 |
Что мог бы рассказать теоретик
|
|
|
|
Первым к директору был вызван Чадов.
– Такой цидули мне еще не подносили! – встретил его Комлев. – И кто? Заглавная подпись – парторг отдела Чадов. Позор и стыд! Опуститься до личного дела… Вы понимаете, что после этой стряпни следует заводить персональное дело? Оклеветали, смешали человека с грязью. Я глазам своим не поверил, когда прочел: «Не может обеспечить научного руководства отделом…» Да Чемпалов получает благодарности авторитетных организаций, его чуть ли не профессором называют!..
Костя ожидал, что разговор пойдет круто, и видел свою задачу в том, чтобы устоять против первого взрыва эмоций, естественных в положении Комлева. Если выдержит, то, даже ни в чем не убедив директора, облегчит себе и другим весь дальнейший разговор. А может быть, у Комлева отпадет нужда в беседах с другими авторами письма. «Ему нужны факты, ни о чем другом слушать не будет».
– Чемпалов хлопочет об утилитарном применении космических лучей, – сказал Чадов, – и пытается извлечь из них народнохозяйственный эффект с миллионным наваром. Что есть спекуляция на актуальности, как вы понимаете… А вот регистрация вариаций в отделе поставлена под угрозу полного срыва…
Но дальнейшее объяснение пошло не так, как представлялось Чадову: вопросы – факты.
– Вот что, – сказал Комлев, – разговор начистоту. Есть желание говорить прямо?
– Если и вы будете со мной откровенны.
– Принято. Почему не обратились ко мне раньше?
– Не верил.
– Кому не верил?!
– Говорю, что думаю. Вам, Ананий Ефремович. Вы поддержали письмо Чемпалова в ВАК о присуждении ему кандидатской степени без защиты диссертации? Мы условились об откровенности.
– Этот вопрос, согласен, ему не следовало возбуждать… преждевременно, да… Но я от прямоты не уклоняюсь: коль такое письмо легло на мой стол, я ему не противник. Он же павильон вам поставил, Чемпалов. Собрал всех под одну крышу, обеспечил аппаратурой!
|
|
|
– Вот я и сомневался, не верил, что вы проявите объективный подход к Денису Григорьевичу, оцените его как ученого. Вы в таком неведении, Ананий Ефремович, что каждый новый факт для вас – как ушат холодной воды. Вы присутствовали у нас на собрании, в аппаратной, помните? Товарищи еще тогда пытались сказать…
– Склоку надо давить в зародыше.
– Техник Шубочкин, вы его знаете, Ананий Ефремович, и, кажется, неплохого мнения о нем, техник Шубочкин никого под сомнение не берет, он рассуждает, и рассуждает очень просто. Он говорит: «Если я, который сидит на приборах и головой отвечает за их прогресс, не знаю, что привез мой начальник, посланный ради этих приборов в дорогую заграничную командировку, то я считаю, что начальник мой ездил впустую». И вот почему Шубочкин поставил свою подпись на заявлении. Вы кричите: «Клевета, склока! » А Шубочкин, когда подписывал, сказал: «Дело моей партийной совести».
– Разве он в партии?
– Подал заявление.
– Могли бы, в конце концов, написать: результаты поездок Чемпалова нам неизвестны…
– А вам известны, Ананий Ефремович?
– Мне известен вот этот документ, протокол производственного совещания… Дивные дела творятся на божьем свете. «Постановили: создать комиссию по отпускам и заработной плате». Вы что, братцы, Совет Министров?.. Ну, создали комиссию, взяли отпуска и премии в отделе под контроль. Ничего, в конце концов, ужасного… Но как держит себя этот бродячий проповедник Ездовский! Как поступает! Марат – друг народа! Сам, понимаете, запорол полупроводниковую схему, монитор из‑ за него три месяца стоял на приколе, сорвал, по существу, плановую экспедицию, а Чемпалов, изволите видеть, должен за все отдуваться?!
|
|
|
«Сейчас вы получите еще один факт». Вслух Чадов сказал:
– И тут говорите с чужих слов. А Данков разобрал бортжурнал Ездовского и показал, что Ездовский, на которого так навалился Чемпалов, обнаружил новый вид вспышки: малоэнергичную вспышку. Она Земли не достигает, проявляется только в атмосфере… Видите? И Данков пришел к мысли, что вспышки происходят, следовательно, не раз в пять лет, как считалось, а несравненно чаще – ежемесячно, если не еженедельно. Вот как все оборачивается, Ананий Ефремович… Мы должны теперь исходить из того, что в стратосфере то и дело возникают условия, опасные для космонавта. Данков показал все это аккуратно, на мой взгляд – убедительно, и как раз – благодаря сцинтиллятору…
Пауза была долгой.
Если бы в разговоре принимал участие сам Данков, он мог бы воспользоваться моментом и рассказать, как занимался амбарной книгой, вахтенным журналом экспедиции, пока в лаборатории шла вся эта кутерьма и нервотрепка. Он бы честно сказал, что вначале, полистав страницы и наткнувшись на запись: «10 ч. 39 м. Заколодило», отложил журнал в сторону. Но потом частный случай со строптивым сцинтиллятором вновь привлек его внимание. Толком он бы сам не объяснил – почему. Конечно, несносен был поднятый Чемпаловым хай. Конечно, обидно было за Сергея. Но что‑ то еще в нем самом настораживало, в этом странном, с вызовом, запуске; он снова погрузился в каракули Ездовского. Ситуация в целом – если опустить сцинтиллятор – имела обычный вид. Все наблюдательные пункты международной сети сообщали о спокойствии, царящем в космосе, поверхность Солнца подозрений не вызывала – чистый, без пятен, сопутствующих вспышкам, диск. А прорвавшийся в верхнюю атмосферу сцинтиллятор бесновался, прямо‑ таки выходил из себя. «Звуковые сигналы напористы, очень чисты, – восстанавливал Дима строку за строкой. – Интенсивность, ритм потока врезаются…» Что он хотел этим сказать? В память, в сознание врезаются? То есть необычны, очень сильны?.. Впечатление, будто счетчик вдруг самовозбудился. Но самовозбуждение столь резкой картины дать не может. Что же получается? Все приборы на земной поверхности невозмутимы, а этот вышел из себя, неистовствует, да так, что вовсе надорвался, бедняга. Вся рота не в ногу, один прапорщик в ногу. Верно, сцинтиллятор находился в иных условиях, на высоте. Но Солнце‑ то спокойно, сильных, видимых вспышек на нем нет. Неисправность? Очередная недоделка в духе Ездовского?.. Вот пусть Сергей сам этим и займется. Пора бы ему, кажется, понять… «Что, собственно, понять? – спросил себя в этом месте Данков. – Чего Сергей не понимает? Недопонимает? » Все понимает. Наилучшим образом. Да вот не молчит, как другие, а прет на рожон… Короче, если взять за исходное, что Сергей сделал все, как подобает такому инженеру, как он, – взять за исходное, что прибор исправен… Сцинтиллятор тем отличается от прочих счетчиков, что необыкновенно чуток, засекает появление частиц самых малых, ничтожных энергий. Таких слабых, что даже атмосфера Земли непреодолима для них. Не с ними ли встретился сцинтиллятор, набрав высоту?!
|
|
|
Так возникла догадка о малоэнергичных вспышках, обтекающих Землю по границе магнитного заслона и проявляющих себя лишь в верхней атмосфере.
Едва появилась догадка, как стало ясно, что вспышки космических лучей происходят, следовательно, не раз в пять лет, как считалось, а несравненно чаще – ежемесячно, если не еженедельно. Их название – «малоэнергичные» – довольно условно, потому что заключенной в них энергии вполне достаточно, чтобы выбивать из корпуса выведенного на орбиту космического корабля гамма‑ кванты, разрушающие живую ткань. Исследовать эти явления, сказал бы Данков, воспользовавшись паузой, научиться предсказывать их – вот задача, вставшая перед космиками, вот их первостепенная цель, вот в чем действительный народнохозяйственный эффект, от них ожидаемый…
Но Данкова в кабинете Комлева не было, а пауза, как сказано, получилась продолжительной.
Ее вполне хватило Чадову, чтобы всмотреться в усталое, землистых оттенков лицо директора и тоже подумать о частицах обнаруженного излучения, которые слабы, конечно, для взятия, скажем, памятной ему по работе у К. Д. «бетонной скворечни», других защитных средств на Земле, но вполне достаточны, чтобы, бомбардируя корпус космического корабля, создавать гамма‑ кванты, опасные для человека.
|
|
|
– Хорошая теория – самая практичная вещь, Ананий Ефремович, это верно сказано…
Чем были заняты мысли Комлева, сказать не берусь. Последнее слово он оставил за собой.
– Я продолжу расследование вашего письма. – Но тон его изменился.
Догадка Данкова получила вскоре новые экспериментальные подтверждения, и малоэнергичные вспышки космических лучей стали бесспорным научным фактом.
…В тот вечер троица собралась в павильоне.
Дима был свеж, побрит, причесан. Долго задерживаться здесь он, видимо, не собирался: «Когда очередной автобус в город? » Попросил у Чадова расписание, озадаченно уставился в циферблат своих часов. «Она оригинальна, ни на кого не похожа, я знаю, – сказал Сергей. – Редкая девушка – она не любит опозданий…» Как лучший чертежник, Сергей был занят графиком, елозил животом по розовой миллиметровке. Чадов, сидя в кресле, наблюдал, как выстраивается кривая. «Комлев твою фамилию обошел, Дима, – в сотый, должно быть, раз возвращался Чадов к памятному объяснению с директором. – Всех перебрал, даже уборщицу Маришу, а тебя не задел…»
В сотый раз возвращался Чадов к памятному разговору, но этой подробности коснулся впервые. Именно сейчас, когда минута, их уравнявшая, позади, когда все факты, сходясь воедино, должны подтвердить смелую правоту теоретика, а его пичок погружается в тень – и, быть может, надолго, – не снискав и сомнительной славы «дюле».
Я понял, кажется, почему он так повернул разговор: успех товарища – если все оправдается, – самая прекрасная удача не изменят его, Чадова, мнения насчет кредо Димы Данкова, насчет его «ohne uns». Комлев обошел молчанием Данкова, конечно, неспроста: не хотел бередить старых ран, признавать своей вины. Но ведь и на Диме вина: спасовал перед Чемпаловым, ретировался. Ведь и Диме не простится этот случай. Им, Чадовым, не простится, Ездовским, другими… Нет побед, оправдывающих малодушие.
– Ohne uns – не для нас, – сказал Костя.
Данков промолчал; склонился над листом, всматриваясь в направление кривой, – прикидывал, куда она ведет… Вдруг заметил, что в кабинете жарко; скинул пиджак, снял новенькие туфли, забрался с ногами на диван.
Движение остро заточенного карандаша и быстрой резинки в смуглых пальцах Сергея оттесняло все внутренние несогласия. Данков и Чадов обменивались короткими фразами специального смысла; Сергей, не отвлекаясь, тоже подавал голос – шла сосредоточенная доводка частностей, требующая полного единства между ними. Так сообща ищут слово в почти готовую строку. Все измерения космических масштабов, которыми они привыкли оперировать, сузились до одного цифрового значения, до скромной величины: десять в минус четвертой степени эрстед.
|
|
|
Смуглая рука Сергея заканчивала график.
Все разговоры смолкли.
На меня вдруг пахнуло атмосферой «малого хурала» – тот же нервный озноб в ожидании итога.
Сергей выписал цифру в углу листа, обвел ее карандашом, отодвинул листок, сказал:
– Десять в минус четвертой.
Дима не оставлял своего места на диване. Его отутюженные брюки помялись, волосы успели вздыбиться.
Был тот самый момент, когда предсказание обращается в научный факт и происходит незаметное, как рост бамбука, прибавление в наших знаниях о вселенной.
Но понадобилось немалое усилие, чтобы проникнуться необычностью, значительностью происходящего, уверовать в реальность связи между цифрой, полученной на канцелярском столе, покрытом листом холодящего локоть плексигласа, и магнитным полем, возникшим за миллионы километров от нас, в вечном холоде, где нет тяжести и нечем дышать, куда человек намерен устремиться в пузырьке согретого воздуха…
«Не опоздаем? » – проговорил Дима, снова глядя на часы. Костя, словно бы не принимая Диминых слов или считая их неуместными, сказал, чтобы он особенно не беспокоился. «Хороший подарок скрашивает любое опоздание…» – «Пока доедем, все магазины закроют… Или ты об этом? » – Дима с сомнением повертел листок с цифрой, взятой в кружок. Ездовский пояснил Чадову: «Ты ее не знаешь, старик. – Деликатно добавил: – Земная девушка. Тридцать девятого года рождения».
Озабоченность личными обстоятельствами, затрудненность перед ними; долгожданная минута пробежала буднично.
Я почему‑ то ждал другого.
Не пышных поздравлений, объятий, поцелуев, но и не этой холодноватости, едва ли не нарочитой спешки к автобусу…
Все объясняется тем, подумалось мне, что слишком отдалены еще время и события, ради которых они выполнили эту работу…
Когда Левитан начал говорить, я находился в центре Москвы, возле телеграфа.
Эхо репродукторов, установленных по обеим сторонам улицы, забивало слова, ветер относил их в сторону. Люди на пешеходной дорожке, заслышав Левитана, стали придерживать шаг – на середине магистрали его голос звучал разборчиво и внятно.
Догадка явилась, пожалуй что, общей: запустили.
Главным желанием в тот момент было знать: кто? Имя?
Я достиг удобной зоны, когда сверху прозвучало:
«…Гражданин Советского Союза Юрий Алексеевич Гагарин…»
Продвигаясь по улице вверх, задерживаясь возле витрин, газетных киосков, я в людской толчее, шумной и говорливой более обычного, узнавал новые подробности.
– Тридцать четвертого года!.. Господи, это сколько же ему?
Мне тоже представлялось, что если майор, то, наверно, за тридцать и, должно быть, воевал… И я как‑ то не мог сосредоточиться, чтобы высчитать, сколько же ему лет, – новое имя летело к бессмертию, ошеломляя, обескураживая своей молодостью… и потрясала быстрота, мгновенность, с какой это возникшее из безвестности имя впечатывалось в память человечества. Фронт, фронтовая авиация, подымавшая людей моего призыва, учили подвигу как бессчетно повторенному смертному риску, как мужеству, стократно испытанному огнем. Я вспомнил Золотую Звезду своего командира, штурмовика Георгия Чернова, павшего на двести девятом – двести девятом! – боевом вылете, другие незаурядные лица, не только крылатого племени, положившие свой труд, свою мысль, свою жизнь на людское благо… Величие нового в те минуты полному охвату не поддавалось.
Ни с кем не заговаривая, ни к кому в отдельности не обращаясь, я к приходу на Пушкинскую площадь знал о космонавте больше, чем успело передать радио, потому что общая жажда новых подробностей приводила к смешанию фактов с домыслом, едва ли отличимым от правды. Вдоль осевой линии запруженной улицы, положив руки на плечи друг друга, в сторону Красной площади весело катили три велосипедиста. На узком багажнике средней машины стоял паренек в белом халате медика. Напряженно сохраняя равновесие, он тянулся в рост. На его груди красными чернилами был намалеван призыв: «Все в космос! » Возле памятника Пушкину молодые парни качали какого‑ то майора в авиационной шинели. Майор взлетал, придерживая фуражку. Потом подхватили бородатого кубинца, похожего на Кастро. Потом какую‑ то девушку.
– Жена, что ли? – не совсем беспристрастно спросила ее сверстница, стоящая рядом, – укол ревности, зависти, а может быть, желание эгоистичной справедливости: пусть воздается одному герою!..
Два дня спустя, когда крыши домов, карнизы, балконы, подоконники, водосточные трубы, столбы уличного освещения, тротуары, и сама автострада Внуково – Красная площадь – за исключением полоски, очищенной и удерживаемой в ширину эскорта мотоциклистов, – когда все это пространство, ничтожное в сравнении с площадью, обжитой семью миллионами, было заполнено, умощено, облеплено поднявшейся на ноги и высыпавшей к одному месту Москвой, не терпевшей увидеть маленькую фигурку с воздетыми и разведенными в сторону руками и выразить космонавту свой восторг, – в тот день, ожидая под солнцем и ветром появление кортежа на Ленинском проспекте, я уже знал, почему опустел домик космиков. Они разъехались загодя, чтобы на юге и севере страны поднять в небо зонды, как это делалось на северной речке, и передать на космодром краткую (так будет, вероятно, и впредь, перед каждым новым стартом), в несколько слов, информацию: малых вспышек не происходит, окрестности Земли, где пролегает трасса космического корабля, свободны от губительных для человека излучений…
Разумеется, никаких добавлений больше.
|
|
|
