Глава восьмая

YO’Q

родит обстоятельства, непредвидимые сегодня»³⁴. То, что германская пресса считала тонким намеком, на самом деле было газетным подталкиванием Германии к войне из-за Марокко.

Этот шаг, высокопарно поименованный «прыжком „Пантеры" », имел тот же са­мый конец, что и предыдущие попытки Германии прорвать ею же самой спровоциро­ванное окружение. Германия и Франция в очередной раз оказались на грани войны, причем цели Германии были, как всегда, весьма зыбки и неопределенны. Какого рода компенсацию она искала на этот раз? Марокканский порт? Часть марокканского Ат­лантического побережья? Колониальные приобретения где-то еще? Она просто хотела поддразнить Францию, но не смогла найти оперативного воплощения для поставлен­ной цели.

С учетом упрочения взаимоотношений Великобритания поддержала Францию на этот раз гораздо решительнее, чем в Альхесирасе в 1906 году. Сдвиг британского об­щественного мнения был наглядно продемонстрирован отношением к происшедшему со стороны тогдашнего канцлера казначейства Дэвида Ллойд-Джорджа, имевшего за­служенную репутацию пацифиста и сторонника добрых отношений с Германией. По этому случаю, однако, он произнес программную речь-предупреждение, что «... нам может быть навязана ситуация, где сохранение мира окажется сопряжено лишь с от­казом от великой и достойной позиции, которую мы добыли себе веками героизма и подвигов... и тогда я заявил бы со всей ответственностью, что мир подобной ценой был бы нетерпимым унижением для такой великой страны, как наша»³⁵.

Даже Австрия холодно отнеслась к выходке своего могучего союзника, не видя смысла рисковать собственным выживанием из-за североафриканской авантюры. Германия отступила, довольствовавшись большим, но бесполезным участком земли в Центральной Африке, причем эта сделка вызвала стон и вой в германской национа­листической прессе. «Мы практически шли на риск мировой войны ради нескольких конголезских болот», — писала «Берлинер тагеблатт»

3 ноября 1911 года³⁶. Критико­вать, однако, следовало не качество нового приобретения, но разумность угроз войны то одной, то другой стране из года в год без того, чтобы предварительно определить и осмыслить их цель, причем каждый раз возрастал тот самый страх, который в первую очередь и привел к созданию враждебных друг другу коалиций.

Если к тому времени германская тактика сделалась стереотипной, то таким же стал и англо-французский ответ. В 1912 году Великобритания, Франция и Россия на­чали военно-штабные переговоры, важность которых лишь формально ограничи­валась обычной британской оговоркой на тот счет, что они не влекут за собой ника­ких юридических обязательств. Но даже это ограничение в какой-то мере уже снималось Англо-французским морским соглашением 1912 года, согласно которому французский флот переводился в Средиземное море, а Великобритания брала на себя ответственность за защиту французского Атлантического побережья. Через два года это соглашение повлечет за собой моральную обязанность Англии вступить в первую мировую войну, поскольку, как было заявлено, Франция оставила побережье проли­вов Па-де-Кале и Ла-Манш незащищенным в надежде на британскую поддержку. (Спустя двадцать восемь лет, в 1940 году, такого же рода соглашение между Соеди­ненными Штатами и Великобританией позволит Великобритании перевести свой Тихоокеанский флот в Атлантический океан, а на Соединенные Штаты ляжет моральное обязательство защищать расположенные рядом азиатские владения Великобритании, беззащитные перед лицом японского нападения. )

В 1913 году германские руководители завершили процесс отчуждения России оче­редными своими судорожными и бессмысленными маневрами. На этот раз Германия дала согласие на реорганизацию турецкой армии и направила германского генерала, чтобы он взял на себя командование в Константинополе. Вильгельм II драматизиро­вал это событие, сопроводив командирование учебно-тренировочной миссии типич­ными напыщенно-цветистыми словесными выкрутасами, выразив надежду, что «вскоре германские флаги взовьются над укреплениями на Босфоре»³⁷.

Мало что могло бы до такой степени вывести из себя Россию, чем претензии Гер­мании на положение в проливах, в котором Европа отказывала России в течение сто­летия. Россия еще кое-как соглашалась с контролем над проливами слабой страной типа оттоманской Турции, но она никогда бы не смирилась с господством на Дарда­неллах другой великой державы. Российский министр иностранных дел Сергей Сазо­нов писал царю в декабре 1913 года: «Отдать проливы сильному государству являлось бы синонимом подчинения экономического развития всей Южной России этой дер­жаве»³⁸. Николай II заявил британскому послу, что «Германия намеревается занять такую позицию в Константинополе, чтобы получить возможность целиком запереть Россию в Черном море. И если она попытается проводить подобную политику, мы будем сопротивляться изо всех сил, даже если единственным выходом будет война»³?.

Хотя Германия нашла приличную мотивировку для того, чтобы убрать своего ко­мандующего из Константинополя (произведя его в фельдмаршалы, — это, согласно германской традиции, означало, что он больше не может быть полевым командиром), непоправимый вред был уже нанесен. Россия поняла, что германская поддержка Ав­стрии по поводу Боснии-Герцеговины не была случайным умопомрачением. Кайзер, рассматривая эти события как испытание его собственной мужественности, заявил своему канцлеру 25 февраля 1914 года: «Русско-прусские отношения мертвы раз и на­всегда! Мы стали врагами! »⁴⁰ Через шесть месяцев разразилась первая мировая война.

Возникла международная система, жесткость которой и конфронтационный стиль походили на более позднюю систему времен «холодной войны». Но на самом деле международный порядок, сложившийся перед первой мировой войной, был гораздо более подвижным, чем в мире времен «холодной войны». В ядерный век только Со­единенные Штаты и Советский Союз обладали техническими средствами, достаточ­ными, чтобы развязать всеобщую войну. Впрочем, риск был до такой степени огро­мен, что ни одна из сверхдержав не осмеливалась делегировать столь устрашающую мощь ни одному из союзников, каким бы близким он ни был. В противоположность этому перед первой мировой войной каждый из членов двух основных коалиций не только мог самостоятельно начать войну, но и был в состоянии шантажировать своих союзников, чтобы те его поддержали.

Какое-то время сама по себе система альянсов обеспечивала хотя бы некоторую сдержанность. Франция урезонивала Россию в конфликтах, непосредственно связан­ных с Австрией; подобную же роль играла Германия по отношению к Австрии в связи с Россией. В Боснийском кризисе 1908 года Франция дала ясно понять, что не будет воевать из-за Балкан. Во время Марокканского кризиса 1911 года французский пре­зидент Кайо получил четкое разъяснение: любая французская попытка разрешить ко­лониальный кризис при помощи силы не получит русской поддержки. Еще в Балкан­скую войну 1912 года Германия предупреждала Австрию, что германской поддержке есть пределы, а Великобритания оказывала давление на Россию с требованием уме­рить свои действия от имени изменчивого в своем поведении и непредсказуемого в своих действиях Балканского союза, возглавляемого Сербией. На Лондонской конфе­ренции 1913 года Великобритания помогла разрушить планы Сербии в отношении аннексии Албании, что было бы нетерпимо для Австрии.

Лондонская конференция 1913 года была, впрочем, последним актом миротвор­чества или хотя бы попыткой такового со стороны международной системы. Сербия проявила недовольство прохладной поддержкой России, а Россия с неприязнью от­неслась к выступлению Великобритании в роли беспристрастного арбитра и к явному нежеланию Франции принять участие в войне. Австрия, находившаяся на грани рас­пада под давлением России и южных славян, была расстроена тем, что Германия не оказала ей более энергичной поддержки. И Сербия, и Россия, и Австрия ожидали го­раздо более решительной поддержки со стороны своих союзников; Франция, Велико­британия и Германия опасались, что они потеряют своих партнеров, если во время следующего кризиса не поддержат их более решительно.

Затем каждую из великих держав внезапно охватила паника, и они решили, что линия умиротворения придаст им облик партнеров слабых и ненадежных. А вдруг тогда союзники их оставят в одиночестве перед лицом враждебной коалиции? И от­дельные страны стали вступать на такой уровень риска, который не предопределялся ни исторически сложившимися национальными интересами, ни разумными долго­срочными стратегическими целями и задачами. Правило Ришелье, утверждавшего, что средства должны быть соразмерны целям, нарушалось почти ежедневно. Германия соглашалась с риском мировой войны, лишь бы ее считали сторонником поддержки австрийской южнославянской политики, где у Германии не было никаких нацио­нальных интересов. Россия готова была схватиться не на жизнь, а на смерть с Герма­нией, чтобы выглядеть самым стойким союзником Сербии. Между Германией и Рос­сией никаких крупных конфликтов не было; конфронтация между ними осуществлялась как бы по доверенности.

В 1912 году новый французский президент Раймон Пуанкаре известил русского посла в отношении Балкан, что «если Россия вступит в войну, Франция тоже это сделает, ибо нам известно, что в этом вопросе за Австрией стоит Германия»⁴¹. Об­радованный русский посол докладывал о «совершенно новом подходе французов», заключающемся в том, что «территориальные захваты Австрии отрицательно влияют на расстановку сил в Европе и, следовательно, вредят интересам Франции»⁴² В том же году заместитель британского министра иностранных дел сэр Артур Никольсон писал британскому послу в Санкт-Петербурге: «Не знаю, как долго мы все еще бу­дем в состоянии следовать нашей нынешней политике балансирования на туго на­тянутом канате и избегать выбора той или иной определенной линии. Меня пресле­дует тот же страх, что и вас: а вдруг Россия устанет от нас и заключит сделку с Германией»⁴'.

Не желая, чтобы его кто-нибудь перещеголял в безответственности, кайзер пообещал Австрии в 1913 году, что в случае возникновения следующего кризиса Германия, если понадобится, вступит в войну. 7 июля 1914 года германский канцлер провозгла­сил политику, которая менее чем через четыре недели привела к настоящей войне: «Если мы призовем их [австрийцев] действовать, то они заявят, что это мы их под­толкнули; если мы станем их разубеждать, то они заявят, что мы бросили их в отча­янном положении. Тогда они обратятся к западным державам, чьи объятия всегда раскрыты, а мы потеряем нашего последнего союзника, каким бы он ни был»⁴⁴. Кон­кретная выгода, которую Австрия смогла бы извлечь из альянса с Тройственным со­гласием, так и не была четко определена. Да и Австрия вряд ли вступила бы в одну группировку с Россией, которая только и мечтала, как бы подорвать положение Ав­стрии на Балканах. С исторической точки зрения союзы заключались для того, чтобы усилить положение той или иной страны на случай войны; а накануне первой миро­вой войны первичным мотивом вступления в войну было стремление укрепить союзы.

Руководители всех крупных стран просто не сумели ухватить сути находящейся в их распоряжении технологии, а также смысла лихорадочно создаваемых союзов. Они, похоже, не учитывали, какие огромные потери повлекла за собой совсем недавно происшедшая в Америке Гражданская война, и ожидали, что конфликт будет кратким и решительным. Им даже не пришло в голову, что неспособность придать своим альянсам разумные политические цели может привести к разрушению цивилизации, вопреки их представлениям на этот счет. Каждый из союзов ставил на карту слишком многое, чтобы позволить вступить в действие традиционной дипломатии «евро­пейского концерта». Вместо этого великие державы сумели создать дипломатическую машину Страшного суда, хотя они и не ведали, что сотворили.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ