Натурный эксперимент

Личные их пожитки были невелики.

У Моторзина – фибровый чемоданчик с расписанной маслом крышкой (зеленые пальмы, синее море, желтое солнце). Ездовский осторожно протиснул в купе свой абалаковский рюкзак. Другой клади у него не было.

Всю дорогу на север Моторзина не оставляла забота о сохранности грузов; на больших остановках он прогуливался в сторону багажного вагона, справлялся, хорошо ли лежат их картонные, игрушечного веса и вида, передатчики и хрупкие, вроде камышовых палочек, только из стекла, счетчики Гейгера. На перевалочном пункте, в городе, Моторзин заявил, что «рассчитывать на поставщика не приходится», поскольку «груз бессловесный, на складе не плачет», и что, короче говоря, без водорода он к месту не поедет. Они убили в городе день, раздобывая заряженные водородом баллоны, на следующее утро двинулись дальше.

Ездовский был за то, чтобы Моторзин, знаток этих живописных мест и дороги, занял место в кабине полуторки, но Федор отказался. Сергей, которому крутые повороты – путь лежал между сопок – и сгущенные теплом пары бензина всегда крайне тягостны, уселся рядом с шофером; ему казалось, что если он, оставив кабину, тоже заберется в кузов, то Моторзин поймет его жалкую слабость, и авторитет старшего группы, все связанные с ним надежды пойдут прахом. Выставляя лоб за ветровое стекло, он крепился. Эту часть пути Моторзин был обеспокоен больше обычного, несколько раз командовал остановки, перекладывал ящики, на поворотах, склоняясь к водителю, кричал: «Аккуратней, парень, яйца в слабой упаковке! » – и так до самой речки Дицы, на берегу которой высится финский экспедиционный домик. Ритм движения, заданный Моторзиным, облегчил положение Сергея, он совладал с собой, выдержал, разве что немного побледнел.

Сгрузив приборы, от исправности которых зависела вся их дальнейшая работа, Моторзин сказал, раздувая ноздри: «Ишь, инженер, природа какая красивая! – Он был доволен исходом трехдневного броска, арсенал рыболовных средств находился у Федора в готовности. – Пойду скупаюсь». Возвратился не скоро, придерживая вскинутую на плечо громадную рыбину, килограммов, должно быть, на десять. У рыбины было тугое светлое брюхо и темная расщепившаяся пасть. От напряжения и торжества Моторзин раскраснелся, рот его был плотно сомкнут; к разделке туши приступил не мешкая и провел ее со сноровкой, простыми средствами: извлек из фибрового чемодана торбочку с солью, вскрыл экспедиционный ящик, пересыпал тушу солью и туго запеленал ее в полиэтиленовые «плащики» – «спецодежду» приборов. При подъеме на высоту полиэтилен предохраняет счетчики от каверз сырости, от влаги, но Моторзин рассудил, что «плащики» хороши и как герметичная упаковка, непроницаемая для воздуха. Упрятав просоленный рыбий кокон в холодное теневое место – под дом, сказал: «К отъезду будет в самый раз».

На всю эту заготовительную акцию – на «плащики», расходуемые не по назначению, на то, что грузы лежат неразобранными и попусту уходит дорогое время, – на все это Ездовский смотрел сквозь пальцы. Еще до отъезда решившись провести самовольный запуск сцинтиллятора, он ясно видел, как поднимутся шансы на успех, если в его планах примет участие Моторзин.

Счетчик Гейгера, как он ни воспет, при всех его заслугах – туповат; счетчик Гейгера не различает важнейшего: прошла по нему частица‑ муха или же частица эта – слон. «Гейгер» отмечает самый факт появления в нем частицы, и только. Этого, по нынешним временам, конечно, мало. А сцинтилляционный счетчик – если не будет выкидывать коников – сумеет указать главнейшие признаки каждой частицы, опишет ее, определит ее энергию, что сейчас для Чадова крайне интересно. Если же солнце соизволит разразиться вспышкой, вроде той, февральской, когда поток частиц в десятки, сотни раз превысил все, что до сих пор случалось наблюдать, то сцинтиллятор вообще принесет на землю сказочный урожай. Впрочем, виды на урожай Ездовского волнуют мало. Вспышка – пища теоретиков; теоретики набрасываются на нее как акулы, зная, что поток, подобный февральскому, может вызвать переворот в науке. Но он, инженер‑ приборист Ездовский, вспышки не ждет. Во‑ первых, происходят такие события, как замечено, не часто – раз в пять лет, а последний мощный выброс был сравнительно недавно, год назад; правда, не такой сокрушительный, как 23 февраля, но и он был неплох. Землю, как всегда, предохранила оболочка атмосферы, но космонавт, окажись он за пределами защитного пояса, был бы обречен… Во‑ вторых, его, Ездовского, больше устраивают сейчас стандартные условия, спокойная атмосфера. Его задача – опробовать сцинтиллятор, показать на практике преимущества, надежность выбранной схемы. А дальше будет видно.

В дневнике Сергея появилась такая запись: «Индивидуй Моторзин проявил себя рачительным товарищем. Главное – не влопаться с ним в дискуссию. Науке необходим уравновешенный характер. Только сосредоточенный характер добивается на этом поприще успеха».

Сергей умеет ладить с людьми, это известно. Свыше года живет он в гостиничном номере вместе с четой сотрудников, много лет зимовавших в Арктике. «На Диксоне все такие, что ли?! – удивляется, рассказывая о них, Сергей. – Сколько живем – ни одного писка. Ни единого! Характеризует? По‑ моему – полностью. Люди! »

Важность замысла, серьезность положения прибавляли ему осмотрительности. Он предложил Моторзину действовать в четыре руки: вначале собрать «приемное устройство», потом довести все остальное оборудование, чтобы не распылять сил. Моторзин с таким планом согласился, место «приемного устройства» определил по левую руку от входа и обосновал – почему; место «технической кухни» – в тамбуре.

– Чудесно, чудесно, – поддакивал Сергей. – Складно устроится.

Федор чувствовал себя старожилом, не спеша объяснял удобства и выгоды здешней жизни. Ближайшие соседи назывались у него «милицией», «пожарниками», «медициной» – по номерам телефонов, соединенных автокоммутатором. «Ноль‑ один» – директор совхоза, «ноль‑ два» – рембаза. Он всем им представился. Под «ноль‑ три» оказалась полевая станция космиков. Старшим техником станции была женщина. Разговор Федора с нею на третьей фразе стал простым, свойским. Сергей тотчас отметил, как дается ему эта быстрая легкость, свобода тона. Федору разговор доставил большое удовольствие. Он призывал соседку к сотрудничеству, еще заметнее потеплел, смягчился лицом. «Двенадцать километров – не расстояние! » – заверял ее Федор.

Женская тема, несмотря на недавний отъезд, получила в домике развитие.

– Женщинам в науке, конечно, не место, – говорил Ездовский. – Лично мне известен единственный случай, когда женщина проявила себя настоящим ученым. Да и та – филолог.

– Это примерно о чем?

Сергей объяснял.

Моторзин тоже высказывался:

– Другая, бывает, и без диплома, и денег тех не гребет, а тянет – будь здоров. Моя вон, десять лет грязь на стройке топчет. И в дождь, и в холод со своей трубой. Всю дорогу. Стенки домов знаешь как сводит? Будь здоров. Старший над нею, он только что из института вылупился, у него что ни разметка – то полундра: стены в углах сантиметров на двадцать не сходятся. Вот тебе и геодезист. У моей же всегда впритык.

– Жизнь в науке тем нехороша, – говорил Ездовский, – что сушит, пресекает проявление чувств. Женской натуре это противно. Да и мужчине, надо сказать, ни к чему. Возьми Холина, ионосферщика этого. С ним же встречаться боязно, когда идет. Голову сбычит, белками поводит, как венецианский мавр… Бр‑ рр‑ р! Говорят, из загса приехал, велел жене изжарить яичницу и уткнулся в схему. Короче, он ее даже не поцеловал. Теперь, говорят, жена от Холина уходит. И осуждать эту женщину трудно. Я, например, ее не осуждаю.

– Мужниных кандидатских мало, вот и выкобенивается. Рассчитывает к академику подгрести.

Так, переговариваясь, вели они сборку «приемного устройства», чтобы в самых подходящих широтных условиях и на высоте двадцати пяти – тридцати километров процедить сквозь трубку Гейгера космические частицы. Пульт, называемый «приемным устройством», служил для перенесения информации с высоты в их экспедиционный домик. Зорко, с трех сторон контролируется поднятый в стратосферу счетчик Гейгера: приемник подает о космическом потоке звуковые сигналы, осциллограф уточняет его танцем импульсов на экране, а нумератор, похожий на маленький будильник, отсчитывает своими стрелками количество частиц, пронесшихся сквозь прибор. И главный интерес специалистов, толковавших жизнь разно и неуступчиво, состоял сейчас совсем не в споре, начатом давно и как бы приглушенном обстановкой, а в ходе, в самом движении напористой работы, приближающей час, куда более важный для обоих, чем долгий разговор при сборке. Надежность «приемного устройства» и удача запусков покажут всем, кто чесал язык, кто сомневался, оправдано ли, справедливо ли решение Дениса Григорьевича отдать вакантную ставку младшего научного сотрудника технику Моторзину и послать его в экспедицию. Федор верил в этот случай, ждал его, контрольную доводку «приемного устройства» произвел с блеском. Что же до Ездовского, то он с ходу сможет приступить к запуску своего сцинтиллятора, проведет все на уровне зачина, и вот тогда‑ то…

– Полет в десять утра, Федор. Подъем в девять ноль‑ ноль.

– Я – спать. Брык, и никаких миражей.

Так у него и вышло.

Переложенные сменой белья и полотенцами, ждали в абалаковском рюкзаке своего большого дня сцинтилляторы. Пристроившись у пульта, собранного в четыре руки, Сергей писал: «Творить, по‑ моему, – это значит жить душой, заставлять ее неясное, нематериальное тело производить осязаемые, имеющие форму вещи… Своих союзников я не боюсь».

Запуск прошел прекрасно.

– Ну и горлан, ну и горлан, – приговаривал Моторзин, сидя за бортжурналом. – Тридцать два километра наскреб, а все верещит. На рекорд тянет, а, инженер?

Каждая новая сотня метров вызывала у Федора прилив воодушевления; не позволяя зонду остановиться, шугая его с последней отметки бог весть откуда севшим на язык хохлацким восклицанием: «Геть витсиля! » – он замирал в ожидании новых победных сообщений.

Ездовский темперамента не проявлял. Молча наблюдал он колыхание травянистого цвета импульса на экране, плавное движение стрелочек. «Близится старт сцинтиллятора! » – вот что говорил ему этот первый подъем счетчика Гейгера. Радостное предчувствие распирало Сергея – он, умудренный, не доверял ему, не позволял прорываться наружу. Он ведь и Косте не открыл своего замысла. Он задумал взять свои приборы и поднять их за Полярным кругом, когда все было готово к отъезду.

Они сидели над статьей Эвиота, вернее – смотрели, как под быстрой Диминой рукой летят от Эвиота щепки. А когда от бедного Брайена Эвиота ничего уже не осталось и Дима, довольный результатом и утомленный, мог бы, казалось, отвалиться от стола, как он обычно это делал, и, накренив кресло на две задние ножки, побалансировать, выкинув руки в стороны, и предложить затем ему, Сергею, попытаться проделать то же – чтобы наслаждение превосходством было окончательным и полным, – вместо всего этого Дима, не меняя позы и поглядывая на статью Эвиота, сказал: «Нам наступают на пятки. Наступают железными шипами». Он имел в виду не только англичанина Брайена и сделал свой вывод с той строгостью, с какой был выполнен им весь анализ, имевший широкую основу. «Чувствую их дыхание на своем затылке», – в тон Диме сказал Костя.

Тогда он, Сергей, и решил, что прихватит с собой сцинтиллятор, испытает его в деле, на высоте. В случае успеха новые данные пойдут теоретику Данкову густо; возможно, помогут снова оторваться, уйти вперед. Он знал, что Дима станет осторожничать, предостерегать: «Есть сомнения? Не запускай сцинтиллятор. Заваришь кашу, потом не расхлебаешь». О делах лаборатории Дима судит трезво, но взглядов своих не отстаивает. Костя предложил бы действовать официальным путем. А когда? Субботний вечер, утром поезд… он уехал, ничего не сказав. И теперь, стоя перед «приемным устройством», проявляя сдержанность, школил себя. Склонив голову набок, набивал глаз.

Когда «геть витсиля» не возымело действия и стало ясно, что счетчик, прекратив подъем, завис, Федор изобразил на лице гримасу крайней натуги – он все хотел ему помочь. Он даже содрогнулся телом, как это делают шутники, выжимая из перевернутой бутылки последнюю каплю… Заметную холодность Ездовского он относил за счет их прежних неладов, терявших, однако, смысл, когда они без посредника, вдвоем, выполняли за этим пультом работу первостепенной важности для обоих.

Федор держался тех убеждений, что «хорошо поспишь – хорошо и покушаешь». Расхождений тут быть не могло. После обеда они спали, а под вечер разворачивалась подготовка к завтрашней операции. Моторзин рассказывал сны, сравнивал достоинства концентратов, обсуждал консервированную тушенку, строил планы: «Как в отпуск пойду – зубами займусь». Выставлял баллы знаменитым командам и спортсменам. Его суждения на этот счет достигали афористичного звучания. В рассказах Федора из армейской жизни главенствовал старшина по прозвищу Шплинт – личность, определявшая весь цвет, весь смысл их солдатских буден. «Такой мужик – ничего от него не скроешь, правда, все насквозь видит. Строгий очень. Если же кто проявил себя – не обидит. Сейчас же сам в камбуз: „Клава, выдай Моторзину по второму разу! “ Весь камбуз винтом…» Федор питал к старшине глубокие чувства. Шплинт однажды возвысился до того, что вроде как в присутствии самого комбата, пустившего со склада моток ветоши на личного «Москвича», кричал: «Кто здесь хозяин, он или я?! » Правда, сам Федор при таком событии не присутствовал, только слышал о нем, но если рассудить, так, пожалуй, можно и поверить: Шплинт крутой был мужик. Самым ярким событием в службе Федора было атомное учение. Говорил о нем, не вдаваясь в подробности, восхищение подавлялось тихой жутью. Он стыдился, что не умеет скрыть эту жуть, так глубоко в нем засевшую.

Наживляя на прибор гибкие перья антеннок, Сергей развивал свои взгляды на жизнь, особенно о том, как важно и дорого умение человека при всех условиях следовать честности и чувству.

– Дите ты, – отвечал ему Моторзин. – Дите гремит игрушкой, ты на каждом слове – чувством. Ты его видел где, чувство?

– Его не разглядывают. Ему открываются или отдаются.

– Это в работе, что ли?

– Разумеется! Не только! Вообще… Неужели непонятно?

– Батарейку лучше покрой, коронный разряд возникнет…

Долго, сосредоточенно перебрасывал Моторзин с ладони на ладонь скрипучую, соломенного цвета резиновую оболочку, прогревая ее над жаркой электропечью.

– Серега, а Серега, – он поднял резину против света.

Вымоченная в бензине, умятая и прогретая, она сохраняла неровный пятнистый цвет – признак низкого качества. Двухчасовая обработка ни к чему не привела. При подъеме, где‑ то на полпути, а то и раньше оболочка могла лопнуть, и Моторзин, с тревогой в нее всматриваясь и ощупывая (комплект для экспедиции был выбран им), впервые за долгое время назвал Ездовского по имени. «Индивидуй, ты в людях больше нуждаешься, чем они в тебе», – подумал Ездовский.

Вслух он сказал:

– На заводе знаешь как: неделя спячки, неделя горячки, потом аврал. А мы отдувайся.

Отойдя в свой угол, техник без видимой связи со сказанным заметил:

– Ты по внешности вроде как Алика Кучевского напоминаешь.

– Не помню… Из какого отдела?

– Алик?!

Быть похожим на Кучевского значило в мнении Моторзина примерно то же, что в глазах Ездовского – владение искусством доводки.

– Обескуражил… Он же в сборной страны, Кучевский.

– Знаком с ним?

– Не ручкался, – застенчиво сказал Федор. – Так, со стороны… – И тихим голосом открылся: – Я же всех их по имени‑ отчеству величаю. Девятнадцать человек… Нет, думаешь?.. Вот послушай…

Он начал перечислять, смущенный этим своим знанием и боясь ошибки; подобие улыбки, как бы подтрунивающего над собой, и вместе напряжение не сходили с его лица, когда он загибал пальцы. «Сказать! – решился Сергей. – Именно сейчас. Ввести в свой замысел, все раскрыть, сделать сообщником». Почему‑ то вспомнился ему техник Шубочкин, – новичок, как шутливо напрашивался он на роль «кухонного мужика» и сколько при этом было в его глазах серьезности, даже тревоги. Парень, видно, уже успел кое‑ что понять – и в лаборатории, и в сцинтилляторе, да, кажется, и в нем, Ездовском. Его бы сейчас сюда.

– Лечиться мне надо, – тяжело вздохнул техник, закончив перечисление сборной. Возможно, его подвела память – судить об этом Сергей не мог.

– Чего тебе лечить, Федор? – От прямого, начистоту объяснения с ним Ездовский воздержался. – Ты ведь у нас самый здоровый. Здоровее всех в отделе. Зубы разве…

– Не‑ ет, – он мял и тискал оболочку, – мне лечиться надо. Не смотри, что шея да грудь… Мне нервы лечить надо. Нервы вовсе ослабели.

План экспедиции предусматривал на каждый день один зонд.

Закончив очередной «полет», они прогревали бока под невысоким июньским солнцем, когда над их головой раздалось:

– Подъем!

Моторзин по‑ солдатски, вмиг угодил ногами в сапоги, впустил рубаху в брюки – предстал перед военным в наилучшем виде.

– Вы старший?

За спиной военного высились невдалеке кресты антенн, съехавшиеся в одно место, должно быть, с разных направлений.

– Никак нет, товарищ гвардии капитан!

Навык многолетней службы был в Федоре силен.

Не допуская в присутствии офицера пограничных войск нестроевых, вольных движений, он произвел короткий приставной шаг в сторону, вращением белков указывая на старшего.

– Простите мое неглиже… я дома. – Ездовский поднялся не спеша. – Чем обязан?

Финский домик скрывал от него антенны подъехавших пеленгаторов, солдат, пускавших возле машин дымки.

– Вы производите запуск передающих устройств?

– В известном смысле передающих, – уточнил Сергей.

– Разрешение? – Улыбка пышного со сна Ездовского задела, видно, капитана за живое.

– Разрешение? – удивился Сергей, только теперь замечая подвижные радиорамки, выросшие как из‑ под земли и направленные на их домик. Он отер лицо ладонью, пригладил смятые волосы, соображая, что бы все это могло значить.

– Разрешение на запуски в погранрайоне, – отчеканил капитан, еще строже подтягиваясь. – С приложением технической документации и научной программы. Почему не поставили в известность?

– Вы уже во все проникли, по‑ моему, – мягко сказал Сергей, кивая на пеленгаторы. Он хотел умаслить капитана.

– Вас не касается!

– Но тут какое‑ то недоразумение, – миролюбиво сказал Сергей. – Разрешение в принципе есть, и вы это сами знаете…

– Документ! – потребовал капитан. – Нет документа? Накажем. Каждый год приезжаете, должны знать. Строго накажем.

Моторзин тянулся в струнку, поедал гвардии капитана глазами. И без кителя, без погон он был «старший сержант Моторзин». Своим истовым видом и выправкой он не мог не вызвать привычной для военного и отрадной мысли: «Хороший бы солдат вышел».

– Прошу старшего следовать со мной, – распорядился пограничник.

Усаживаясь в машину рядом с шофером, он сказал:

– Вроде как ученый, а я бы вас – в кружок текущей политики для сержантского состава…

И еще раз посмотрел на Моторзина – с сожалением и строго.

Возвратился Ездовский через сутки.

Федор разговаривал по телефону со своей знакомой. Не оживленно и без кокетства, обычно задевавшего Сергея, а цедя слова, каким‑ то раскаянным тоном…

Ездовский рассказал ему о поездке:

– С солдатами ехал, хорошие ребята… они, видишь ли, обнаружили нас в первый запуск, а засечь не успели, ну и гоняли по сопкам. Начальство по радио запрашивает, скоро ли будут взяты нарушители, а капитан все «нет» да «нет». Он злой как черт, этот капитан. Боится, уволят, ему дослужить надо, так он вдвойне переживает. Прямо как укушенный. Москва разрешение подтвердила, и дело с концом, верно? Он же все не успокоится. Говорит: «Еще к вам наведаюсь, проверю вашу программу». Какой пытливый капитан… Пусть приезжает, нам‑ то что, а? – Посвящая техника в непредвиденный случай, Ездовский высвобождал из трикотажной упаковки свои сцинтилляторы.

– «Полет» в десять ноль‑ ноль, Федор.

– «Гейгера» готовы, я свое сделал. От прочего – уволь. Сверхурочных мне не платят.

– Сцинтилляторы эти в программу входят? – спросил Федор.

– Обязательно! – быстро, с непринужденностью отозвался Сергей, продолжая «чистить» импульсы.

– Или свое проталкиваешь?

– В программе, – светло повторил Сергей.

– Денис Григорьевич, как уезжали, ничего не говорил.

– А почему, думаешь, я с капитаном задержался? – Сергей предвидел вопрос техника. – Запрос делал. Насчет сцинтиллятора запрашивал. Потому и задержался. Получил от Комлева «добро»…

– Чистых импульсов вовсе нет, одна муть пляшет. Смажет он тебе картину, сцинтиллятор. Хлебнешь с ним горюшка, инженер.

– Ты бы чем каркать, лампы заменил, Федор Кондратьевич. Прощупал бы рукой мастера, не растряслось ли что.

Техник долго не отзывался, потом раскладушка под ним заскрипела.

– Учти: сцинтилляторы меня не касаются. Я к ним не притронусь. Понял? – Он поднялся. – Лампы поставлю.

…Ночью шел дождь, день забрезжил пасмурный, к утру ветер окреп, громыхал прохудившейся крышей и ставней, сорванной с петель, склоняя Сергея к отмене запуска, – был случай, когда подхваченный порывом зонд понесся, едва не чиркая по земле, прибор с силой ударился о валун и разлетелся в брызги; а сцинтилляторов всего две штуки… Но Моторзин, давший согласие «подбросить», уже принялся за дело и не робел, правил шестерней пузатых ловко. Удерживая связку трепетавших на ветру шаров высоко над головой, он свободной рукой терпеливо ощупывал узелок за узелком, что‑ то нашептывал над ними, привораживая, похоже, и сплевывал на них для удачи, как рыбак на червяка.

– На приемном устройстве!

– Есть! – отозвался Сергей.

– Пошел!

– Есть пошел!

Сергей не помнил, повторил ли он «Есть пошел! », как скоро возвратился Моторзин в домик; команды были переняты у аэрологов, а первые секунды для космика не слишком важны… все в Сергее напряглось, ждало первого писка младенца…

Наполненные водородом, трущиеся друг о дружку шары несли стеклянную трубку Гейгера и новый прибор, пластик этот, как он его называл, на высоту, сквозь море разрядов, и этот фон, этот резкий, не прерывающийся треск и гудение в наушниках мешали ему понять, подает ли сигналы его сцинтиллятор. Потом он стал выделять отдельные стручковые щелчки и увидел, как под их нестройный аккомпанемент мелькают на экране быстрые, нитяной толщины импульсы – они бежали, завалившись вправо, – и как пошли круг за кругом стрелки нумератора. Но ничто в отдельности не выдавало, каков сейчас напарник Гейгера – сцинтиллятор, – что с ним. От безвестности, в которой скрылась горстка собранных им деталей, Сергею стало одиноко, как бывало в окружении людей, смотрящих на него предвзято, чужими глазами. Вдруг слабо, робко, явственно все же проскочил ни на что другое не похожий звук. «Прорезался! » – дрогнуло в Сергее, и он испытал страх, что не удержит, упустит этот тихий, без внутренней силы сигнал. Он пресек дыхание. Вслушивался не шевелясь, не касаясь кругляша настройки, – голосок бесследно исчез, растаял.

Моторзин разувался за его спиной, испревшая байка забила другие запахи жаркого от гудящих умформеров домика. «Открой двери!.. » – снова почудился Сергею голосок с кратким призвуком. Не напористый, слабый, он доносился как бы из‑ под завала, краткий его призвук был как хрип тяжелого противоборства… Изнемог, исчез. «Открой двери», – повторил Сергей. У него сжало и отпустило сердце. «Этого не хватало», – подумал Сергей. Он сбросил куртку, устроился удобней, прижал наушники. Он пытался воскресить пропавший голосок, сладкая боль и страх давешней краткой минуты жили в нем. Ему казалось, он следит по экрану за бегом наполненных в правую сторону всплесков и терпит дикий вой в ушах целую вечность, и пора бы ему уже признать, согласиться, сказать себе, что улавливать – не его удел, не его призвание. Большого искусства он в этом не достигнет. И Моторзин, хотя и цепкий, и с упорством, – тоже: нет в нем той гибкости, того расчета. Тут незаменимы были бы другие хваты… Так, но и сокрушаться нечего, все впереди, все начнется, когда «шестернею – цугом» впряженные в работу шары вынесут трубку и пластик на высоту прямой, чистой – без преград, без помех – встречи с частицами. Фон ослабнет, сойдет на нет, голосок же получит ясную звучность. Тогда‑ то все и совершится. Откроется хорошо выявленная интенсивность; кроме того, он узнает подробность, важную для Кости, для многих: он получит известие об энергии частиц, на пути из космоса вонзившихся в холеное тело сцинтиллятора. Таких данных их лаборатория еще не получала. Он отправит телеграмму Косте: «Хвост морковкой, старик! » Он отправит еще одну телеграмму, краткую, бьющую наповал: «Уверенная работа нового счетчика на высоте подтверждена, сбор экспериментальных данных продолжаю тчк Ездовский тчк». Вышлет авиа документальное свидетельство – свой хронометраж. Не все те повара, у кого ножи длинные, – вот в чем суть. На том собрании в отделе он был, конечно, сбивчив, к тому же, когда он выступает, у него сохнет рот, вязнут слова, а графина в аппаратной не было, но он действовал прямо, в открытую: «Когда все расползлись по своим пенальчикам и молчат – в таких условиях коллектива нет и быть не может. В труде дорога чистота отношений, борьба за нее ведет к полезным результатам, поэтому…» Его разубеждали? Опровергали? Ничего подобного. «Мы не можем идти за Ездовским! – вот что раздалось в ответ. – Ездовский пытается толкнуть товарищей на путь интеллигентского самокопания. Категории чистой этики не подменят нашей заботы о главном, решающем – заботы о производительности труда! » Вот что было произнесено Чемпаловым – веско, неприязненным тоном – и долго повторялось затем на всех перекрестках.

…Фон между тем не затухал; напротив, гудение становилось все резче, пронзительней, в ушах ломило, строка развертки осциллографа тоже вышла из подчинения.

– Ты не стукнул приемник? Сапогом? Не сбил? Кабак на экране!..

Но никакой случайный удар сапогом не смог бы объяснить происходящего с нумератором, похожим на маленький будильник.

– Чума болотная, они заткнутся, слышь, ей‑ ей, заткнутся! – кричал Моторзин, ошалело глядя на прерывистый, скачками, бег стрелочек нумератора; уже не показания, а сохранность прибора внушала ему опасения. – Твой сцинтиллятор, должно, разогнался, причем без всякого удержу… не видывал такого!..

– «Гейгер» тоже разогнался! – огрызнулся Сергей. Не зная, как объяснить происходящее, он сбил попытку взвалить всю вину на новый счетчик.

– Друг дружку возбуждают, – на ходу поправился Моторзин, – никакая аппаратура не выдержит… О, гляди, заткнулись стрелочки, на полшестого заткнулись, я говорил!..

Глядя катастрофе в глаза – на экран, Сергей сказал:

– Заколодило… Повторим! Готовь вторую связку.

– Больно быстр, – не согласился Федор. – Шары на мне висят, они денег стоят. Как запуск, так, считай, получка, да еще по шести штук связка против четырех. В момент профукаешь.

– Беру на себя.

– Ишь, на себя… Я тоже пока в экспедиции числюсь.

– Дать расписку?

– А твоей распиской что подымешь? Водорода и так не остается. Стараешься, на чем бы выгадать, сэкономить, резерва нет… «Повторим! »…

И вот новая связка шла на подъем, а краткий, с деревянным призвуком сигнал не повторялся. «Не оглох ли я? – подумал Сергей. – Или то была галлюцинация? »

Стрелки нумератора, заткнувшись, снова повисли, в наушниках стоял грохот.

– Сцинтиллятор не отлажен, вот и вся причина, – повторил Моторзин с вызовом, готовый к спору.

Сергей промолчал.

Бунтующие счетчики продолжали подъем, и он, стенограф собственной гибели, вел в амбарной книге, приспособленной под вахтенный журнал, хронометраж – без единой цифры, лишенный, должно быть, смысла; он отмечал разряды и трески, в его записи врывались молнии догадок. Несомый лихорадкой воображения, он не мог отвлечься от шершавого листа, чтобы зачерпнуть воды, смочить пересохший от горя и злости рот. Среди чернильных строк и записей ломавшимся карандашом в амбарной книге, когда все было разобрано, оказались такие: «Я предан и остался один, отступник примет позор народа. Звуковые сигналы напористы, очень часты, причиняют неприятную боль вплоть до кровотечения. Прием веду без подмены, так как этот жмот в ответственный момент открыл свое неприглядное нутро дрожащего за место. Сигналы отдаются в височную кость, которая могла быть крепче. Интенсивность, ритм потока врезаются…»

«Вспышка! » – вдруг осенило его.

– Вспышка! – сказал он. – Вспышка космических лучей. Приборы врезались в поток.

Он распрямился наконец и устало повел головой, не умея сообразить, в какую сторону унесло сцинтиллятор, его надежду, да это и не имело значения, потому что вспышка распространяется на всю Землю, она захватила далекую лабораторию Чемпалова, и Симеиз, и шхуну «Заря», плывущую где‑ то в Индийском океане, и близких их соседей, космиков полевой станции. Они, соседи, сравнительно с Симеизом или шхуной «Заря», в наилучшем положении сейчас: магнитный заслон над ними слаб, вспышка падает на них как бы без преграды, в чистом виде. «Узнать? – мелькнуло у Ездовского. – Узнать, что происходит». – «Как? Вы не в курсе? Огромная вспышка! » – скажет женщина, собеседница любезного Моторзина, к которой он, Сергей, почему‑ то питал неприязнь. Он впервые в этом себе признался. А она, наверно, мила, и добра, и понятлива. И рада будет все разъяснить единственным для его спасения фактом. «Очень крупная, гигантская вспышка, – скажет она. – Из тех, что происходят раз в пять лет. Как 23 февраля», – добавит она. И каждый поймет, что его маленький, вручную собранный, немощный пока сцинтиллятор на такую нагрузку не рассчитан. Вот и сдал, не выдержал, вся причина – в необыкновенной вспышке, только в ней. Шубочкин, Съедин, Людмила в своем шикарном пуловере – все согласятся, что сцинтиллятор, конечно, ни при чем, если такая вспышка, и подтвердят, не постесняются, где надо, как без отдыха молотил он, Ездовский, дорабатывая схему, а он будет слушать их молча, ни один мускул не дрогнет на его лице. Он вдруг сомлел от этой мысли, поддался вялости, безразличию, в первый раз, должно быть, до конца постигая всю важность и необходимость перемен, которые последуют за признанием его нового счетчика. «На человека надо смотреть серьезно, вот такая малость, – скажет он, когда его спросят. – И все пойдет как следует быть».

С полевой станции ему ответил мужской голос, молодой, добросердечный:

– Приборы спокойны, никаких возрастаний… Взглянуть еще раз? Минуточку… Я же говорю: безмятежны. Дыхание спящего младенца. Никакой вспышки не происходит. Вспышку видят во сне.

Моторзин принюхивался на пороге к своей гигантской рыбине:

– Говорил, к отъезду подойдет, – не ошибся, рыбка высший сорт!..

 

 

⇐ Предыдущая25262728293031323334Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: