 |
Карл Левитин 2 страница
|
|
|
|
Считает же специалист по искусственному мозгу Вильям Росс Эшби, один из ведущих нынешних кибернетиков, что ни одно свойство мозга не может быть ни хорошим, ни плохим само по себе – все зависит от окружающей среды. Его выступление на Аллертонской конференции – тут же, в той же самой книге. Да вот оно:
«Не существует мозга (естественного или искусственного), хорошего в любом абсолютном смысле – все зависит от обстоятельств и требований. Любая способность, проявляемая мозгом, хороша только условно. Любопытство – вещь хорошая, но много антилоп погибло, остановившись поглядеть на шляпу охотника. Должна ли организация мозга антилопы быть такой, чтобы в результате привести (или не привести) к временной неподвижности, зависит, очевидно, от того, насколько многочисленны в окружающем мире охотники с ружьями… Обезьяны с оперированным мозгом набирали в некоторых тестах больше очков, чем нормальные: оперированные были более терпеливыми и усидчивыми, тогда как нормальные проявляли излишнее беспокойство и все время отвлекались.
Вы все еще находите это положение спорным? Тогда я готов отстаивать ту идею, что человек не обладает ни одной умственной способностью, которая была бы „хорошей“ в абсолютном смысле.
Я уверен, что нет ни одного свойства или способности мозга, обычно считаемых желательными, которые не становятся нежелательными при другом типе окружающей среды. Приведу несколько примеров.
Хорошо или плохо, что мозг обладает памятью? Это хорошо, только если внешняя среда устроена так, что будущее часто повторяет прошлое; если бы события будущего часто были бы противоположны, память была бы невыгодна. Такая ситуация наблюдается, когда крыса, обитающая в канализационных трубах, сталкивается с окружающей средой, называемой „системой предприманки“. Обычная крыса очень подозрительна и берет незнакомую пищу только маленькими порциями. Однако, если вкусная пища появляется в одном и том же месте три дня подряд, крыса обучается и на четвертый день отравляется и умирает. Крыса же, лишенная памяти, будет и на четвертый день так же подозрительна, как и в первый, и выживет. Таким образом, в данных условиях память явно невыгодна. Длительное существование в подобной среде приведет при прочих равных условиях к эволюции в направлении уменьшения емкости памяти.
|
|
|
В качестве второго примера…»
Стоп! Хватит и одного – и так убедительнее некуда. И в самом деле, отчего бы природе не оказаться еще более мудрой, чем мы о ней думаем, почему бы ей не подготовить наш мозг к любым неожиданностям, лишив – а не наделив! – его за время эволюции всех и всяких заданностей? Совершеннейший механизм, готовый встретить любые требования окружающей среды: надо память – будет память, не нужна она – пожалуйста, ее нет; выгоден ориентировочный рефлекс – он очень быстро вырабатывается, вреден он – так что ж, мозг вовсе не запрограммирован «чтоб непременно с рефлексом»…
Интересно получается, подумал я, пряча книгу в портфель и поворачивая ключ зажигания. Но еще прежде чем двигатель успел завестись, я понял, что едва ли стоит выносить эту мою незрелую доморощенную гипотезу на обсуждение Академии наук.
* * *
Доклад Мещерякова на заседании президиума Академии наук представлял академик Семенов. Николай Николаевич охарактеризовал работу школы Соколянского – Мещерякова как далеко еще не оцененный по заслугам и тем более не исчерпанный клад для науки. «Я надеюсь, – сказал он, – что дело это привлечет к себе более серьезное внимание, нежели то, которое ему до сих пор оказывалось».
|
|
|
Большой, настоящий ученый сумел увидеть истинный смысл работ со слепоглухонемыми детьми, хотя психология и далека от тех наук, которыми он занят. Тем, что удалось сделать Александру Ивановичу, подведен итог давнему спору. Все, кто писал об обучении слепоглухонемых – а их многие десятки, не только педагогов и врачей, но историков, литераторов, общественных деятелей и, конечно, теологов, – считали, что способность к общению, к речи уже заложена в человеке, надо лишь ее пробудить. Им словно не приходило в голову, что слепоглухой, а потому, естественно, и немой от рождения ребенок не только не знает, что есть слова, обозначающие предметы, но даже о существовании самих предметов и внешнего мира не имеет никакого представления. Если такой ребенок так и не усваивал никакой речи, его объявляли слабоумным, идиотом, если же, крайне редко, удавалось научить ребенка говорить, то его считали феноменом, сверхгениальным, умудренным свыше. Сначала – язык, язык во что бы то ни стало, а там уж можно внушить любую идею, рассказать о любом предмете. Слову приписывалось волшебное, мистическое свойство воздействовать непосредственно на «бессмертную душу». Или, в новейшей терминологии, на психику. На психику, которой еще нет, которую именно и надо создать!
Эта точка зрения настолько овладела умами, что противоречащие ей факты просто не принимались во внимание. Никто не пытался анализировать историю Елены Келлер, а ведь она была написана ею самой и многократно публиковалась.
Маленькая девочка, которая ничего не видела и не слышала, боялась оторваться от платья матери. Кейт Келлер была даже рада этому: хоть дочка и мешает, но зато все время перед глазами. Елена притрагивалась к каждому предмету, что ее мать брала в руки, со многими из них она научилась правильно обращаться. Она знала, как режут хлеб, как размешивают сахар в чашке, как наливают воду в чайник. Имитация этих простых действий и стала ее первыми жестами, которым, правда, никто не придавал значения, они даже сердили семью отставного капитана Артура Келлера: вместо всем понятных слов ребенок подавал какие‑ то нелепые знаки.
Но именно эти знаки, родившиеся в общении – деловом, предметном общении, – были зачатками языка. Им бы, однако, ни за что не развиться, если бы в доме не жил еще один человек, всего на три года старше Елены.
|
|
|
«Постоянными моими товарищами в то время были маленькая черная девочка по имени Марта Вашингтон, дочка нашей кухарки, и Белла, престарелый сеттер, бывший некогда замечательной охотничьей собакой. Я всячески пыталась научить ее моим знакам, но она оказывалась невнимательной и непонятливой. Встает, бывало, раза два презрительно фыркает, лениво потянется да уйдет на другую сторону камина и ляжет спать, а я, скучная и сердитая, отправляюсь отыскивать Марту».
Благодарная память Елены Келлер не случайно сохранила имена этих двух существ, сыгравших огромную роль в ее жизни. Верная собака не смогла усвоить того, что Елена называла «мои знаки», но чернокожая девочка улавливала их смысл мгновенно. И в мерцающем сознании слепого и глухого ребенка родилась важная мысль: люди все‑ таки отличаются от собаки и кошки, хотя и тем, и другим свойственна «теплота и способность передвигаться». Доктор Хаув уже не мог бы сказать про нее тех страшных слов, что он записал в истории болезни Лоры Бриджмен.
«Марта понимала меня, и мне нетрудно было заставлять ее делать все, что я хотела. Мне доставляло удовольствие командовать ею, и она обыкновенно покорялась мне, потому что я была сильна, ловка, бесстрашна, всегда отлично знала, чего хотела, и, чтобы поставить на своем, не задумываясь пускала в ход зубы и когти. Мы проводили много времени в кухне: лепили булки из теста, мололи кофе, вертели мороженое, кормили кур и индюшек, толпившихся у кухонного крыльца».
Так, у кухонного крыльца ежедневно происходило приобщение слепоглухонемого ребенка к миру предметов. А долготерпение и добрая душа чернокожей девчушки с гордой фамилией Вашингтон поддерживали отчаянные попытки Елены Келлер превратить копирование действий с этими предметами в жесты, понятные хотя бы для одного человека в окружающем мире.
И лишь много времени спустя мать ее, прочитав «Американские заметки» Диккенса, написала доктору Хауву в Перкинс, близ Бостона, письмо со слезной мольбой о помощи. Самюэл Хаув к тому времени четыре года как умер, но новый директор школы Майкл Анагнос откликнулся на отчаянный призыв и прислал в дом Келлеров учительницу, двадцатилетнюю Анну Сулливан, слепую, окончившую эту же Перкинсовскую школу, которой врачи сумели частично возвратить зрение.
|
|
|
Анна в течение шести лет жила в Перкинсе вместе с знаменитой Лорой Бриджмен и полгода тщательно изучала записи покойного доктора Хаува, но этим и ограничивались ее познания в тифлосурдопедагогике – науке об обучении слепоглухонемых. Впрочем, и науки никакой в то время не было, и можно с уверенностью сказать, что, попади в ее руки более запущенный ребенок, Анна Сулливан, при всем ее педагогическом таланте и самоотречении, едва ли могла бы что‑ либо сделать.
«Так что есть некоторое основание сказать, что первой учительницей Елены Келлер была маленькая негритянка Марта Вашингтон».
Осторожный тон этой фразы вызван, видимо, тем, что она взята из докторской диссертации, защищенной Александром Ивановичем Мещеряковым.
* * *
Из Загорского интерната Алан Хейс уходил, прижимая к груди щенка, – наверное, тоже сеттера; во всяком случае, про себя я назвал его Беллой. Длинноухий, с блестящими глазами, совсем как живой – такого не купишь в магазине. Его сделали своими руками дети, лишенные зрения и слуха. Они же обшивают малышей, делают мебель, изготавливают булавки. Молоток, отвертка, рубанок, швейная машинка, утюг – все это в их руках работает не хуже, чем у обычных детей в обычной школе. Но производственные мастерские здесь – не просто место, где проходят уроки по труду. Тут формируются человеческие личности. Гвоздь и пила, игла и ножницы, так же как ложка и вилка, как и другие гениальные изобретения, сделанные людьми – и сделавшие людей, – очеловечивают слепоглухонемого ребенка. Ведомый учителем, он проходит в своем развитии долгий путь, одоленный человечеством, овладевает общечеловеческой мудростью, сконцентрированной в предметах быта и в орудиях труда. Научившись держать в руках расческу и стамеску, он усваивает человеческое поведение, а с ним формируется и его психика.
Интернат – он и сейчас единственный в стране – был создан лишь в 1963 году. До этого времени родители слепоглухонемых детей обращались за помощью в Институт дефектологии, в лабораторию, которой сейчас руководит Мещеряков и где раньше работал его учитель, основатель советской тифлосурдопедагогики профессор Иван Афанасьевич Соколянский. Стационара в лаборатории не было, и родители получали лишь консультацию – методические советы, как им воспитывать своих детей. Первое и главное, говорили им, – это научить ребенка самообслуживанию: есть, пить, одеваться, убирать вещи на место, накрывать на стол и массе других необходимых в быту дел. Несчастные матери и отцы, готовые на любые жертвы, только бы увидеть своих детей осмысленными существами, воспринимали эти советы чаще всего с недоумением: «Да обслужить‑ то мы их сумеем, и накормим, и оденем, свои ведь, не чужие. Вы нам скажите, как их говорить научить, что нам делать, чтобы они хоть слово человеческое понимали? » Непросто, очень непросто было убедить их, что без простейших навыков не может возникнуть даже малейшей возможности научить ребенка думать – у него не появится образов предметов. А если не жгучая необходимость, то ни с какими предметами слепоглухонемой иметь дело не станет – он проявляет интерес лишь к тем из них, что связаны с самыми насущными его нуждами.
|
|
|
* * *
Альвин Валентинович Апраушев, директор Загорского детского дома‑ интерната, сказал: «Зрячего глухого обучить языку намного труднее, чем слепого и глухого».
Не ослышался ли я? Но нет – Хейс, выслушав дословно мой перевод, согласно кивает головой. Спрашивать объяснений было неудобно, но первый вопрос в Москве был об этой странной фразе.
«Ничего странного, – ответил Эвальд Васильевич, – глухой, но зрячий человек, как правило, не постигает не только устной речи, но даже письменное слово остается ему недоступным. Прекрасные станочники, слесари, но не могут написать заявление в местком. А причина? Да просто жестокая необходимость не давит на них. К чему учить слова, грамматику, если можно без труда изъясниться жестами? Конечно, в школе педагог требует изучать дактильный алфавит, пробует даже заставить говорить голосом. Но ведь вот педагог отвернулся, и можно разговаривать с друзьями простым и доступным способом – жестами.
Что вас так уж удивляет? Человек повторяет в своем развитии историю человечества. К чему это нашему предку было слезать с дерева и начинать ходить на задних ногах? Необходимость заставила – кругом враги, пищи нет, надо как‑ то изворачиваться. Как появился огонь, топор, лук со стрелами? Жизнь взяла за горло».
…Необходимость, как и раньше, диктует нам поведение, и, поняв это, тифлосурдопедагоги сознательно используют ее, работая со слепоглухонемыми. Необходимость стала частью оборудования, таким же прибором, как, например, телетактор.
* * *
Телетактор – это прибор, он позволяет нормальному человеку разговаривать с слепоглухими. Но телетактор – это не только прибор: он не позволяет нормальному человеку остаться слепым и глухим к человеческому несчастью – и человеческому героизму.
Когда на несколько секунд выключается звук и на экране – одно лишь неподвижное лицо, это жутко, и кинематографисты крайне редко используют такой сильный прием. В жизни все намного страшнее – она может выключить не только звук, но еще и изображение. К счастью, обычно, если нет эпидемий таких страшных болезней, как, например, краснуха, природа использует эту преступную силу не чаще, чем в одном из ста тысяч своих сценариев.
Но именно такой кошмарный фильм неотвязно перед глазами трех юношей и одной девушки. А передо мной – их лица, совсем не неподвижные, напротив – выразительные, одухотворенные, умные. Я слышу их голоса – чистый, абсолютно правильный выговор Саши, очень тихий и высокий дискант Наташи, громкую, но не совсем привычную речь Юры и совсем уж необычную мелодику, с которой произносит слова Сергей – он говорит почти без всякой интонации. Я сижу за обычной пишущей машинкой, а каждый из моих собеседников держит указательный палец на маленьком пластмассовом кружке, из которого высовываются шесть стерженьков – по три в двух вертикальных колонках. Каждой букве, цифре или знаку препинания соответствует своя комбинация из шести точек – это и есть азбука Брайля, которой пишут книги для слепых.
Пишущая машинка – мой рабочий инструмент, и разговаривать с ее помощью мне не кажется странным. Но слишком необычно сознание, что пальцы твои через ее клавиши вводят металлические штырьки в соприкосновение с живой плотью. Это ощущения слияния, прямо‑ таки физической связи с собеседником, настолько подавило меня, что я не сумел поговорить так, как хотелось бы. «Нет, учиться на психологическом факультете не очень трудно». – «Да, сейчас, в сессию, конечно, приходится подналечь». – «Ну конечно, потому что даем себе послабку: надо бы заниматься весь семестр по программе, но силы воли не хватает – возьмешь вместо учебника книжку и читаешь чуть не полдня». – «Да каждый раз разную – сейчас, вот, например, все мы оторваться не можем от „Я отвечаю за все“ Юрия Германа». Вот такой у меня вышел разговор.
Но тут пришел Ильенков. Его встретили как родного и буквально затащили к телетактору – изголодались по хорошей беседе. «Эвальд Васильевич, – сказал Саша, чеканя слова, – давайте что‑ нибудь философское. Например – о явлении и сущности».
Поговорили немного на эту тему, но без особого энтузиазма. «Я вот о чем хотела бы знать ваше мнение, – сказала вдруг Наташа, – может ли красивая, героическая смерть искупить беспутно прожитую жизнь? » Говоря, она одновременно нажимала клавиши – их, естественно, шесть – брайлевского устройства на своем пульте, чтобы Саша, Сережа и Юра могли ее слышать. «Нет, – тотчас же ответил Юра, не отрывая пальцы от прыгающих под ним штифтов, – нет, лучше жить хорошо, чем умереть хорошо». «А если ты по‑ другому поняла книгу Германа, то ошиблась», – поддержал его Саша.
* * *
Новогоднее письмо Саши Суворова О. И. Скороходовой
«Ольга Ивановна!
Пишу у А. И. Он и передаст Вам сие послание. Очень рад, что Вам понравилась моя басня. Что касается рифмовки, я считаю совершенно необязательным рифмовать целиком. Недавно заочно спорил в дневнике с Наташей К. (она тоже здесь, у А. И. ). Я в пяти пунктах изложил свои требования к стиху:
1. Содержание – обязательное наличие в стихотворном произведении главной, пронизывающей или подытоживающей все произведение мысли.
2. Музыка стиха – ритм, непременно отражающийся в сердце автора (ибо есть такие другие сердца, которые никакими архигениальными стихами не проймешь) сильными ритмическими ударами.
3. Язык – не обязательно „цензурный“, но обязательно авторский разговорный язык, соответствующий своим звучанием играющей в сердце автора музыке стиха или помогающий нащупать такую музыку.
4. Рифмовка – не обязательно полная. Мой минимум рифмовки – две буквы в каждом из рифмующихся слов. Причем одна из них должна быть обязательно гласная, лежащая в ударном слоге.
5. Самостоятельность – при работе над стихом автор должен считаться только с личным опытом и с опытом признаваемых им авторитетов, а также великих мастеров, которых он считает своими учителями. Что касается моих стихов, то я пришлю те из них, которые в будущем войдут в четвертый брайлевский сборник моих стихов. Не все они соответствуют изложенным требованиям, так как требования эти созданы мною и сформулированы совсем недавно.
О себе писать не буду. Если интересно, расскажу при встрече. А пока до свидания.
Совсем было забыл. С Новым годом! И всего хорошего! Больше ничего не прибавлю, ибо до смерти надоела общепринятая, уже ничего не выражающая форма поздравления.
Прилагаю стихотворение:
Мне часто говорят о том, что я
Не знаю, для кого пишу стихи.
Читателя нет вовсе у меня.
Пишу затем, зачем и петухи
Встречают песней темноту и свет.
И сна певцам без этой песни нет.
Мне надо научиться ремеслу
Писателей, поэтов всех времен.
Тогда читателя я обрету
И мне судьею вечным станет он.
Но чтобы научиться, надо знать,
Кому и от кого стихи писать.
Едва ль поэт найдется хоть один,
Который преспокойно мог сказать
В начале самом своего пути,
Что есть кому его стихи читать;
Который с самого начала был
Известен всем и кое‑ кем любим,
Пусть я не знаю, для кого пишу.
Пишу я так, как говорить привык.
Я верю, что читателя найду, –
Не только у меня такой язык!
И мои мысли – тоже не мои:
Не у меня у одного они».
* * *
«Ректору МГУ
от гр. ЛЕРНЕРА Юрия Михайловича
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу допустить меня к вступительным экзаменам на дневное отделение факультета психологии по специальности „Педагогика и педагогическая психология“. В общежитии не нуждаюсь.
Профессию эту я выбрал по следующим соображениям. Зрение и слух я утратил еще в раннем детстве и в то же время пристрастился к лепке. Ей я и сейчас отдаю все свое свободное время. По этой части за время учебы в Народном университете изобразительного искусства имени Н. К. Крупской много чему научился. Стремление к лепке не пропадает, а усиливается. Естественно, что я поставил перед собой цель стать скульптором. К этой цели я упорно прокладываю дорогу.
Но теперь передо мной возник вопрос – где я мог бы принести больше пользы.
Я хорошо понимаю тот факт, что полноценным скульптором стать не могу, здесь одного желания мало. И поэтому решил посвятить себя педагогической научной работе. Обучаясь в интернате для слепоглухонемых детей, я убедился в том, как необходима лепка в воспитании и обучении детей с этими тяжелейшими дефектами. Ведь они могут познавать окружающий мир только на ощупь, им надо все показывать в доступной, ощутимой форме. Психика ребенка очень сложна, а слепоглухонемого – тем более. Она еще слабо изучена. Знание психологии в работе со слепоглухонемыми детьми имеет огромное значение.
Поступая на психологический факультет, я ни в коем случае не отказываюсь от своей заветной цели стать скульптором. Скорее, наоборот, я только приближаюсь к ней. Я имею и более отдаленные планы: пройти самостоятельно или как иначе программу исторического факультета, чтобы получить квалификацию учителя‑ историка. История – мой любимый предмет. Но главную роль в моей работе и тут будет играть психология».
* * *
«В редакцию газеты „Комсомольская правда“
Дорогая редакция!
В нашей стране есть люди, лишенные зрения, слуха и речи. На первый взгляд слепоглухонемой кажется совершенно оторванным от всеобщего мира, не имеющим возможности обращаться с широкими кругами людей, непригодным для трудовой жизни.
Но это, конечно, очень грубая ошибка. Как и все видящие и слышащие люди, слепоглухонемой может стать полезным и полноценным гражданином своей Родины. А для этого прежде всего требуется долгое и упорное культурно‑ духовное развитие человека под педагогическим влиянием. Ведь даже солдатами не рождаются.
Первая клиника для слепоглухонемых детей в нашей стране была открыта в городе Харькове. Ею заведовал профессор Иван Афанасьевич Соколянский. В настоящее время в Москве живет воспитанница харьковской клиники, известная всему миру своей замечательной книгой „Как я воспринимаю и представляю себе окружающий мир“, кандидат педагогических наук Ольга Ивановна Скороходова.
…Сотрудники нашего Загорского детского дома прокладывают мостики из мира слепоглухонемых в мир видящих и слышащих. Ребят учат голосовой речи, знакомят с плоским шрифтом, чтобы они свободно могли обращаться с видящими путем начертания букв на ладони рук.
…И еще одно окно в мир слышащих и видящих прорубили наши педагоги – они приучают нас печатать на обычных плоскопечатных машинках. Эта победа над тяготами и капризами слепоглухонемоты подарила нам, пленникам тьмы и безмолвия, огромные возможности общения с миром… Вот и сейчас я печатаю это письмо на обычной машинке – и какое удовольствие доставляет мне эта работа!
…Детский дом помогает нам найти свое место в жизни, делает полноценными гражданами своей страны.
Но, к сожалению, этот детский дом один во всем Советском Союзе. Многие дети теряют зрение и слух, в лабораторию Мещерякова приходят сотни писем с просьбой принять их в детский дом. Горько, но приходится признаться, что новым воспитанникам доступ в наш интернат становится уже невозможным. Он находится в небольшом двухэтажном старом здании. Сейчас в нем воспитывается и обучается пятьдесят человек разного возраста – от трех до двадцати восьми лет, но, несмотря на небольшое количество воспитанников, дом стал уже тесен и неудобен. Классы и спальни размещены в небольших комнатах. За неимением других помещений пришлось разместить спальню маленьких и больших девочек в одной комнате. У мальчиков – то же самое.
…Нет помещений для мастерских, нет даже учебных кабинетов, плохо работает отопительная система, которая часто выходит из строя посреди зимы, и приходится восстанавливать отопительный аппарат; очень неудобная и плохо оборудованная маленькая баня; детдом находится в центре города, на перекрестке главных улиц, на которых постоянно большое движение, небольшая территория не дает возможности озеленения.
Все эти неудобства и нужды пробуждают острую необходимость создать новое, современно оборудованное и просторное учреждение для слепоглухонемых. Пусть это будет комплекс из трех отделений: для дошкольников, школьников и взрослых.
…Мы, комсомольцы, очень хотим, чтобы наши „друзья по несчастью“ тоже находили свое место в жизни, а не оставались одинокими, заброшенными, как говорится, за бортом.
Получив от Родины свой городок, слепоглухие не останутся в долгу. Они будут упорнее и богаче развиваться, трудиться на благо своего отечества, словом – идти в ногу с трудовым народом.
…Летом прошлого года Александр Иванович Мещеряков и Ольга Ивановна Скороходова побывали в Англии. Они гостили в учреждении для взрослых слепоглухих. После возвращения они рассказали нам, что это учреждение хорошо оборудовано, каждый взрослый слепоглухой имеет по комнате и кухне, комфортабельные ванные, современная отопительная система, которую можно включить в любое время по своему желанию…
Дорогая редакция!
Мы, комсомольская организация, очень просим вас подключиться к нашим сложным, но необходимым делам. Мы обращаемся к вам с большой надеждой, что вы поможете организовать строительство этого учреждения – комплекса для слепоглухих.
Секретарь первичной комсомольской организации Детского дома для слепоглухонемых г. Загорска
Сергей Сироткин ».
* * *
Из сочинения Наташи Корнеевой «Кем я хочу быть? »
«Я решила быть педагогом. Почему? Мне кажется, что это единственная профессия, которой я могу отдать все силы, ум и сердце. Я думаю, если работа будет по душе, то и вся жизнь будет счастливой, потому что нет лучшего счастья, чем сознание, что ты нужна, приносишь пользу.
Я еще не решила, какой предмет буду преподавать. Мне нравятся история, литература, биология, физика. Одно ясно – я должна выбрать такой предмет, чтобы уметь преподавать так, чтобы это был не просто урок, на котором ждут перемены, а сознательное стремление узнать больше, чтобы ребятам было интересно, помогало их развитию.
Если бы я была нормальной, то, наверное, выбрала бы другую работу. Мне хотелось бы управлять огромным станком, работать в зоопарке, хотелось бы иметь профессию, связанную с путешествиями. Когда я была поменьше, страстно мечтала уехать в Африку или в Южную Америку, вместе с местными партизанами бороться против угнетателей, убегать от карателей, терпеть пытки, жить среди львов, змей… Хорошо, если из меня выйдет учитель, а столь романтичный герой уж не получится.
Детей я очень люблю. В детстве нянчила братьев и племянников, они меня слушаются, любят, впрочем, может, оттого, что я мало дома бываю.
Работа учителя представляется мне такой ответственной, что иногда страшно. Мне доверяют детей – добрых, доверчивых, капризных, любознательных. Из них можно делать что угодно. Я и должна буду сделать из них граждан нашего общества. О, какое нужно внимание, чуткость и умение, чтобы прочно вложить в детские души добрые, красивые чувства и понятия, чтобы не вкралось к ним в сердце прилипчивое зло!
На этой работе надо отдавать все богатства души, все знания, чуткость, нервы. Я не желала бы послушных, безвольных учеников, с которыми работа катится как по рельсам. Каждый ребенок шалит от полноты жизни, не знает, правильно или нет он делает, он уверен, что прав, а взрослые просто хотят подчинить его своей воле. Дети никогда не бывают плохими – плохи воспитатели. Пока малыш еще не понимает своих поступков, он за них не может отвечать.
Вырастут воспитанники несчастливыми, кто‑ то из них резкий, неуживчивый, кто‑ то лизун, мягкая душа, кто‑ то несамостоятельный – виновата воспитательница. И как это тяжело будет сознавать, что ты сделала человека не совсем счастливым, не дала ему всех хороших качеств, недоглядела, не устранила вовремя зло. Такой упрек невыносим, он будет потом всю жизнь мучить душу».
* * *
Нет, святые отцы, хочется сказать мне, архитектура Троице‑ Сергиевой лавры прекрасна, и музей ваш был хорош. Но душа – извините, это не по вашей части. И если вы думаете по‑ другому, то ошибаетесь. Ведь даже в бесчисленных и вроде бы убедительных разговорах о религиозном духе, снизошедшем якобы на Елену Келлер, и то правды меньше, чем в истории с «внезапным озарением» около водяного насоса. Еще в десятилетнем возрасте Елену Келлер пытались обратить в веру божью – мы знаем об этом по письмам ее учительницы Анны Сулливан: «…Одна близкая родственница, глубоко религиозная женщина, впервые пробовала внушить ей понятие о боге. После разговора с ней Елена сказала мне: „Я имею сказать вам нечто очень смешное. А. говорит, будто бог сделал меня и всех людей из земли; должно быть, шутит. Ведь я сделана из мяса, кости и крови“. Минуту спустя она продолжала: „Она говорит, что бог есть любовь. Но я не думаю, чтобы кто‑ либо мог быть сделан из любви, потому что ведь любовь – это то, что есть в нашем сердце. И потом она сказала совсем уж смешную вещь: будто бог – мой дорогой отец. Это особенно рассмешило меня, потому что я ведь знаю, что отец мой – Артур Келлер“».
«Кто сделал бога? Из чего бог сделал новые миры? Откуда он взял землю, воду, семена и первых животных? Почему вы знаете о загробном блаженстве – ведь вы не умирали?! » – это немногие из записанных разными людьми вопросов слепоглухой, которыми ее ничем не замутненный еще ум отбивался от церковной мистики. Уж если что и родилось в ее голове, так это чисто рационалистический подход к миру – естественный процесс для разумного человеческого существа, самостоятельно, без отупляющего воздействия установившихся доктрин, постигающего жизнь. Но силы были слишком неравными – за воспитание Елены Келлер взялся сам епископ Бостонский, его преподобие Филипп Брукс. Против его авторитета и красноречия не устояло едва нарождающееся сознание ребенка.
|
|
|
