительные функции“, не принимая во внимание низшие мыслительные функции и тем более „немыслительные“ функции какого угодно уровня… мы продолжаем игнорировать, что основная масса нервной системы предназначена не для наслаждений чистого мышления о произвольных проблемах, а скорее для ограниченной, грязной ежедневной работы – поддержания и координации некоторых скучных и незаметных мелких констант. Можно привести сильные доводы в пользу того взгляда, что „высшие“ умственные функции определенно служат низшим процессам. Эта точка зрения изложена в словах Альберта Сент‑ Дьердя: „Мозг есть не орган мышления, а орган выживания, как клыки или когти…“»
На всякий случай я положил в книгу закладку. Получается, значит, так. Раз наш мозг сформировался для того, чтобы дать человеку преимущество в эволюционной гонке с выживанием, то все в нем – его высшие отделы, вся сложная структура, иерархия уровней – для того, чтобы впитывать среду, приспосабливаться к ней. Мы потому и уцелели, что мозг наш – отличное, гибкое устройство для улавливания самой неуловимой информации, выработки наилучшей стратегии выживания в самой сложной, самой изменчивой среде. Но тогда может статься, что предпрограмма деятельности мозга свяжет его, если вдруг придется столкнуться с новой, необычной средой. А он должен суметь выжить в любых условиях! Конечно, хорошо обладать прямо сразу, с рождения, рефлексом, заставляющим исследовать окружающий мир, – но это в наших нынешних привычных условиях. Не лучше ли было эволюции отшлифовать мозг человека таким образом, чтобы тот или иной рефлекс образовывался, только если это выгодно, то есть если вынуждает к этому среда?
|
|
|
