Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Великобритания, Австрия и Россия




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«Европейский концерт»:

Великобритания, Австрия и Россия

 

В то время как Наполеон отправился в первую ссылку на остров Эльба, победители в наполеоновских войнах собрались в Вене в сентябре 1814 года, чтобы выработать планы послевоенного устройства мира. Венский конгресс продолжал работать даже тогда, когда Наполеон бежал с Эльбы, вплоть до его окончательного поражения при Ватерлоо. Так что в связи с этим необходимость перестройки мирового порядка стала еще более срочной.

Со стороны Австрии переговоры вел князь Меттерних, хотя, поскольку конгресс заседал в Вене, за кулисами все время находился австрийский император. Король Пруссии направил князя Гарденберга, а только что вступивший в результате реставра­ции ни престол французский король Людовик XVIII полагался на Талейрана, который с той поры мог похвалиться тем, что служил каждому из правителей Франции еще с дореволюционного времени. Царь Александр I, не желая уступить престижное место России никому, приехал вести переговоры лично. По уполномочию Великобритании участвовал в переговорах английский министр иностранных дел лорд Кэслри.

Эти пятеро достигли цели, которую перед собой поставили. После Венского кон­гресса в Европе наступил самый продолжительный период мира за всю ее историю. В течение сорока лет не было ни единой войны с участием великих держав, а после Крымской войны 1854 года войн всеобщего характера не было еще лет шестьдесят. Достигнутое в Вене урегулирование до такой степени точно соответствовало плану Питта, что когда Кэслри представил его парламенту, то он приложил проект первона­чального британского предложения, чтобы продемонстрировать, насколько близок ему окончательный документ.

Парадоксально, но этот международный порядок, который гораздо откровеннее, чем любой из предыдущих, базировался на принципе равновесия сил, как, впрочем, и любой из последующих, потребовал гораздо меньшего применения силы для его под­держания. Столь уникальное положение дел было отчасти обусловлено тем, что рав­новесие было рассчитано весьма тщательно. Оно могло быть разрушено лишь уси­лиями такой мощи, собрать которую было бы весьма затруднительно. Но самой глав­ной причиной было то, что страны континента были связаны ощущением общности ценностей. Речь шла не только о физическом равновесии сил, но и о моральном. Си­ла и справедливость гармонично дополняли друг друга. Установившееся равновесие уменьшало возможности применения силы; одинаковое представление о справедли­вости уменьшало желание ее применить. Международному порядку, не восприни­маемому в качестве справедливого, рано или поздно будет брошен вызов. Но степень восприятия народом справедливости того или иного мирового порядка зависит как от характера его внутренних установлений, так и от его суждения по поводу тактики внешнеполитической деятельности по конкретным вопросам. По этой причине сход­ство между внутренними установлениями есть дополнительное подспорье для под­держания мира. Как бы смешно это ни выглядело, но Меттерних оказался предтечей Вильсона в том смысле, что он верил, будто бы единая для всех концепция справед­ливости является предпосылкой сохранения международного порядка. Хотя, конечно, его представление о справедливости было диаметрально противоположно тому, кото­рого придерживался Вильсон и которое он в XX веке хотел закрепить посредством специально учрежденных институтов.

Создать общий баланс сил оказалось сравнительно просто. Государственные деяте­ли следовали плану Питта, как архитектор — чертежу. Поскольку идея национального самоопределения тогда еще не была изобретена, участников конгресса меньше всего интересовало выкраивание этнически гомогенных государств из территорий, отбитых у Наполеона. Австрия усилила свои позиции в Италии, а Пруссия — в Германии. Голландская республика получила Австрийские Нидерланды (в значительной части совпадающие с сегодняшней Бельгией). Франция вынуждена была отдать все свои за­воевания и вернуться к «старым границам», существовавшим накануне революции. Россия заполучила сердце Польши. (В соответствии с принципом отказа от террито­риальных приобретений на континенте Великобритания довольствовалась мысом Доброй Надежды на южной оконечности Африки. )

С точки зрения британской концепции мирового порядка, проверкой действен­ности системы равновесия сил являлась степень совершенства исполнения отдельны­ми нациями ролей, отведенных им согласно генеральному плану — примерно так же Соединенные Штаты рассматривали свои союзы в период после второй мировой вой­ны. Воплощая этот подход в жизнь, Великобритания применительно к странам Евро­пейского континента столкнулась лицом к лицу с различием во взглядах на будущее точно так же, как это случилось с Соединенными Штатами в период «холодной вой­ны». Ибо нации вовсе не воспринимали себя всего лишь шестеренками в механизме системы безопасности. Безопасность делает возможным их существование, но не является ни самоцелью,, ни смыслом этого их существования.

Австрия и Пруссия никогда не воспринимали себя как «огромные массы», точно так же, как позднее Франция вовсе не воспринимала НАТО как инструмент разделе­ния труда. Всеобщее равновесие сил очень мало значило для Австрии и Пруссии, если оно одновременно не было связано с оправданием их собственных конкретных и сложных внешнеполитических отношений или с учетом исторической роли этих стран.

После того как Габсбурги потерпели неудачу, пытаясь добиться гегемонии в Цент­ральной Европе во время Тридцатилетней войны, Австрия оставила попытки подчи­нить себе всю Германию. В 1806 году существовавшая лишь номинально Священная Римская империя была упразднена. Но Австрия все равно видела себя первой среди равных и была преисполнена решимости не дать возможности ни одному из осталь­ных германских государств, особенно Пруссии, перенять историческую роль Австрии.

И Австрия имела все основания сохранять бдительность. В тот момент, когда Фридрих Великий захватил Силезию, Пруссия бросила вызов Австрии, оспоривая ее претензии на лидерство в Германии. Жесткий дипломатический курс, культ военного искусства и высокоразвитое чувство дисциплины вывели Пруссию в течение столетия из разряда второстепенного княжества на бесплодной северогерманской равнине и превратили в королевство, которое, даже будучи самым малым из числа великих дер­жав, стало в военном отношении вровень с прочими. Его причудливой формы грани­цы простирались через Северную Германию от частично польского востока до отно­сительно латинизированной Рейнской области (отделенной от основной прусской территории Ганноверским королевством), что придавало прусскому государству всеподавляющее ощущение возложенной на него миссии национального характера: пусть даже не ради достижения какой-то высшей цели, а ради зашиты собственных лоскут­ных территорий.

Отношения между этими двумя крупнейшими германскими государствами и их взаимоотношения с прочими являлись ключевыми для европейской стабильности. И действительно, по крайней мере, с момента окончания Тридцатилетней войны внут­реннее устройство Германии ставило перед Европой дилемму: если та будет слабой и раздробленной, она будет побуждать своих соседей, особенно Францию, к экспансио­низму. В то же самое время перспективы объединения ее пугали соседние госу­дарства, что продолжается вплоть до нынешнего времени. Страхи Ришелье, будто объединенная Германия сможет господствовать над Европой и превзойти по могу­ществу Францию, предвосхитил один британский обозреватель, писавший в 1609 году: «... Будь Германия единой монархией, она наводила бы страх и ужас на всех осталь­ных»1. Исторически, с точки зрения европейского мира, эта страна всегда была либо слишком слаба, либо слишком сильна.

Участники Венского конгресса отдавали себе отчет в том, что во имя прочного мира и стабильности в Центральной Европе им следует переделать то, что было соз­дано Ришелье в XVII веке. Ришелье позаботился о том, чтобы Центральная Европа была слабой и раздробленной, что вечно вызывало у Франции искушение вторгнуться на эти земли и превратить их в самый настоящий полигон для французской армии. И потому государственные деятели, собравшиеся в Вене, занялись консолидированием, но не объединением Германии. Ведущими германскими государствами явились Ав­стрия и Пруссия, затем следовал ряд государств, средних по размеру: в частности, Ба­вария, Вюртемберг и Саксония, к которым были совершены приращения, что сделало их сильнее. Триста с лишним существовавших до Наполеона государств были укруп­нены, и их стало немногим более тридцати, объединенных в новую общность, на­званную Германской конфедерацией. Созданная для защиты против общего внешнего агрессора, Германская конфедерация оказалась гениальным творением. Она была слишком сильной для нападения на нее Франции, но слишком слабой и децентрали­зованной, чтобы угрожать соседям. Конфедерация уравновешивала исключительную военную силу Пруссии и исключительный престиж и легитимность Австрии. Целью конфедерации было предотвратить объединение Германии на национальной основе, сохранить троны различных немецких князей и монархов и предупредить француз­скую агрессию. И успех был достигнут по всем этим пунктам.

Имея дело с побежденным противником, победители, разрабатывающие мирное урегулирование, обязаны тщательно и продуманно перейти от непримиримости, жиз­ненно важной для победы, к примирению, необходимому для достижения длительно­го мира. Карательный мир подрывает международный порядок, поскольку у победи­телей, истощенных тяготами войны, возникает задача держать под давлением страну, преисполненную решимости подорвать урегулирование. Любая страна, вынаши­вающая неудовольствие и обиду, наверняка почти автоматически сможет рассчиты­вать на поддержку озлобленной побежденной стороны. Это станет проклятием Вер­сальского договора.

Победители на Венском конгрессе, как и победители во второй мировой войне, подобной ошибки не совершили. Нелегко было проявить великодушие к Франции, в продолжение полутора столетий стремившейся к господству над Европой, чьи армии в течение четверти века стояли лагерем на территории соседей. Тем не менее государ­ственные деятели, заседавшие в Вене, пришли к выводу, что в Европе станет безопас­нее, если Франция будет относительно довольна, а не раздражена или обижена. Францию лишили завоеванных земель, но даровали ей «старые», то есть предреволю­ционные границы, даже несмотря на то, что их пределы включали в себя гораздо бо­лее обширные территории, чем те, которыми правил Ришелье. Кэслри, министр ино­странных дел державы, являвшейся наиболее непримиримым врагом Наполеона, так объяснял это:

«Продолжительные эксцессы со стороны Франции могли бы, без сомнения, побу­дить Европу... принять меры по расчленению... [но] пусть лучше союзники восполь­зуются нынешним шансом обеспечить мирную передышку, которая так требуется всем державам Европы... причем они могут быть уверены в том, что, если их по­стигнет разочарование... они вновь смогут взяться за оружие, не только обладая ко­мандными позициями, но и имея в своем распоряжении ту самую моральную силу, которая только и может скреплять подобную конфедерацию... » 2

А накануне 1818 года Франция уже вошла в систему, созданную конгрессом, и стала участвовать в периодических европейских конгрессах, превратившихся на целых полстолетия в почти что правительство Европы.

Будучи убеждена, что отдельные нации уже осмыслили в достаточной степени свои собственные интересы, чтобы защищать их в случае любого вызова, Великобри­тания могла бы этим довольствоваться и оставить все как есть. Британцы были увере­ны, что не требуется никаких формальных гарантий ни вместо, ни в дополнение к анализу, сделанному с позиции здравого смысла. Тем не менее страны Центральной Европы, жертвы полуторавековых войн, настаивали на осязаемых заверениях.

В частности, Австрия стояла перед лицом опасностей, непонятных Великобрита­нии. Будучи наследием феодальных времен, Австрия представляла собой многоязыч­ную империю, сводившую воедино множество народов бассейна Дуная, сплачивая их вокруг исторических владений в Германии и Северной Италии. Осознавая рост вза­имоисключающих тенденций либерализма и национализма, угрожавших самому ее существованию, Австрия стремилась соткать сеть моральных запретов для предотвра­щения испытаний силой. Непревзойденное мастерство Меттерниха проявилось в том, что ему удалось побудить договаривающиеся страны подчинить свои разногласия по­ниманию общности разделяемых ценностей. Талейран следующим образом высказал мысль о необходимости какого-либо принципа сдержанности:

«Если... минимум сил сопротивления... равнялся бы максимуму сил агрессии... нали­цо имелось бы истинное равновесие. Но... истинное положение дел основывается на на­личии лишь такого равновесия сил, которое является искусственным и случайным по своему характеру и которое может сохраняться лишь в течение такого срока, пока опре­деленные крупные государства воодушевлены чувством умеренности и справедливости»3.

По окончании Венского конгресса взаимоотношения между равновесием сил и об­щими для всех легитимистскими чувствами нашли отражение в двух документах: об образовании Четырехстороннего альянса, куда входили Великобритания, Пруссия, Ав­стрия и Россия, и Священного союза, членство в котором ограничивалось тремя так называемыми «восточными дворами» — Пруссией, Австрией и Россией. В начале XIX века на Францию смотрели с таким же страхом, как на Германию в XX: как на хрони­чески агрессивную, изначально дестабилизирующую силу. Поэтому государственные деятели, собравшиеся в Вене, выковали Четырехсторонний альянс, чтобы при помощи преобладающей силы задушить в зародыше любые агрессивные французские тенден­ции. Если бы победители, заседавшие в Версале, создали бы подобный альянс в 1918 году, мир, возможно, так бы и не узнал страданий второй мировой войны.

Священный союз носил совершенно иной характер; Европа не видела подобных документальных деклараций с тех пор, как почти два столетия назад покинул трон Фердинанд II, император Священной Римской империи. Инициатором союза был рус­ский царь, который никак не мог отказаться от самозванно возложенной на себя мис­сии перекроить систему международных отношений и переделать ее участников. В 1804 году Питт подорвал в корне крестовый поход императора ради достижения торжества либеральных установлений; к 1815 году Александр до мозга костей пропитался чув­ством победы, так что больше отмахнуться от него было невозможно, — не важно, что " нынешний крестовый поход был в корне противоположен тому, что проповедовалось одиннадцать лет назад. Теперь Александр очутился в рабстве у религии и консерва­тивных ценностей и предлагал ни более ни менее как всеобъемлющую реформу си­стемы международных отношений, основывающуюся на той предпосылке, что будто бы «курс, ранее принятый державами во взаимных отношениях между ними, должен быть фундаментально изменен, и потому срочно требуется заменить его порядком ве­щей, основывающимся на возвышенных истинах вечной религии нашего Спасителя»4.

Австрийский император шутил, что не знал, как ему поступить: обсуждать ли эти идеи на совете министров или в исповедальне. Но он одновременно знал, что не мо­жет ни присоединиться к крестовому походу царя, ни отвергнуть его, дав тем самым Александру повод действовать в одиночку, оставляя Австрию лицом к лицу с либе­ральными и национальными течениями того времени. Вот почему Меттерних транс­формировал проект царя в то, что потом стало известно как Священный союз, где ре­лигиозный императив трактовался как обязательство поставивших подпись под дого­вором сохранять внутренний статус-кво в Европе. Впервые в современной истории европейские державы приняли на себя общую миссию.

Ни один британский государственный деятель никогда бы не позволил себе ввязать­ся в предприятие, где устанавливалось бы всеобщее право — по сути, обязанность — вмешиваться во внутренние дела других государств. Кэслри назвал Священный союз «образцом утонченного мистицизма и бессмыслицы»5. Меттерних, однако, увидел в нем возможность заставить царя поддержать нормы легитимизма и, что самое главное, удер­жать его от бурного миссионерского экспериментирования в одностороннем порядке и в отсутствие какого-либо сдерживающего начала. Священный союз объединил усилия консервативных монархов и направил их на борьбу с революцией, но также обязал их взаимно согласовывать свои действия, что реально давало Австрии теоретическое право вето в отношении авантюр готового всех душить русского союзника. Так называемый «европейский концерт» предполагал, что нации, сопоставимые по могуществу, будут решать вопросы, касающиеся всеобщей стабильности, путем консенсуса.

Священный союз явился наиболее оригинальным аспектом венского урегулирова­ния. Возвышенное название отвлекало внимание от его оперативной сущности, за­ключавшейся в том, чтобы внести элемент морального ограничения в отношения ве­ликих держав. Проявленный ими закономерный интерес к сохранению внутренних институтов вынудил страны континента избегать конфликтов, на которые в предыдущем столетии они бы пошли безоговорочно.

Однако было бы величайшим упрощением утверждать, будто наличие сходного внутреннего устройства само по себе гарантирует мирное сохранение равновесия сил. В XVIII веке все правители на континенте управляли в силу божественного права, так что внутреннее устройство их государств было сопоставимо в самой своей основе.

И тем не менее, будучи полностью уверенными в постоянстве своих прав, эти самые правители вели бесконечные войны друг с другом как раз потому, что считали соб­ственное внутреннее устройство неуязвимым.

Вудро Вильсон был не первым, кто полагал, что характер внутреннего устройства предопределяет поведение государства в международном плане. Меттерних полагал то же самое, однако на основании абсолютно противоположных по характеру и содер­жанию доводов: В то время как Вильсон считал, что демократии миролюбивы и ра­зумны в силу самой своей природы, Меттерних называл их опасными и непредска­зуемыми. Видя страдания, в которые республиканская Франция ввергла Европу, Мет­терних отождествлял мир с легитимным правлением. Он ожидал, что коронованные главы древних династий если и не удержат мир, то, по крайней мере, сохранят фун­дамент международных отношений. Таким образом, легитимность становилась цемен­том, скрепляющим здание международного порядка.

Разница между подходами Вильсона и Меттерниха к вопросам справедливого внутреннего устройства и международного порядка основополагающе для понимания противоположных друг другу воззрений Америки и Европы. Вильсон выступал в роли крестоносца, борющегося за принципы, воспринимаемые им как революционные и новые. Меттерних стремился воплотить в конкретные установления те ценности, ко­торые он считал древними. Вильсон, будучи президентом страны, сознательно соз­данной, чтобы сделать человека свободным, верил в то, что демократические цен­ности могут быть узаконены, чтобы стать составной частью совершенно новых все­мирных институтов. Меттерних, будучи представителем древней страны, чьи институты развивались постепенно, почти незаметно, сомневался в том, что права могут быть созданы посредством законодательства. «Права», по Меттерниху, просто существовали в природе вещей. Были ли они подкреплены законом или конституци­ей, это сугубо технический вопрос, не имеющий никакого отношения к воплощению в жизнь идеи свободы. Меттерних считал гарантированные права парадоксом: «Вещи, которые следует воспринимать как само собой разумеющиеся, теряют силу, если воз­никают в форме произвольно делаемых заявлений... Предметы, ошибочно превра­щаемые в объекты законотворчества, в результате ограничиваются в объеме, если не целиком уничтожаются, при помощи тех самых попыток их сохранить и сберечь»6.

Некоторые из изречений Меттерниха представляли собой рациональное объясне­ние сущности установившейся в Австрийской империи практики, которая была не в состоянии приспособиться к рождающемуся новому миру. Но Меттерних также был носителем рационалистского убеждения, будто законы и права существуют в природе сами по себе, а не в силу какого-либо постановления или распоряжения. Опыт его сформировался во времена Французской революции, которая началась с провозгла­шения прав человека, а кончилась царством террора. Национальный опыт, породив­ший Вильсона, носил гораздо более мягкий характер, и за пятнадцать лет до возник­новения современного тоталитаризма этот человек не мог даже представить себе, ка­кие аберрации в состоянии таить в себе всенародное волеизъявление.

В период после окончания Венского конгресса Меттерних играл решающую роль в управлении международной системой и толковании требований Священного союза. Меттерних был вынужден взять на себя эту роль, поскольку Австрия была открыта всем ветрам, и ее внутренние установления все меньше и меньше соответствовали на­циональным и либеральным тенденциям века. Пруссия угрожала позициям Австрии в Германии, а Россия с жадностью глядела на славянское население на Балканах. И все время наличествовала Франция, готовая вновь претворять в жизнь заветы Ришелье в Центральной Европе. Меттерних знал, что, если эти потенциальные опасности пере­растут в реальные испытания силы, Австрия истощит себя независимо от конкретного исхода каждого отдельного конфликта. И потому его политикой было путем создания морального консенсуса избегать кризисов или сводить на нет те из них, избежать ко­торых невозможно. А также оказывать негласную поддержку той стране, на которую приходился основной удар конфронтации, например, поддерживать Великобританию против Франции в Нидерландах, Великобританию и Францию против России на Бал­канах, более мелкие государства против Пруссии в Германии.

Исключительный дипломатический талант Меттерниха позволил ему переводить избитые дипломатические истины в практические действия внешнеполитического ха­рактера. Ему удалось убедить двух ближайших союзников Австрии, каждый из кото­рых олицетворял геополитическую угрозу Австрийской империи, в том, что идеологи­ческая опасность, несомая революцией, перевешивает их стратегические возмож­ности. Если бы Пруссия попыталась эксплуатировать германский национализм, она смогла бы бросить вызов австрийскому преобладанию в Германии поколением ранее Бисмарка. Если бы цари Александр I и Николай I принимали во внимание исключительно геополитические возможности России, они бы гораздо решительнее воспользовались развалом Оттоманской империи на горе Австрии, как позднее в том же столетии поступят их преемники. Обе страны воздерживались от использования соб­ственных преимуществ, поскольку это бы шло вразрез с основополагающим принципом сохранения статус-кво. Австрии, которая, похоже, после ударов Наполео­на пребывала на смертном одре, системой Меттерниха была дарована новая жизнь, что позволило ей просуществовать еще сотню лет.

Человек, который спас эту империю-анахронизм и руководил ее политикой почти пятьдесят лет, впервые посетил Австрию лишь в тринадцатилетнем возрасте, а посто­янно поселился там только в семнадцать лет7. Отец князя Клеменса Меттерниха был губернатором Рейнской области, являвшейся тогда владением Габсбургов. Будучи по своему складу космополитом, Меттерних всегда более уютно чувствовал себя, говоря по-французски, а не по-немецки. «Теперь уже в течение длительного времени, — пи­сал он Веллингтону в 1824 году, — роль отчизны (patrie) играет для меня Европа»8. Современные ему оппоненты высмеивали праведные его изречения и отполированные эпиграммы. Зато Вольтер и Кант наверняка поняли бы его взгляды. Носитель рацио­нализма эпохи Просвещения, он был заброшен в самую гущу революционной борьбы, чуждой его темпераменту, и стал главным министром осажденного государства, устройство которого он не мог усовершенствовать.

Характерными чертами стиля деятельности Меттерниха были трезвость духа и уме­ренность целей: «Почти не приверженные к абстрактным идеям, мы принимаем вещи как они есть и пытаемся изо всех сил защитить себя от превратного представления о реальности»9. И «фразами, которые при ближайшем рассмотрении рассеиваются как дым, вроде „защиты цивилизации", нельзя определить что-либо осязаемое»10.

Применяя подобный подход, Меттерних стремился избегать сиюминутного эмо­ционального плена. Как только Наполеон потерпел поражение в России и еще до того, как русские войска добрались до Центральной Европы, Меттерних уже отож­дествлял Россию с потенциальной угрозой долгосрочного характера. И в то самое время, как соседи Австрии стремились изо всех сил освободиться от французского правления, участие Австрии в антинаполеоновской коалиции он обусловливал разра­боткой целей войны, соотносимых с выживанием шаткой империи. Замечу, что пол­ной противоположностью этой позиции Меттерниха было поведение демократических стран во время второй мировой войны, когда они обнаружили, что находятся в том же положении, что и Советский Союз. Подобно Кэслри и Питту, Меттерних верил, что сильная Центральная Европа есть предпосылка европейской стабильности. Пре­исполненный решимости избежать, где только возможно, грубых столкновений, Мет­терних в равной степени стремился и быть сильным, и придерживаться умеренного стиля.

«Подход (европейских) держав отличается друг от друга в зависимости от их гео­графического положения. Франция и Россия имеют по одной-единственной погра­ничной линии, каждая из которых практически неуязвима. Рейн с тройной линией крепостей обеспечивает покой... Франции; жуткий климат... делает Неман не менее безопасной границей для России. Австрия и Пруссия открыты со всех сторон для на­падения соседних держав. Находясь под постоянной угрозой гегемонизма этих двух держав, Австрия и Пруссия могут найти успокоение лишь в мудрой и тщательно про­думанной политике и в добрых отношениях друг с другом и со своими соседями... »! '

Хотя Австрия нуждалась в России, как в барьере на пути Франции, она всегда внимательно следила за своим импульсивным союзником, а особенно за склонностью царя брать на себя роль крестоносца. Талейран говорил о царе Александре I, что тот не зря был сыном безумного царя Павла I. Меттерних описывал Александра, как «странное сочетание мужских добродетелей и женских слабостей. Слишком слабый для истинного честолюбия, но слишком сильный для чистого тщеславия»12.

Для Меттерниха проблема сводилась скорее не к тому, чтобы как-то сдержать рос­сийскую агрессивность — ибо подобные попытки заставили бы Австрию исчерпать все свои ресурсы, — а к тому, чтобы умерить амбиции России. «Александр желает мира всему миру, — докладывал австрийский дипломат, — но не ради мира как тако­вого и благословенных его последствий; скорее ради самого себя; и не безоговорочно, но с невысказанной задней мыслью: он должен оставаться арбитром; от него должно исходить счастье всех, и вся Европа должна признавать, что ее покой — это дело его трудов, ее покой зависит от его доброй воли и может быть нарушен по его прихо­ти... »1'

Кэслри и Меттерних по-разному относились к тому, как именно следует сдержи­вать чересчур деятельную и доставляющую столько хлопот Россию. Будучи министром иностранных дел островной державы, удаленной от сцены конфронтации, Кэслри был готов к отражению лишь открытых выступлений, да и то лишь таких, которые угрожали бы равновесию сил. С другой стороны, страна Меттерниха находилась в са­мом центре континента и не могла позволить себе рисковать. И как раз потому, что Меттерних не доверял Александру, он делал все для того, чтобы находиться в максимально тесном контакте с ним, и сосредоточивал все свои усилия на то, чтобы не до­пускать самого возникновения угрозы с его стороны. «Если выстрелит хотя бы одна пушка, — писал он, — Александр и его свита окажутся вне пределов досягаемости, и тогда не будет никаких ограничений тому, что он сочтет своими божественно нис­посланными правами»14.

Чтобы слегка угомонить столь ревностный пыл Александра, Меттерних принимал меры двоякого характера. Под его руководством Австрия находилась в авангарде борьбы с национализмом, хотя он самым решительным образом не позволял Австрии слишком явственно выдвигаться на первый план или идти на односторонние шаги. Еще менее он был настроен поощрять других действовать самостоятельно, отчасти из опасения, как бы миссионерское рвение России не обратилось в экспансионизм. Для Меттерниха умеренность была философской добродетелью и практической необходи­мостью. В инструкциях одному из австрийских послов он как-то писал: «Гораздо важнее свести на нет претензии других, чем настаивать на наших собственных... Чем меньше мы будем запрашивать, тем больше приобретем»15. Как только это представ­лялось возможным, он пытался умерять планы царя-крестоносца, вовлекая его в дли­тельные по времени консультации и ограничивая его тем, что было терпимо с точки зрения европейского равновесия сил.

Второй линией стратегии Меттерниха было консервативное единство. Как только то или иное действие становилось неизбежным, Меттерних принимался за излюблен­ное свое жонглирование, которое он как-то описал следующим образом: «Австрия рассматривает все, делая в первую очередь упор на сущность. Россия превыше всего нуждается в форме. Британия желает сущности вне всякой формы... И нашей задачей становится сведение воедино невероятности претензий Британии с образом действий России»16. Ловкость Меттерниха позволила Австрии в течение целого поколения осу­ществлять контроль над ходом событий, превращая Россию, страну, которую он боял­ся, в партнера на основе единства консервативных интересов, а Великобританию, ко­торой он доверял, — в последнее прибежище при угрозах равновесию сил. Неизбеж­ный конец, однако, был попросту отсрочен. Но даже просто сохранение организованного по старинке государства, существующего на базе ценностей, не­совместимых с современными тенденциями, охватившими весь мир вокруг, и продле­ние ему жизни на целое столетие является само по себе немалым достижением.

Дилемма Меттерниха заключалась в том, что чем более он сближался с царем, тем более он рисковал своими британскими связями; а чем более он ими рисковал, тем ближе он вынужден был находиться к царю, чтобы избежать изоляции. Идеальной комбинацией для Меттерниха была бы британская поддержка в деле сохранения тер­риториального равновесия и русская поддержка для усмирения внутренних неурядиц: Четырехсторонний альянс для геополитической безопасности и Священный союз для внутренней стабильности.

Но по мере того как со временем изглаживалась память о Наполеоне, сохранять подобную комбинацию становилось все труднее. По мере того как союзы приобрета­ли форму системы коллективной безопасности и европейского правительства, Вели­кобритания считала своим долгом от них отмежевываться. А чем больше Великобри­тания отмежевывалась, тем зависимее становилась Австрия от России и, соответственно, тем более рьяно она защищала консервативные ценности. Создавался по­рочный круг, который нельзя было разорвать.

С какой бы симпатией ни относился Кэслри к австрийским проблемам, он был неспособен заставить Англию обращать внимание на потенциальные, а не на реаль­ные опасности. «Когда нарушено территориальное равновесие в Европе, — вещал Кэслри, — она (Британия) может эффективно вмешаться, но ее правительство являет­ся последним в Европе, на которое можно рассчитывать, что оно вмешается в какой бы то ни было внешнеполитический вопрос абстрактного характера... Мы окажемся на своем месте, когда европейской системе будет угрожать реальная опасность; но страна не может и не будет предпринимать шаги из-за абстрактных и надуманных принципов предосторожности»17. И все же нужда заставляла Меттерниха считать практически существующим то, что Великобритания полагала абстрактным и наду­манным. Здесь был корень проблемы. Внутренние неурядицы оказались той самой опасностью, с которой Австрия меньше всего была в состоянии справиться.

Для того чтобы сгладить принципиальные разногласия, Кэслри предложил органи­зовать периодические встречи, или конгрессы, министров иностранных дел для со­вместного рассмотрения положения дел в Европе. То, что стало известно как система конгрессов, имело цель выковать консенсус по важнейшим европейским вопросам и проложить путь для решения их на многосторонней основе. Великобритания, однако, чувствовала себя неуютно в отношении системы европейского правительства, по­скольку оттуда было недалеко и до объединенной Европы, против которой британцы выступали постоянно и непрерывно. Даже если оставить в стороне традиционную британскую политику, ни одно из британских правительств не брало на себя посто­янное обязательство выполнять роль дозорного без какой бы то ни было конкретной угрозы. Участие в европейском правительстве было не более привлекательным для британского общественного мнения, чем в Лиге наций для американцев через сто лет, причем, в общем и целом, по одним и тем же причинам.

Британский кабинет сделал совершенно конкретные оговорки еще перед самой первой из подобных конференций — Ахенским конгрессом 1818 года. Кэслри был направлен туда с невероятно сдержанными инструкциями: «Мы одобряем [общую де­кларацию] по этому случаю и, хотя и с трудом, заверяем [державы второго ранга], что... периодические встречи... должны быть посвящены одному... предмету или да­же... одной державе, Франции, что не предполагает никакого диктата в тех случаях, когда международное право не оправдывает вмешательства... Наша истинная полити­ка всегда заключалась в том, чтобы сохранять нейтралитет всегда, кроме исключи­тельных случаев и при наличии превосходящих сил»18. Великобритания хотела, чтобы за Францией присматривали, но за рамками этого в Лондоне царил двоякий страх: перед «континентальной трясиной» и объединенной Европой.

Имел место всего лишь один случай, когда Великобритания решила, что конгресс способен в дипломатическом плане оказать ей содействие в достижении собственных целей. Во время греческой революции 1821 года Англия увидела за желанием царя защитить христианское население разваливающейся Оттоманской империи воз­можную попытку России захватить Египет. Когда на карту были поставлены британ­ские стратегические интересы, Кэслри без колебаний обратился к царю во имя того самого союзнического единства, которое он до того времени хотел ограничить вопро­сами, относящимися к Франции. Характерно то, что он разработал критерий разгра­ничения между теоретическими и практическими вопросами: «Вопрос Турции носит совершенно иной характер, и он принадлежит к числу тех, которые у нас в Англии рассматриваются не в теоретическом, а в практическом плане... » 19

Но само обращение Кэслри явилось прежде всего подтверждением его внутренней непрочности альянса. Альянс, где один из партнеров трактует собственные стратеги­ческие интересы как единственный практический вопрос из числа всех прочих, не является дополнительным гарантом безопасности для своих членов. Ибо не берет на себя никаких обязательств сверх тех, которые бы и так возникли вследствие учета национальных интересов. Меттерних, без сомнения, утешался тем, что лично Кэслри, безусловно, относился с симпатией к его целям и вообще к системе конгрессов. Кэслри, как говорил один из австрийских дипломатов, был похож «на великого люби­теля музыки, находящегося в церкви; он хочет зааплодировать, но не смеет»20. Но ес­ли даже наиболее е

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...