 |
К читателю 4 страница
|
|
|
|
И еще: «Лопатин удивляется, что я Вам поверил, и в учтивой форме выводит из этого факта заключение, не совсем выгодное для моих умственных способностей. Он прав, в этом случае я оказался круглым дураком. Но он судил бы обо мне не так строго, если бы он знал, как глубоко, как страстно, как нежно я Вас любил и Вам верил! »
И раскат грома:
«Всего этого довольно, Нечаев, – старые отношения и взаимные обязательства наши кончились. Вы сами разрушили их… Итак, я объявляю Вам решительно, что все до сих пор прочные отношения мои с Вами и с вашим делом разорваны».
Казалось бы, и точка?
«Но, разрывая их, – продолжает Бакунин, – я предлагаю Вам новые отношения на иных основаниях». Эту строку Бакунин подчеркивает. Потом пишет: «Лопатин, не знающий Вас так, как я Вас знаю, удивился бы такому предложению с моей стороны, после всего, что между нами случилось».
«Иные основания» он разбил надвое: личные и общие.
Личные касались отношений Нечаева с теми или другими эмигрантами; сверх того, Бакунин настаивал на том, чтобы Нечаев прекратил «опутывание» друзей Лопатина – Даниельсона и Любавина.
Общие «основания» насчитывали девять пунктов. Важнейшим был второй: «Вы извергнете из вашей организации (надо понимать: будущей. – Ю. Д. ) всякое применение полицейско‑ иезуитской системы, довольствуясь ее применять (так в тексте. – Ю. Д. ), и только в мере самой строгой практической необходимости, а главное – разума, только в отношениях к правительству и ко враждебным партиям».
Бакунин, неисправимый бакунист, заговорщик‑ романтик, требовал от Нечаева, неисправимого нечаевца, заговорщика‑ реалиста, невозможного: перестать быть самим собою.
Заканчивая разговор о Бакунине, хотелось бы привлечь внимание к интересному и глубокому наблюдению философа Э. Ю. Соловьева. По его мнению (на наш взгляд, убедительному), нечаевская история оказалась весьма существенным событием в биографии Бакунина: началась полоса «запоздалого, творчески непродуктивного раскаяния». Кризис завершился духовным упадком. «Жизнь Бакунина не просто поучительна, – пишет Э. Ю. Соловьев, – она исторически симптоматична: в ней как бы уже проиграна общественная судьба анархистского, бунтарски‑ революционного мировоззрения. И марксистски грамотная биография Бакунина, попади она в руки молодого приверженца современного левого радикализма, может сделать для его нравственно‑ политического воспитания не меньше, чем систематическая критика левацких идей и доктрин»[72].
|
|
|
На компромиссы идти Нечаев умел (пробовал стакнуться с Лопатиным), подчиняться – не умел. И Бакунин вскоре порвал со своим «тигренком». Да и то сказать, старичок‑ то был отыгранной картой. Если в чем‑ то Нечаев и нуждался, так это в безопасности.
Как раз в мае 1870 г., когда начались сражения с Лопатиным, Нечаев имел случай убедиться, сколь настойчиво разыскивают его царские агенты и швейцарские полицейские, – был арестован один из русских эмигрантов, потом его выпустили: извините, приняли вас за уголовного преступника Нечаева.
Петербургские власти вовсе не горели нетерпением покарать Нечаева за убийство Ивана Иванова. Нет, бери, что называется, выше. Программа «Народной расправы», ставшая известной после ареста нечаевцев, предрекала особам царствующего дома, как и особам первого класса, казнь «мучительную, торжественную перед лицом всего освобожденного черного люда, на развалинах государства». Отсюда понятна персональная заинтересованность в аресте Нечаева. И тут уж сил не жалели ни глава Третьего отделения и корпуса жандармов граф Шувалов, ни заведующий агентурой Филлипеус, ни Роман, бывший боевой офицер, а затем удачливый шпион, осевший в Швейцарии, ни полковник Никифораки, тот самый, что в свое время допрашивал Лопатина.
|
|
|
Нечаев скрывался. Его прятали друзья Бакунина. Но темперамент Нечаева не принимал покоя. Ему были необходимы новые люди, новые связи, новые, как тогда говорили, конспирации, поездки нужны были, города и встречи.
Был он и в Лондоне. Там жил тогда его заклятый враг – Лопатин. Судьба свела их на берегу Темзы, но не свела лицом к лицу. Да и зачем? Вряд ли Нечаев и Лопатин нуждались в обмене новостями. «В последнее время я получил из России, – писал Герман Лопатин старшей дочери Герцена, – показания некоторых из товарищей Нечаева и признания, сделанные друзьям некоторыми из соучастников его в убийстве Иванова. Эти признания бросают еще более мрачную тень на все это печальное дело».
Потом Нечаев приехал в Париж. Приехал не позднее сентября 1870 г. Позднее не попал бы – прусские войска осадили Париж: шла франко‑ прусская война.
В Париже он жил на рабочей окраине Бельвиль. В том самом предместье, где собирали деньги на артиллерию, из‑ за которой позже возник конфликт, положивший, в сущности, начало Коммуне. Там, в Бельвиле, Нечаев дружил с будущим коммунаром Бриссаком.
Историки русской журналистики не сопоставили Нечаева с безымянным автором «Сцен из жизни в осажденном Париже», опубликованных в ежедневной газете «Неделя». Между тем в мемуарах современников упоминается о сотрудничестве Нечаева в этом радикальном издании. Посредником между ним и редакцией был, очевидно, его земляк и товарищ Ф. Д. Нефедов; он печатался в «Неделе» под псевдонимом Н. Оврагов.
В январе 1871 г. воюющие стороны заключили перемирие. Многие парижане, натерпевшись голода, потянулись в деревни. Нечаев пешком ушел из Парижа. У него был документ на имя серба Стефана Гражданова, и он благополучно миновал прусские контрольные пункты[73].
Некоторое время спустя «Стефан Гражданов» обосновался в Швейцарии, в Цюрихе. Революционер, близкий Лопатину, писал, что Нечаев «еще находит честную молодежь, соблазняющуюся его фокусами».
В 1872 г. в Цюрих прибыл осанистый господин в отлично сшитом сюртуке‑ визитке и модном «умеренно высоком» цилиндре. Не полюбовавшись на Альпы, майор Николич‑ Сербоградский имел рандеву с Адольфом Стемпковским.
|
|
|
Без малого десять лет назад этот не первой молодости человек, одетый с той бедностью, которую называют опрятной, участвовал в польском восстании. Разгром восстания выбросил Стемпковского на берега Женевского озера, а потом и Цюрихского. Обремененный семейством, он пробавлялся изготовлением уличных вывесок и бедствовал, пока не был завербован Третьим отделением.
Почти ни один агент не объясняет свое сотрудничество материальными выгодами, и Стемпковский заявил петербургскому начальству, что им движет горячее желание заслужить помилование и вновь увидеть милую Варшаву. Может, и вправду ностальгия, но в тоске по родине изнывали многие бывшие повстанцы, однако стемпковскими не были.
С приездом Николича‑ Сербоградского, адъютанта шефа жандармов, Стемпковскому выпал билет убить двух зайцев: получить и амнистию, и куш в пять тысяч золотом.
Стемпковский познакомился с Нечаевым недавно… Крайне нуждаясь, тот просил работенку по части изготовления вывесок – пригодились бы навыки, приобретенные еще в селе Иванове. Стемпковский приискивал. И потому мог в любой день повидаться с Нечаевым. Правда и то, что через Стемпковского Нечаев налаживал связи с польскими революционерами.
Так вот, Стемпковский назначил Нечаеву свидание. Они потолковали и разошлись. А неподалеку, опираясь на трость, разглядывал витрину осанистый господин. Он опознал Нечаева: фотографию Нечаева майор держал при себе.
Не мешкая Николич нанес визит шефу цюрихской полиции. Обходительный г‑ н Пффенингер, предупрежденный президентом республики, обещал помощь «живой силой». На другой день в распоряжение Николича поступили майор Нетцли и восемь дюжих жандармов.
На исходе шестьдесят девятого года Нечаев заманил Иванова в лес Петровского‑ Разумовского. В августе семьдесят второго года Стемпковский заманил Нечаева в пригородную харчевню. Переодетые в штатское полицейские дежурили на тихой улочке; другие расположились в саду, рядом с харчевней.
|
|
|
Стемпковский пришел в начале второго. Жандармский вахмистр (конечно, в цивильном) сидел за одним из столиков, посасывая толстую сигару. Ровно в два явился Нечаев. Загасив сигару, поднялся щекастый, хорошо откормленный мужчина и попросил Нечаева выйти «на два слова». Нечаев быстро взглянул на Стемпковского, тот неопределенно, но спокойно пожал плечами.
Мгновение спустя из сада послышался яростный крик Нечаева. Еще мгновение – и его руки были скручены цепью. Выхватить револьвер он не успел.
Арестованного доставили на гауптвахту. Там уже был начальник цюрихской полиции. Николич‑ Сербоградский шепнул ему, чтобы он следил за выражением лица арестованного, и произнес громко:
– Здравствуйте, господин Нечаев, наконец‑ то я имею случай ближе с вами познакомиться.
До этой минуты Нечаев надеялся на ошибку. В ту минуту понял, что будет выдан царскому правительству.
В архиве Третьего отделения есть документация почти коммерческая: «О расходах по доставлению Нечаева» – восемнадцать тысяч рублей золотом ухлопали на арест и препровождение Нечаева в Россию соединенными усилиями полиций цюрихской, баварской, прусской и русской. Из других документов ясно участие в этом деле чинов дипломатической службы[74].
Судили Нечаева в Москве.
Подсудимый не признал правомочности суда. И не признал себя уголовным преступником. Снисхождения не просил. Выкрикнул громогласно: «Долой деспотизм! »
Его приговорили к двадцатилетней каторге. Император повелел навсегда заточить Нечаева в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.
Его десятилетнее мужество в стенах каземата – пример невероятной стойкости духа. Он не только держался несгибаемо, но – случай уникальный – подчинил себе отборную стражу и готовился к побегу.
Покоряющая мощь Нечаева объяснялась не одним лишь гипнотическим взглядом, а «гипнотическими» убеждениями: он был упорным и страстным пропагандистом. День за днем точил сердца своих стражников. Внушал, что «страдает безвинно, за правду, за них, мужиков, и их отцов», что «такие же люди, как он, произведут переворот», что «его сообщники отберут землю от помещиков и разделят поровну между крестьянами, фабрики же и заводы станут принадлежать рабочим».
С помощью солдат равелинной стражи узник связался с петербургским подпольем. Казалось бы, ему только и думать, что о собственном спасении, о себе, о своей ужасной участи. Вряд ли даже самый непримиримый противник Нечаева попрекнул бы его за подобный «эгоизм». Так нет – опять поразительное свойство натуры! – он озабочен практическим, повседневным революционным делом, которое продолжается за стенами крепости.
|
|
|
В шифрованной записке, изъятой в 1881 г. у Софьи Перовской, Нечаев писал: «Кузнецов и Бызов порядочные сапожники; следовательно, они могут для виду заниматься починками сапогов рабочих по краю Питера, близ фабрик и заводов. В их квартире могут проживать под видом рабочих и другие лица; к ним могут ходить нижние чины местной (Петропавловской крепости. – Ю. Д. ) команды. Колыбина можно сделать целовальником в небольшом кабачке, который был бы притоном (тогда еще не говорили – „явкой“, – Ю. Д. ) революционеров в рабочем квартале на окраине Питера. Тот, кто приобретет на них влияние, может вести их куда хочет, они будут дорогими помощниками в самых отважных предприятиях. К ним же надо присоединить и Орехова (Пахома), который первый с вами познакомился».
Такие же записки узника были обнаружены и у арестованного Андрея Желябова. Кстати сказать, в одной из них Нечаев указывал, как на человека верного, на своего друга‑ земляка писателя Ф. Д. Нефедова.
Однако Нечаев не был бы Нечаевым, если бы он оставил за воротами Петропавловской крепости свою неискоренимую приверженность к мистификациям и моральному террору. Покоряя равелинную стражу, Нечаев вроде бы вскользь, но настойчиво внушал солдатам, что за него, Нечаева, горой стоит наследник престола и, стало быть, всем, кто помогает ему, узнику номер пять, воздастся сторицей при воцарении наследника. И одновременно стращал: вот‑ де вы, солдатушки‑ ребятушки, приносите мне записки с воли, приносите газеты, это похвально, это хорошо, а попробуйте‑ ка теперь меня ослушаться – тотчас сообщу коменданту, какие вы мне доброхоты, ну, и сами понимаете, конец вам, амба.
Из Алексеевского равелина, этой крепости внутри крепости, никто никогда не бежал. (Впрочем, из самой Петропавловки тоже. ) Нечаеву, надо полагать, удалось бы невероятное. Его выдал другой узник, Л. Мирский. Нечаев посвятил его в свои планы, а Мирский, желая подслужиться к жандармам и получить некоторые льготы, открыл все карты.
Солдат караульной команды судил военный суд. Три унтер‑ офицера и девятнадцать рядовых попали на несколько лет в штрафные батальоны, потом – в сибирскую ссылку.
Никто из осужденных не поминал Нечаева лихом. Нечаев, читаем в мемуарах, «точно околдовал их, так беззаветно были они ему преданы. Ни один из них не горевал о своей участи; напротив, они говорили, что и сейчас готовы за него идти в огонь и воду».
Что это – «святая простота»? Всепрощение, якобы свойственное народной душе? А не вернее ли так: готовность идти в огонь и воду не за него, а за ним ?
В. Г. Короленко называл Нечаева железным человеком, циником и революционным обманщиком. В якутской ссылке Владимир Галактионович беседовал с солдатом‑ нечаевцем. Отметил: тот рассказывал о лукавстве Нечаева. Лукавстве ! Чуткий Короленко не написал – рассказывал‑ де о нечаевской лжи, нечаевских мистификациях и т. п. Нет, что слышал, то и написал[75].
Суть не в снисходительности или всепрощении, ибо в голосе рассказчика звучала «горечь одураченного». Суть в отношении к нечаевским экивокам. Оно сродни отношению пугачевцев к Пугачеву: ладно, батюшка, за тебя – царевич, кем ты ни назовись, лишь бы дело сделать, мужицкий мир вызволить… Солдатское лукавство, так сказать, встречное, ответное. А нечаевское – от «лукавина», как нарекли в народе «беса‑ соблазнителя».
Было бы несправедливо не упомянуть, что «бес‑ соблазнитель» до последнего часа искренне верил – я мог бы, я сумел бы привести соблазняемых к благоденствию.
Он умер в каземате. Умер 21 ноября 1883 года.
Литературовед Ю. Ф. Карякин обратил внимание на совпадение дат: смерть настигла Нечаева в двадцать первый день ноября, как и убитого им Ивана Иванова.
Даты совпали случайно.
Не случайна была смерть Петра Успенского, участника «Народной расправы».
Верный «Катехизису революционера», он на суде тщательно обосновывал необходимость устранения Ивана Иванова.
– Мы понимали очень хорошо, – говорил Успенский, – какая громадная сила находится перед нами и как ничтожны те средства, которые мы могли противопоставить ей. Чем же мы могли заменить эти недостающие средства, как не нашей преданностью, нашей волей и нашим единодушием? Зная, как много прежние общества теряли от игры личных самолюбий, от разных дрязг, имевших в них место, мы старались скорее умалить собственную личность, чем дать повод думать, что мы свое «я» ставим выше общего дела. Иванов ничего этого не понимал. Господин прокурор говорит, что я посовестился бросить тень на Иванова. Совершенно справедливо. Мне было бы чрезвычайно неловко говорить дурно о человеке, который уже мертв и не может защищаться. Но я вынужден высказать о нем свое мнение, и уж конечно, я не стану идеализировать его, я не выдам похвального листа его ограниченности, не поставлю на пьедестал и не поклонюсь его тупости… Да, он был человек тупой и ограниченный. Не Нечаев к нему относился враждебно, а он к Нечаеву. Он никак не мог переварить мысли, зачем нужно повиноваться, когда приличнее самому повелевать. Вам говорят: «Он защищал свободу личности». Из чего это видно? Не из того ли, что он хотел устроить свое общество, но на тех же самых правилах, то есть на правилах безусловного подчинения ему? Вам говорят: «Он был искренний демократ». Не потому ли, что он свое самолюбие ставил выше общего дела? «Он был бедняк», «он не ел по целым дням горячего». Может быть. Но что же это чисто внешнее обстоятельство прибавляет к его нравственным качествам? Я имел возможность быть убежденным, что Иванов, не ставивший ни в грош общество, когда затрагивалось его самолюбие, мог легко, под влиянием своего несчастного, раздражительного характера, предать все это дело в руки правительства…
По прибытии в забайкальский острог Успенский поначалу сильно затосковал. Не то чтобы смирился со своей участью, а словно бы одеревенел. Но вот протекло две трети срока, протекло десять лет – и Петр Гаврилович ожил. Теперь уж, казалось, он дотянет до воли, то есть до поселения за острожными палями, в поселке, где его ждали жена и сын.
И дотянул бы, если бы не происшествие восемьдесят первого года. В тот год каторжане, задумав побег, приступили к рытью подкопа.
В тюрьме Успенский держался несколько особняком. От побега отказался – незачем рисковать, когда «до звонка», до окончания срока, остается сравнительно недолго. Но как не помочь товарищам? Он работал в подкопе наравне с будущими беглецами.
И вдруг все прахом! Охрана обнаружила подкоп, дело сорвалось, острог затих, как в обмороке. Очнувшись, каторжане мрачно озирались: каждый подозревал другого, все искали измену, никто не допускал и мысли о случайном обнаружении подкопа. Хотя так и было.
Впоследствии заключенные не могли припомнить, кто первым произнес: «Предал Успенский». Помнили другое – инициатором был Игнатий Иванов. И еще мнилось как бы мистическое веяние: этот невысокий плечистый крепыш явился мстителем за своего однофамильца.
Киевский революционер Иванов был приговорен к повешению. Приговор заменили каторгой. Теперь он приговорил Успенского. О помиловании речь не заходила. Игнатий Иванов так же твердо уверовал в то, что Успенский мог предать, как сам Успенский верил в возможность предательства Ивана Иванова.
Была в остроге арестантская баня. Рубленая темная баня и в ней запечный угол. Когда‑ то Ивана Иванова заманили в глубь леса. Теперь Игнатий Иванов заманил в баню Успенского: надо, мол, потолковать секретно.
Успенского удавили. И уже бездыханного повесили. Расчет был прост – начальство не учинит дознания: явное, мол, самоубийство.
Так и вышло.
Потом, позже, заключенные судили и рядили. Одни утверждали: «Кошмарное преступление». Другие смягчали: «Кошмарное несчастье».
Еще при жизни Нечаева возникло что‑ то вроде мифа об его бессмертии. По крайней мере именно это можно вычитать в женевском издании журнала «Народная расправа». Речь шла не столько о бренной плоти Нечаева, сколько о духе нечаевщины.
В год ареста Нечаева юный Н. Морозов, будущий народоволец, поместил в рукописном журнале учеников 2‑ й московской гимназии хвалебную статью «Памяти нечаевцев».
Народник В. Дебагорий‑ Мокриевич, вспоминая молодость, писал: «Один из важных принципиальных вопросов, возбужденных у нас показаниями и объяснениями Успенского, которые он давал суду, в частности, по делу об убийстве Иванова, был вопрос о средствах, допустимых или недопустимых, для достижения известной цели; и хотя мы отрицательно отнеслись к мистификациям, практиковавшимся Нечаевым, так как, по нашему мнению, нельзя было обманывать товарищей по делу, но в вопросе об убийстве Иванова, после размышлений, мы пришли к другому заключению, именно: мы признали справедливым принцип: „Цель оправдывает средство“»[76].
В конце прошлого века двое отроков в гимназических шинельках надумали «поднять революцию во всей России». Они заподозрили в предательстве одного из своих товарищей и убили его[77]. Участник убийства Б. Еленский, встретившись уже на Сахалине с известным журналистом Власом Дорошевичем, так объяснил свой поступок: «Под влиянием мозгового увлечения». Дорошевич дал примечательную характеристику этого человека, так и чуешь нечаевское: способный, но как‑ то поверхностно, все быстро схватывает; считает себя гением, любит порисоваться всем, даже своим преступлением[78].
Достоевский как в воду глядел, предугадывая, что и честные, простодушные, успевающие в ученье мальчики могут обернуться нечаевцами. А публицист М. Драгоманов проницательно указывал на глубину и распространенность «болезни нечаевщины».
Сообщения о западных эпигонах Нечаева прожигают газетный лист, и мы знаем, каковы эти «мальчики» и каково их «мозговое увлечение». Они меняют личину, толкуют о революции и не зависят от революционной этики. Сокрушители «ветхой морали» каркают на кафедрах. Словно из канализационных люков выскакивают всяческие ультра. В итальянских «красных бригадах» зубрят «Катехизис бойца», модернизованный вариант «Катехизиса революционера»[79].
Дух нечаевщины не развеян.
И потому непреходящи смысл жизни и смысл борьбы людей той нравственной кладки, какая была у Германа Лопатина.
К читателю
25 лет назад – на исходе 1960 года – вышел в свет первый сборник научно‑ художественной прозы «Пути в незнаемое». За четверть века выстроились на книжных полках почти два десятка томов этого издания. Из них и выбраны произведения, составившие эту книгу.
Первооснова этих произведений, как правило, документальна. Реальные искания реальных исследователей. Подлинные события. Невыдуманные конфликты. Невымышленные судьбы. А неизбежные в литературе авторские домыслы – всегда лишь доказуемо достоверные. Словом – правда жизни в науке и правда самой науки.
Волны людских надежд на науку, на свершения ученых переживают свои подъемы. Такой исторический подъем на рубеже 60‑ х годов и вызвал к жизни сборник «Пути в незнаемое». Подзаголовок «Писатели рассказывают о науке» содержал обещание литературы служить духовному сближению науки и людей. Это было нужно и важно.
Тогда впервые перекочевало из фантастики в повседневный обиход словосочетание «космические корабли». И другое небывалое словосочетание – «усилители интеллекта» – обернулось тогда реальностью в начальном поколении наших компьютеров. А первые шаги в расшифровке молекулярного кода наследственности… А первые чудеса лазерного луча и фантастический мир голографии… А первые рукотворные элементарные частицы на ускорителях… Всюду ощущалось, как властно разворачивается в современном мире научно‑ техническая революция.
Тот ее период четвертьвековой давности естественно вспомнить на нынешнем этапе ускорения научно‑ технического прогресса. Волна общественного внимания к свершениям науки – снова на подъеме. Можно с уверенностью сказать: подъем будет длительным и незатухающим. Перед научно‑ художественной литературой приоткрываются новые возможности. И сборникам «Пути в незнаемое» предстоит как бы второе рождение. Это так по смыслу и духу переживаемой нами эпохи.
Новые возможности – новые надежды – новые требования. Наука – процесс. Живой и многосторонний. И сегодня у нее сторон много, как никогда. К успехам науки ведут разветвленные дороги. И сегодня они более разветвленные, чем прежде. Давно было сказано: драма идей. Жизнь прибавляет: …и людей!
Она, эта удивительная драма познания, разыгрывается везде, где ищут новые тайны природы и новые возможности техники: от теоретических кафедр до заводских лабораторий, от институтских аудиторий до экспедиционных палаток. Равно – в гуманитарных науках и естествознании. Варианты подмостков этой драмы растут, как и усложняется ее действие – пути исследований. Но неизменно одно: всюду и непрерывно открывается перед глазами писателя поэзия поисков и свершений. Она открывается и в истории науки, и в нынешних ее бурных буднях.
Заветное стремление авторов «Путей в незнаемое» – чтобы эта поэзия прозвучала со страниц произведений: очерков и рассказов, публицистических эссе и мемуарных повествований, дневниковых записей и писем с дороги исканий…
Как‑ то Альберт Эйнштейн признался младшему другу Нильсу Бору, что учится у него «уменью вкладывать в научные занятия всю полноту чувств». В меру своих скромных сил писатели, пишущие о науке, стремятся вкладывать всю полноту чувств в свои произведения о науке и ее деятелях. Эту черту можно назвать психологической доминантой научно‑ художественной литературы. Хочется верить, что читатель ощутил ее на страницах этого тома «Избранного».
И впредь она будет усиливаться, будут расти попытки глубоко проникнуть в психологию научного поиска. Этим сборники «Пути в незнаемое» сослужат добрую службу науке и ее творцам, нынешним задачам ускорения научно‑ технического прогресса. Ведь осуществляют его каждодневно не роботы, а живые люди! И психологический климат в их деятельности – одна из главных составляющих успеха.
Может показаться, что в наше время станут короче и легче пути познания. Это заблуждение. Никакими пожеланиями (и никакими приказами) пути к научным истинам и техническим решениям не укоротить. Что в природе вещей. Их только можно и нужно теперь проходить быстрее! Это исторически необходимо. И как показывает жизнь – возможно! В истории советской науки есть знаменательные примеры. Вероятно, ярчайший из них – расщепление атома.
С ускорением возрастает и напряженность, больше драматизм научно‑ технических исканий. И это оборачивается порой непредсказуемыми результатами. Потому что сами поиски путей ускорения – это пути в незнаемое… Известно со школьной скамьи: только движение по инерции не требует усилий. А движение ускоренное и все ускоряющееся нуждается во все новых источниках, новых затратах энергии. Духовной энергии – не менее, чем вещественной. Искусство слова – один из таких духовных источников.
Научно‑ художественной литературе всегда было и есть что рассказать современникам. А завтра будет больше, чем когда бы то ни было.
С этим оптимистическим убеждением мы будем работать дальше. И хотим, чтобы наш читатель пожелал «Путям в незнаемое» счастливого пути!
Редколлегия
Декабрь 1985 г.
Содержание
I
Юрий Апенченко. Ночь на горе … 4
Дмитрий Сухарев. Красная трепанга … 34
Д. Данин. Годы сбывшихся надежд … 63
II
Борис Агапов. Взбирается разум … 114
Лев Разгон. Последний энциклопедист … 159
Карл Левитин. Лучший путь к человеку … 194
III
Артем Анфиногенов. Космики … 242
Ярослав Голованов. Архитектор в мире, где яблоки не падают … 296
Юрий Вебер. Черный хлеб науки … 317
Г. Башкирова. Эти три мушкетера … 356
Александр Русов. Сольфасоль … 408
Ф. Кривин. Поездка в Итарию … 459
Э. Дубровский. Изгнание из рая … 476
IV
Даниил Гранин. Повесть об одном ученом и одном императоре … 506
Борис Володин. «Родился я в городе Рязани…» … 532
В. Карцев. Одиночество в толпе портретов … 581
Анна Ливанова. О Ландау … 597
А. Гринчак. Изгнание Мефистофеля … 643
V
Н. Эйдельман. После 14 декабря … 690
А. Шаров. Слово … 736
Юрий Давыдов. Омут … 768
К читателю … 812
[1] От автора. Пилотируемые космические полеты остаются настолько особой и узкой сферой деятельности, что, когда читаешь о них, испытываешь невольный соблазн угадать, кто же скрывается за фигурой литературного героя. Сознавая это, хочу пояснить, что Командир и Бортинженер названы так потому, что конкретных прототипов не имеют; в то же время, десять лет посвятив корреспондентской работе в названной сфере, я не счел возможным пополнять список отряда космонавтов вымышленными фамилиями.
[2] Историк Макс Джеммер уверяет, что Гейзенберг рассказывал в Клубе Капицы только о старой квантовой теории. Но это противоречит тому, что сам Гейзенберг говорил в 7‑ м интервью Томасу Куну (22 февраля 1963 года): «…меня попросили рассказать о моей новой работе, и я растолковывал ее во всех деталях»…
[3] «Австрийское неряшество» (Шредингер начинал в Вене, где был приват‑ доцентом до 1919 года).
[4] В 1975 году профессор Оге Бор удостоился Нобелевской премии за работы в области теории атомного ядра.
[5] Кенотаф – гробница, в которой нет останков, они захоронены в другом месте.
[6] «…Если какое‑ либо суждение мыслится с характером строгой всеобщности, т. е. так, что не допускается возможность какого‑ либо исключения, то такое суждение не выведено из опыта, а имеет силу абсолюта».
[7] Сохраняю способ набора, использованный в авторской публикации. Легко видеть, что строчки разбиты вне зависимости от содержания каждой из них, а только для того, чтобы на странице получилось очертание несущейся торпеды. О средствах выразительности прозы Белого можно было написать интересное эссе, в котором не только Казимир Эдшмит, но и ныне модный Бютор нашли бы сведения о своем предшественнике в области полиграфического оформления литературных замыслов.
[8] Москвичи и гости столицы могут познакомиться с такой конструкцией. Это центральное здание выставочного комплекса в парке Сокольники. (Здесь и далее примечания автора. )
[9] Хочу, чтобы меня правильно поняли: кубические метры нужны нам очень для света, для воздуха, для комфорта. Но живем‑ то мы все‑ таки на квадратных метрах.
[10] Вернее, прочностные расчеты и в этом случае будут. Допустим, наружный вакуум и давление внутри космического дома потребуют уважения к сопромату, но это будет уже не тот строительный сопромат, который вяжет проектировщика на Земле по рукам и ногам.
[11] Приходится признать, что Эдуард Игоревич допускает здесь отдельные, частичные неточности. Эти термины ни в традиционной системе, ни в системе сольфасоль не имеют никакого отношения к термину «стабилизация».
[12] АС – аббревиатура слов «авторское свидетельство». Дано в соответствии с системой сольфасоль.
[13] Автор просит типографию не сделать ошибки в этом слове, чтоб не получилось, будто речь идет о поездке в Италию, которая с Итарией не имеет ничего общего.
[14] Название Итарство, вместо более естественного – Итария, употреблено, видимо, для созвучия со словом «братство», о чем свидетельствует содержание Кодекса.
[15] Подробное описание анестезиологической аппаратуры можно найти в специальной литературе, в частности в книге А. П. Зильбера «Регионарные функции легких», одна из глав которой начинается так: «Глава насыщена техническими подробностями, так как в ней описываются принципы исследования и аппараты, которые требуются для этого… Несколько формул и уравнений, имеющихся в этой главе, не должны смущать читателя: пропустив их, он потеряет самую малость, но, возможно, сохранит спокойствие духа». Руководствуясь этим указанием, мы пропускаем и формулы, и уравнения, и вообще описание всей применяемой аппаратуры.
[16] Образ жизни, жизненные принципы (лат. ).
[17] Ископаемый слон, обитавший в Южной Европе.
[18] Вода течет этим путем уже сорок лет, никто не может знать точно, с каких пор. Почему же клиента должны сейчас лишать воды? (искаж. англ. )
[19] Нет, милорд, мы не пишем слово «вода» (англ. water) с двумя «t», зато мы всегда используем два «n» в выражении «хорошие манеры» (англ. manners) (еще более искаж. англ. ).
[20] Книга «Этюды о морской тактике» Джона Клерка была переведена в России в 1803 году под названием «Движение флотов». Перевел книгу Российского флота капитан‑ лейтенант Юрий Лисянский как раз накануне его отхода на корабле «Нева» в первое русское кругосветное плавание в экспедиции Крузенштерна. В докладной записке императору, поданной по случаю перевода книги, Юрий Лисянский писал: «…английский писатель эдинбургского общества член Джон Клерк издал книгу, преподав новые правила нападения на неприятеля… самое время и опыт оправдали умствования сочинителя, и книга сия вошла в Англии в великое уважение…»
[21] Первоначально эти записки не предназначались для широкого круга читателей. Адресат был один – физики, и прежде всего те, кто близко и хорошо знал Ландау. У некоторых из них и родилась мысль опубликовать это «сочинение неизвестного жанра». Естественно, оно теперь претерпело некоторые изменения. К примеру, то, что в первом варианте можно было лишь упомянуть – и физики сразу понимали, о чем идет речь или в чем трудность, – теперь нуждалось в расшифровке и пояснении. И, наоборот, какие‑ то мои сомнения и догадки, которыми я могла поделиться с физиками, мне показалось преждевременным выносить на общий суд.
[22] Энгельс Ф. Диалектика природы. М., 1948, с. 163.
[23] Такого мнения придерживался виднейший советский историк науки. Б. Е. Райков.
[24] ЦГАЛИ, ф. 629 (издательство «Academia»), оп. 1, № 263, л. 68.
[25] Отдел рукописей Ленинской библиотеки, ф. 369 (В. Д. Бонч‑ Бруевича), к. 295, № 9, л. 22.
[26] Отдел рукописей Ленинской библиотеки, ф. 369, к. 295, № 12, л. 19.
[27] Среди частично сохранившихся бумаг Лернера находится его переписка с потомками Дубельта; занимаясь Пушкиным, Лернер еще до революции вступил в контакт с Н. М. Кондыревой, урожденной Дубельт, внучкой Пушкина. Возможно, это объясняет, каким образом были получены те письма, о которых идет речь.
[28] ЦГАЛИ, ф. 612 (Гос. литературного музея), оп. 1, № 1422, л. 20.
[29] Рукоп. отд. Гос. публичн. библиотеки им. Салтыкова‑ Щедрина, арх. И. В. Помяловского, № 71, л. 12.
[30] Из записной книжки Н. В. Путяты. Напечатано в «Русском архиве» в 1899 г., № 6, с. 351, без последней, выделенной нами фразы, которая восстанавливается по рукописи приятеля поэта Николая Путяты (ЦГАЛИ, ф. 394 (Н. В. Путяты), оп. 1, № 46, л. 62).
[31] Генерал Раевский, отец жены Орлова, Екатерины Николаевны.
[32] Литератор, редактор газеты «Русский инвалид», между прочим – очень близкий Дубельту человек.
[33] ЦГАОР, ф. 109 (III отделение), 1‑ я эксп., № 61, ч. 15, л. 58.
[34] Через несколько месяцев, 12 мая 1831 г., Михаилу Орлову разрешили жить в Москве под надзором; Бенкендорф вежливо просил «Михаила Федоровича… по прибытии в Москву возобновить знакомство с генерал‑ майором Апраксиным» (одним из начальников московских жандармов). Какая‑ то связь между перепиской 1830‑ го и послаблением 1831‑ го, очевидно, имеется. Может быть, не теряли надежды уловить Орлова?
[35] Письмо опубликовано в «Русском архиве», 1906, № 9, с. 72.
[36] «Русская старина», 1897, № 11, с. 386.
[37] «Русская старина», 1881, № 1, с. 714.
[38] «Дорогой папочка, поздравляю тебя от всего сердца» (франц. ).
[39] О возможном участии Дубельта в свержении А. Н. Мординова см. в книге И. В. Пороха «История в человеке». Саратов, 1971.
[40] «Русская старина», 1888, № 11, с. 389–390.
[41] Ему посвящена книга И. В. Пороха «История в человеке».
[42] Его роль в освободительном движении осветил в специальной работе В. А. Черных.
[43] Голицын Н. С. Два события из моей жизни. «Русская старина», 1890, № 11, с. 378.
[44] Селиванов Н. В. Записки. «Русская старина», 1880, № 6, с. 309.
[45] Военный министр.
[46] Лейб‑ медик, отец Софьи Андреевны Толстой.
[47] Максимов Г. М. Свет и тени петербургской драматической труппы за прошедшие тридцать лет (1846–1876). СПб., 1878, с. 128–129.
[48] Темир‑ Хан‑ Шура, в Дагестане.
[49] То есть сделали фрейлиной.
[50] Куприянова Л. В. Города Северного Кавказа во второй половине XIX в. М., 1981, с. 39, 41, 91.
[51] Некогда напечатан
|
|
|
