ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Машина политического. европейская дипломатия. перед первой мировой войной

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Машина политического

Страшного суда:

европейская дипломатия

перед первой мировой войной

 

K концу первого десятилетия XX века «европейский концерт», поддерживавший мир в течение столетия, по целому ряду практических причин прекратил свое существова­ние. Великие державы в беспечной слепоте увлеклись борьбой группировок, привед­шей к формированию двух организованных по жесткому принципу блоков, что яви­лось предтечей расстановки сил в «холодной войне» пятьюдесятью годами позднее. Имелась, однако, существенная разница. В век ядерных вооружений предотвра­щение войны явилось главной, быть может даже основной, целью внешней политики. В начале XX века войны еще начинались с определенной долей беспечности. Даже отдельные европейские мыслители придерживались того взгляда, будто бы периодиче­ские кровопускания носят характер катарсиса, — от этой наивной гипотезы пер­вая мировая война наижесточайшим образом не оставила камня на камне. В течение десятилетий историки спорят, на кого следует возложить ответствен­ность за возникновение первой мировой войны. И все же ни одна отдельная страна не может быть вырвана из общего ряда, как первопричина безумного скачка к несчас­тью. Каждая из великих держав внесла свой вклад близорукости и безответственности, причем делали это с такой удивительной беззаботностью, какая уже никогда не будет возможна, ибо в коллективную память Европы врезалось сотворенное ими несчастье. Они позабыли предупреждение, записанное в «Мыслях» Паскаля, — если они вообще его знали: «Мы бездумно несемся в пропасть, поставив перед собой нечто, закры­вающее ее от наших взоров».

А винить было кого. Европейские нации превратили равновесие сил в гонку во­оружений, не понимая, что современные технологии и всеобщая воинская повин­ность превратят всеобщую войну в величайшую угрозу их же собственной безопас­ности и европейской цивилизации в целом. Хотя все нации Европы собственной политикой внесли свой вклад в приближение катастрофы, именно Германия и Россия в силу своей природы подорвали чувство сдержанности.

По ходу объединения Германии никто не задумывался относительно потенциаль­ного влияния этого объединения на равновесие сил. В течение двухсот лет Германия была жертвой, а не инициатором войн в Европе. Во время Тридцатилетней войны Германия понесла потери, оцениваемые в размере 30% тогдашнего населения, а все решающие битвы династических войн XVIII столетия и наполеоновских войн проис­ходили на германской земле.

Отсюда почти наверняка следовало, что объединенная Германия поставит перед собой цель предотвратить повторение всех этих трагедий. Но это вовсе не предполага­ло, что новая Германия воспримет этот вызов как в основном военную проблему и что германские дипломаты после Бисмарка будут проводить внешнюю политику со столь пренебрежительной самоуверенностью. Если Пруссия Фридриха Великого была самой слабой из великих держав, то вскоре после объединения Германия стала самой сильной и, будучи таковой, стала вызывать беспокойство у своих соседей. С тем что­бы принимать участие в «европейском концерте», ей требовалось проявлять особую сдержанность во внешней политике¹. К сожалению, после ухода Бисмарка умерен­ность была тем самым качеством, которого Германии больше всего недоставало.

Причиной, по которой германские государственные деятели были одержимы идеей грубой силы, было то, что Германия, в отличие от других государств-наций, не обла­дала сплачивающей ее воедино философской базой. Ни одна из идей, формиро­вавших государства-нации в остальной части Европы, в бисмарковских построениях не присутствовала: ни упор Великобритании на традиционные свободы, ни призыв Французской революции ко всеобщей вольности, ни даже добродушный универса­листский империализм Австрии. Строго говоря, бисмарковская Германия вообще не была воплощением чаяний о создании государства-нации, поскольку он преднаме­ренно исключил из нее австрийских немцев. Бисмарковский Reich был артефактом, в основном представляя собой Пруссию в расширенном варианте, чьей основной зада­чей было усиление собственной мощи.

Отсутствие интеллектуальных корней было принципиальной причиной бесцель­ности германской внешней политики. Воспоминания о том, как Германия в течение столь долгого времени служила главным полигоном Европы, внушили ее народу глу­боко укоренившееся чувство опасности. Хотя империя Бисмарка была теперь силь­нейшей державой на континенте, германским руководителям всегда казалось, что их поджидает какая-то неясная угроза, о чем свидетельствовала их одержимость посто­янной боевой готовностью, отягощенная воинственной риторикой — в своих планах войны германские штабисты всегда исходили из необходимости вести действия про­тив всех германских соседей одновременно. Готовя себя к наихудшему из сценариев, они способствовали превращению его в реальность. Ибо Германия, способная побе­дить коалицию из всех своих соседей, могла, само собой разумеется, без труда полу­чить преобладание над каждым из них в отдельности. При виде военного колосса у своих границ соседи Германии объединялись в целях взаимной защиты, превращая германское стремление к безопасности в фактор, способствующий возникновению ощущения отсутствия безопасности.

Мудрая и сдержанная политика, возможно, отсрочила бы, а то и вовсе устранила бы маячившую впереди опасность. Но преемники Бисмарка, отбросив его сдержан­ность, все более и более полагались на силу как таковую, что подтверждалось одним из излюбленных их высказываний: Германия должна служить молотом, а не нако­вальней европейской дипломатии. Получалось, будто Германия потратила столько энергии на достижение государственного статуса, что у нее не было времени поду­мать, а какой же цели будет служить это новое государство. Имперская Германия так и не смогла выработать собственную концепцию национальных интересов. Захвачен­ная эмоциями момента и стесненная потрясающим отсутствием понимания чужой психики, Германия в лице своих руководителей после Бисмарка сочетала воинствен­ную агрессивность с нерешительностью, что ввергло страну поначалу в состояние изоляции, а затем в войну.

Бисмарк, используя сложнейшую систему альянсов для сдерживания множества партнеров и предотвращения перерастания противоречий во внезапно разразившуюся войну, потратил превеликое множество усилий, чтобы не допускать бахвальства гер­манской мощью. У преемников Бисмарка не хватало терпения и искусства для осу­ществления задачи такой сложности. Когда император Вильгельм I умер в 1888 году, его сын Фридрих, чей либерализм так тревожил Бисмарка, правил всего лишь девяно­сто восемь дней, став жертвой рака горла. Его сын и преемник, Вильгельм II, своей театральной аффектацией вызывал у наблюдателей неуютное ощущение того, что пра­витель самой могучей нации Европы ведет себя сумасбродно и незрело. Психологи объясняли беспредельную задиристость Вильгельма попыткой компенсации за рожде­ние с деформированной рукой — увечье такого рода было нестерпимо для члена прусской королевской фамилии, беспредельно преданной военным традициям. В 1890 году юный и изломанный душой император сместил Бисмарка, не желая править в тени столь внушительной личности. С тех пор именно кайзеровская дипломатия стала самой главной с точки зрения мира в Европе. Уинстон Черчилль весьма сардонически обобщил сущность личности Вильгельма:

«Все сводилось к тому, чтобы расхаживать с важным видом, вставать в позу и бря­цать не вынутым из ножен мечом. Все, чего ему хотелось, — это ощущать себя подо­бием Наполеона и походить на него, но — без участия в его битвах. Само собой разумеется, на меньшее он был не согласен. Если кто-то мыслит себя вершиной вулкана, то все, что от него требуется, — это дымить. Вот он и дымил, испуская столб сажи днем и искря по ночам, что и могли наблюдать те, кто стоял в отдалении; медленно и верно встревоженные наблюдатели собирались вместе и объединялись ради совмест­ной защиты.

... Но под всей этой показной мишурой и парадным мундиром находился весьма ординарный, тщеславный, однако в целом вполне доброжелательный человек, наде­явшийся сойти за второго Фридриха Великого»².

Больше всего кайзер хотел международного признания важности занимаемого Германией места и, превыше всего, ее могущества. Он пытался проводить то, что в его окружении называлось Weltpolitik, или «глобальной политикой», даже не опреде­ляя этот термин и не устанавливая его взаимоотношение с германскими националь­ными интересами. Лозунги скрывали интеллектуальный вакуум: за воинственными речами пряталась внутренняя пустота; широковещательные призывы оказывались, по сути, призывами в никуда. Хвастливые тирады вкупе с нерешительностью в поступках отражали наследие двухвекового германского провинциализма. Даже если бы герман­ская политика была мудрой и ответственной, интеграция германского колосса в рам­ки существовавшей системы и то была бы пугающей по размаху задачей. Но взрыво­опасная смесь безудержно храброй игры на публику и довольно робких внутренних установлений исключала подобный курс и предопределяла вместо этого бездумную внешнюю политику — добиваться для Германии всего того, чего она больше всего боялась.

В продолжение двадцати лет после смещения Бисмарка Германия умудрилась спо­собствовать невероятной перемене альянсов. В 1898 году Франция и Великобритания были на грани войны из-за Египта. Враждебные отношения между Великобританией и Россией являлись постоянным фактором международных отношений почти на всем протяжении XIX века. Великобритания то и дело искала союзников против России и даже пробовала привлечь на эту роль Германию, прежде чем остановилась на Японии. Никому тогда не пришло бы в голову, что Великобритания, Франция и Россия в итоге выступят на одной стороне. И все же через десять лет под воздействием настой­чиво-угрожающей германской дипломатии случилось именно это.

Несмотря на всю сложность своих маневров, Бисмарк никогда даже и не пытался выйти за рамки традиционного равновесия сил. Однако его преемники явно не чув­ствовали себя уверенно внутри этой системы и никогда даже не пытались понять, что чем более они увеличивают собственные силы, тем более поощряют создание компен­сирующих коалиций и дают толчок наращиванию вооружений, что является непре­менным условием европейского равновесия.

Германским лидерам претило нежелание прочих стран вступать в союз с нацией, чья сила уже порождала в Европе страх гегемонии. Тактика запугивания представля­лась этим лидерам наилучшим способом показать своим соседям, как те слабы и как предположительно выгодна им дружба с Германией. Но столь унижающий противную сторону подход имел обратный эффект. Пытаясь добиться абсолютной безопасности для своей собственной страны, германские лидеры послебисмарковской поры угрожа­ли каждой из европейских стран, подчеркивая их полнейшую незащищенность; а это почти автоматически вызывало к жизни коалиции противодействия. Дипломатия не способна спрямить путь к преобладанию; к нему ведет единственная дорога — война, а этот урок провинциальные лидеры постбисмарковской Германии усвоили лишь тог­да, когда было уже слишком поздно, чтобы предотвратить глобальную катастрофу.

По иронии судьбы на протяжении значительного времени существования импера­торской Германии основной угрозой миру считалась не Германия, а Россия. Вначале Пальмерстон, а потом Дизраэли были убеждены в том, что Россия намеревается про­никнуть в Египет и в Индию. К 1913 году аналогичная боязнь германских лидеров, что страну вот-вот захлестнут русские орды, достигла такого накала, что она в значи­тельной степени способствовала их рещению устроить годом позже силовое противо­стояние.

На самом деле очень мало что надежно подтверждало, будто бы Россия хочет соз­дать европейскую империю. Претензии германской военной разведки, что у них яко­бы есть доказательства того, что Россия на самом деле готовится к подобной войне, были только претензиями, хотя и не безосновательными. Дело в том, что страны, принадлежащие к обоим альянсам, опьяненные технологическими возможностями железнодорожных перебросок войск и новыми достижениями в области формирова­ния мобилизационных планов, постоянно занимались военными приготовлениями, не соответствующими масштабам спорных проблем. Но как раз потому, что эти лихора­дочные приготовления не могли быть соотнесены ни с какой конкретной целью, их истолковывали, как признаки широкомасштабных, если не вселенских амбиций. Ха­рактерно, что князь фон Бюлов, германский канцлер с 1900 по 1909 год, придержи­вался точки зрения Фридриха Великого, утверждавшего, что «из всех соседей Пруссии именно Российская империя наиболее опасна как с точки зрения силы, так и ее мес­тоположения»³.

Вся Европа воспринимала, как нечто сверхъестественное, огромные просторы и упорство России. Все нации Европы пытались стяжать величие путем угроз и ответов на угрозы. Но Россия, казалось, продвигается вперед, повинуясь собственному ритму, сдерживаемому лишь превосходящими силами, как правило, посредством войны. В целом ряде многочисленных кризисов представлялось, что до разумного урегулирова­ния России рукой подать, и результаты его были бы гораздо лучше реально достигну­тых. И все же Россия всегда предпочитала риск поражения компромиссу. Это про­явилось и во время Крымской войны 1854 года, Балканских войн 1875—1878 годов, а также перед русско-японской войной 1904 года.

Одним из объяснений подобной тенденции является тот факт, что Россия, с одной стороны, принадлежит Европе, а с другой — Азии. На Западе Россия выступала как составная часть «европейского концерта» и участвовала в сложных играх по сохране­нию равновесия сил. Но даже в рамках этих правил русские руководители обычно с раздражением относились к призывам поддерживать равновесие сил и склонны были прибегнуть к войне, если их требования не удовлетворялись, — к примеру, в период, предшествовавший Крымской войне 1854 года, во время Балканских войн и в 1885 году, когда Россия чуть-чуть не вступила в войну с Болгарией. В Средней Азии Рос­сия имела дело со слабыми ханствами, где равновесие сил было неприменимо, а в Сибири, пока не натолкнулась на Японию, она имела полную возможность продвигаться в значительной степени точно так же, как Америка, когда заселялся едва обжи­той континент.

На европейских форумах Россия обычно прислушивалась к аргументам в пользу сохранения равновесия сил, но не всегда следовала основополагающим принципам. В то время как европейские нации неизменно утверждали, что судьбу Турции и Балкан должен решать лишь «европейский концерт», Россия, напротив, стремилась решать эти вопросы односторонне и силой: примером тому являются Адрианопольский дого­вор 1829 года, Ункияр-искелесийский договор 1833 года, конфликт с Турцией 1853 года, а также Балканские войны 1875—1878 и 1885 годов. Россия предполагала, что Европа не будет обращать на это внимания, и чувствовала себя оскорбленной, когда этого не происходило. Та же самая проблема повторилась после второй мировой вой­ны, когда западные союзники утверждали, что судьба Восточной Европы касается Ев­ропы в целом, а Сталин настаивал на том, что Восточная Европа, особенно Польша, находится в пределах советской сферы влияния, и потому их будущее может быть рещено без участия западных демократий. И, как его предшественники-цари, Сталин действовал односторонне. Однако, само собой, собиралась коалиция западных сил, способная противостоять российским военным ударам и свести на нет российские претензии соседям. В период после второй мировой войны понадобилось целое поко­ление, чтобы вновь утвердилась подобная историческая схема.

Россия на марше редко проявляла ощущение предельно допустимого. Когда ее планы расстраивались, она затаивалась и, лелея обиды, поджидала удобного момента для возмездия, — так обстояло дело с Великобританией в течение всего XIX века, с Австрией после Крымской войны, с Германией после Берлинского конгресса и с Со­единенными Штатами во время «холодной войны». Остается дождаться того, как но­вая постсоветская Россия будет реагировать на крах своей исторической империи и вовлеченных в ее орбиту сателлитов, когда полностью пройдет шок после распада.

В Азии русское ощущение возложенной на страну миссии в еще меньшей степени сдерживалось политическими или географическими препятствиями. В течение всего XVIII века и значительной части XIX Россия пребывала на Дальнем Востоке одна. Она была первой европейской страной, вступившей в контакт с Японией, и первой, кто заключил договор с Китаем. Эта экспансия, осуществлявшаяся незначительными силами поселенцев и авантюристов-военных, конфликтов с европейскими державами не вызвала. Спорадические русские столкновения с Китаем не представляли особого значения. За содействие России в борьбе против воинственных племен Китай переда­вал под русское управление значительные территории как в XVIII, так и в XIX веке, породив ряд «неравноправных договоров», которые с тех пор поносило каждое из ки­тайских правительств, особенно коммунистическое.

Характерно то, что с каждым новым приобретением, похоже, российский аппетит к приобретению азиатских территорий только рос. В 1903 году Сергей Витте, министр финансов и доверенное лицо царя, писал Николаю II: «С учетом нашей огромной границы с Китаем и нашего исключительно выгодного положения поглощение Росси­ей значительной части Китайской империи является лишь вопросом времени»⁴. Так же, как и в отношении Оттоманской империи, русские руководители стояли на той точке зрения, что Дальний Восток является личным делом России и никто в мире не имеет права вмешиваться. Россия иногда осуществляла продвижение на всех фронтах одновременно; часто выдвигался вперед или запаздывал то один, то другой, в зависи­мости от того, где экспансия казалась менее рискованной.

Политический аппарат императорской России отражал двойственный характер империи. Российское министерство иностранных дел являлось департаментом Канце­лярии и было укомплектовано независимыми чиновниками, ориентирующимися пре­имущественно на Запад⁵. Эти чиновники, чаще всего прибалтийские немцы, рассмат­ривали Россию как европейское государство, политика которого должна осуществляться с учетом интересов «европейского концерта». Роль Канцелярии, одна­ко, оспаривалась Азиатским департаментом, который был столь же независимым и отвечал за русскую политику по отношению к Оттоманской империи, Балканам и Дальнему Востоку, где у России было реальное продвижение вперед. В отличие от Канцелярии, Азиатский департамент не считал себя частью, «европейского концерта». Взирая на страны Европы как на препятствия к осущест­влению собственных планов, Азиатский департамент полагал европейские страны не имеющими отношения к его деятельности и изыскивал возможности достижения по­ставленных Россией целей посредством односторонних договоров или путем войн, развязываемых без оглядки на Европу. Поскольку Европа настаивала на том, чтобы вопросы, связанные с Балканами и Оттоманской империей, решались «концертом», частые конфликты становились неизбежны, а возмущение России росло по мере того, как ее планы все чаше срывались странами, которые она считала лезущими не в свое

дело.

Частью оборонительная, частью наступательная, русская экспансия всегда носила двойственный характер, и эта ее двойственность порождала споры на Западе относи­тельно истинных намерений России, которые продолжались вплоть до окончания со­ветского периода. Одной из причин извечных трудностей в понимании целей и задач России было то, что российское правительство, даже в коммунистический период, было более схоже с самодержавным двором XVIII века, чем с правительством супер­державы века XX. Ни императорская, ни коммунистическая Россия не породила ве­ликого министра иностранных дел. Так, к примеру, Нессельроде, Горчаков, Гире, Ламсдорф или даже Громыко, ее министры иностранных дел, были подготовленными и способными людьми, но у них не было полномочий планировать долгосрочную политику. Они были чуть более, чем слуги непостоянного и легко выходящего из себя автократа, за милости которого приходилось соперничать с другими посреди мно­жества проблем чисто внутреннего характера. У императорской России не было ни Бисмарка, ни Солсбери, ни Рузвельта — короче говоря, ни одного ответственного министра, наделенного исполнительной властью в вопросах внешней политики.

И даже тогда, когда правящий царь был сильной личностью, автократическая си­стема выработки в России политических решений мешала согласованности внешней политики. Стоило кому-то из царей уютно сработаться с министром иностранных дел, как последнего стремились удержать на посту до глубокой старости. Так обстояло де­ло с Нессельроде, Горчаковым, Гирсом. На срок службы этих трех министров пришлась значительная часть XIX века. Даже будучи престарелыми людьми, они ока­зывались неоценимо полезными для иностранных государственных деятелей. Те не напрасно считали их единственными лицами, с которыми стоило встречаться в Санкт-Петербурге: ведь они были единственными сановниками, имевшими непосред­ственный доступ к царю. Протокол запрещал практически кому бы то ни было, кроме них, просить аудиенцию у царя.

Процесс принятия решений в еще большей степени усложнялся тем, что исполни­тельная власть царя часто отступала на второй план перед его аристократическими представлениями о том, как положено жить государю. К примеру, сразу же после подписания «Договора перестраховки», в ключевой период в российских иностранных делах, Александр III уезжает из Санкт-Петербурга на целых четыре месяца — с июля по октябрь 1887 года — и занимается катанием на яхте, посещением маневров и визи­тами к родственникам жены в Данию. И в то время как единственное лицо, прини­мающее решения, находится вне пределов досягаемости, российская внешняя поли­тика беспомощно барахтается на одном месте. При этом политические шаги царя часто были подвержены сиюминутным настроениям. К тому же на них оказывали ог­ромное влияние националистические агитаторы, поддерживаемые военными. Авантю­ристически настроенные военные, наподобие генерала Кауфмана в Средней Азии, вряд ли вообще обращали внимание на существование министров иностранных дел. Не исключено, что Горчаков говорил правду, когда в описанной в предыдущей главе беседе с британским послом заявил о том, как мало он знает о происходящем в Сред­ней Азии.

Во времена Николая II, правившего с 1894 по 1917 год, Россия была вынуждена платить дорогой ценой за внутренние установления деспотического характера. Нико­лай вначале втянул Россию в катастрофическую войну с Японией, а затем позволил собственной стране стать пленником системы альянсов, сделавшей войну с Германи­ей неизбежной в самом буквальном смысле. В то время как энергия России была на­правлена в сторону завоеваний и тратилась на сопутствующие внешнеполитические конфликты, ее социально-политическая структура становилась весьма зыбкой. Пора­жение в войне с Японией в 1905 году должно было послужить предупреждением, что время для внутренней консолидации, как утверждал великий реформатор Петр Сто­лыпин, на исходе. Россия нуждалась в передышке; получила же она очередную загра­ничную авантюру. Остановленная в Азии, она вернулась к панславистским мечтаниям и прорыву к Константинополю, но на этот раз все вышло из-под контроля.

Ирония судьбы заключалась в том, что на определенном этапе экспансионизм бо­лее не умножал мощь России, но способствовал ее упадку. В 1849 году Россия в са­мом широком плане считалась сильнейшей страной Европы. Через семьдесят лет произошла гибель династии, и страна временно выбыла из числа великих держав. В промежутке между 1848 и 1914 годами Россия была вовлечена в поддюжину войн (колониальные не в счет). Таким не могла похвастаться ни одна великая держава. В каждом из этих конфликтов, за исключением интервенции в Венгрию в 1849 году, финансово-политические потери России намного превышали ожидаемые выгоды. Хо­тя каждый из этих конфликтов собирал свою дань, Россия продолжала отождествлять свой статус великой державы с территориальной экспансией; она с жадностью пожи­рала все больше и больше земель, которые ей не были нужны и которые она не могла переварить. Ближайший советник царя Николая II Сергей Витте обещал ему, что «с берегов Тихого океана и с вершин Гималаев Россия будет господствовать не только над делами Азии, но и Европы»⁶. Экономическое и социально-политическое развитие пошло бы стране в индустриальный век гораздо более на пользу, чем превращение Болгарии в сателлита или установление протектората в Корее.

Некоторые из русских руководителей, например Горчаков, были достаточно муд­ры, чтобы осознать, что для России «расширение территории есть расширение сла­бости»⁷, но подобная точка зрения не способна была умерить российскую манию но­вых завоеваний. В итоге коммунистическая империя развалилась по тем же причинам, что и царская. Советскому Союзу было бы гораздо лучше оставаться в пределах гра­ниц, сложившихся после второй мировой войны, а с другими странами установить отношения так называемой «спутниковой орбиты», наподобие тех, которые он под­держивал с Финляндией.

Когда два колосса: мощная, импульсивная Германия и огромная, неугомонная Россия — то и дело наталкиваются друг на друга в самом центре континента, конфликт становится вероятным независимо от того, что Германии нечего приобретать от войны с Россией, а Россия может все потерять в войне с Германией. Мир в Европе, таким образом, зависел от той единственной страны, которая умело играла роль регу­лятора в течение всего XIX века и проявляла при этом завидную умеренность.

В 1890 году термин «блестящая изоляция» все еще являлся точной характеристи­кой британской внешней политики. Британские подданные с гордостью называли свою страну «маятником» Европы, вес которого не давал возможности ни одной из коалиций континентальных держав приобрести доминирующее значение. Зато само участие в альянсах было почти так же традиционно неприемлемо для британских го­сударственных деятелей, как и для американских изоляционистов. И все же не прой­дет и двадцати пяти лет, как англичане будут сотнями тысяч умирать на вязких гли­нистых полях Фландрии, воюя на стороне французского союзника против германского противника.

Дело в том, что в промежуток между 1890 и 1914 годами в британской политике произойдут знаменательные перемены. Самым интересным при этом было то, что че­ловек, проведший Великобританию сквозь первый этап переходного периода, был са­мим олицетворением всего традиционного для Великобритании и британской внеш­ней политики. Ибо маркиз Солсбери был образцом англичанина до мозга костей. Он являлся отпрыском древнего рода Сесилей, чьи предки служили первыми министрами британских монархов со времен королевы Елизаветы I. Король Эдуард VII, правив­ший с 1901 по 1910 год и, по сравнению с Сесилями, происходивший из «выскочек», как поговаривали, то и дело сетовал по поводу высокомерного тона, в котором бесе­довал с ним Солсбери.

Карьера Солсбери в мире политики была как бы предопределена и не потребовала особых усилий. Получив образование в Оксфорде в Крайст-Черч-колледже, юный Солсбери путеществовал по Европе, совершенствовал свой французский и встречался с главами государств. К сорока восьми годам, побывав в должности вице-короля Ин­дии, он стал у Дизраэли министром иностранных дел и играл важную роль на Бер­линском конгрессе, где вел большую часть повседневных переговоров. После смерти Дизраэли Солсбери принял на себя лидерство в консервативной партии и, если не считать последнего периода пребывания Гладстона у власти в 1892 — 1894 годах, вы­ступал как ведущая фигура британской политики в течение последних пятнадцати лет XIX века.

В некоторых отношениях позиция Солсбери чем-то напоминала позицию прези­дента Буша, хотя английский политик дольше занимал высший государственный пост страны. Оба государственных деятеля очутились в мире, менявшем свой облик к тому времени, как они пришли к власти, хотя этот факт тогда ни для одного из них не был очевиден. Оба оказали влияние на текущую политику тем, что знали, как обращаться с тем, что они унаследовали. Точка зрения Буша на мир была сформирована «холодной войной», во время которой он достиг видного общественного положения и завершением которой обстоятельства вынудили его руководить на самой вершине ка­рьеры; Солсбери же сформировался в пальмерстоновскую эпоху абсолютного британ­ского превосходства на морях и непримиримого англо-русского соперничества, при­чем в период его руководства страной и то и другое приходило к концу.

Правительство Солсбери должно было действовать в условиях падения относи­тельного могущества Великобритании. Ее огромная экономическая мощь теперь стала параллельна германской; Россия и Франция расширяли имперское влияние и бросали вызов Великобритании практически везде. Хотя Великобритания в этом отношении все еще была ведущей державой, ее преобладание, характерное для середины XIX ве­ка, сходило на нет. Но точно так же, как Буш умело приспособился к тому, что он не в состоянии был предвидеть, к 90-м годам XIX века лидеры Великобритании призна­ли необходимость подстраивать традиционную политику под возникающие в мире не­ожиданности.

Тучный и взъерошенный, лорд Солсбери внешне скорее казался олицетворением приверженности Великобритании к статус-кво, чем носителем перемен. Автор выра­жения «блестящая изоляция», Солсбери, как это представлялось, должен был бы про­водить традиционную британскую политику, стойко и неколебимо противостоять за морем всем прочим имперским державам и вовлекать Великобританию в континен­тальные альянсы только тогда, когда это было последним усилием по предотвраще­нию изменения соотношения сил агрессором. Для Солсбери островное положение Англии означало, что идеальной политикой была бы активность на морских просто­рах и отсутствие прочных и обязывающих связей с привычными континентальными союзами. «Мы рыба», — как-то безапелляционно заявил он.

Но в итоге Солсбери вынужден был признать, что чересчур разбросанная вширь Британская империя изнемогает под натиском России на Дальнем и Ближнем Восто­ке и Франции в Африке. В колониальную гонку вступила даже Германия. И хотя Франция, Германия и Россия то и дело вступали в конфликт друг с другом на конти­ненте, они всегда все вместе сталкивались с Великобританией на заморских террито­риях. Ибо Великобритания не только владела Индией, Канадой и значительной час­тью Африки, но отстаивала свою гегемонию на обширных территориях, которые по стратегическим соображениям не желала отдавать в руки другой державе, даже если та добивалась лишь косвенного контроля. Солсбери определял такого рода требования как «нечто вроде нанесения клейма на территорию, которую, в случае возникновения военного взрыва, Англии бы не хотелось отдавать во владение иной державе»⁸. К этим районам относились Персидский залив, Китай, Турция и Марокко. В течение всех 90-х годов Великобританию донимали бесконечные столкновения с Россией в Афга­нистане, по поводу проливов, а также в Северном Китае, а с Францией в Египте и в

Марокко.

С заключением Средиземноморских соглашений 1887 года Великобритания стала косвенно связана с Тройственным союзом Германии, Австро-Венгрии и Италии в на­дежде, что Италия и Австрия укрепят ее позицию в отношениях с Францией в Север­ной Африке и с Россией на Балканах. И все же Средиземноморские соглашения ока­зались только суррогатом.

Новая Германская империя, лишенная главного стратега, не знала, что делать с от­крывшимися перед ней возможностями. Геополитические реальности постепенно вы­водили Великобританию из «блестящей изоляции», хотя традиционалисты все еще исписывали на эти темы горы бумаги. Первым шагом в сторону большей занятости делами на континенте было стремление к потеплению отношений с императорской Германией. Будучи убеждены в том, что Россия и Великобритания отчаянно нуждают­ся в Германии, творцы германской политики полагали, что они могут заключить сдел­ку с каждой из этих стран одновременно, потребовав очень высокую цену, но не пред­ставляли себе, какой может быть конкретный характер подобных сделок, и уж конечно, им даже не приходило в голову, что тем самым Россия и Великобритания подталкиваются к сближению. И когда Германия, предъявляя требования по принципу «все или ничего», натолкнулась на решительный отказ, ее руководители в раздражении замкнулись в себе, чтобы потом быстро перейти к воинственным заявлениям. Подоб­ный подход резко контрастировал с французским, носившим медленный, постепенный характер, шаг за шагом подводивший в течение двадцати лет Россию и дополнитель­ные полтора десятилетия Великобританию к готовности предложить вступление в со­юз. Ибо весь тот шум, который производила постбисмарковская Германия, вся ее внешняя политика носили откровенно любительский, близорукий и даже робкий ха­рактер, когда возникала созданная самой же Германией конфронтация.

Первым дипломатическим шагом рокового курса Вильгельма II был отказ от пред­ложения царя продлить действие «Договора перестраховки» на трехлетний срок. От­вергая инициативу России в самом начале своего правления, кайзер и его советники выдернули, возможно, самую крепкую нить из ткани бисмарковской системы взаимно переплетающихся союзов. Они исходили из трех соображений: во-первых, хотели сде­лать свою политику «простой и прозрачной», насколько возможно (новый канцлер Каприви как-то признался, что не обладает способностью Бисмарка жонглировать во­семью шарами одновременно); во-вторых, хотели заверить Австрию, что союз с ней является наивысшим приоритетом; наконец, считали «Договор перестраховки» пре­пятствием к избранному курсу сколачивания союза с Великобританией.

Каждое из этих соображений демонстрировало полное отсутствие геополитическо­го мышления, благодаря чему Германия Вильгельма II постепенно изолировала сама себя. Сложность германской политики предопределялась ее географическим положе­нием историей; и никакая «простая» политика не способна была вобрать в себя все эти аспекты. Именно двусмысленный характер одновременного наличия договора с Россией и альянса с Австрией позволял Бисмарку выступать в роли регулятора, умеряя австрийские страхи Я русские амбиции в течение двадцати лет без какого бы то ни было разрыва с каждой из этих стран или эскалации сугубо местных балканских кризисов. Прекращение действия «Договора перестраховки» создавало в корне проти­воположную ситуацию: ограничение для Германии возможностей выбора поощряло австрийский авантюризм. Николай Гире, российский министр иностранных дел, по­нял это сразу и заметил: «Посредством расторжения нашего договора [„Договора пе­рестраховки" ] Вена освободилась от мудрого и благожелательного, но одновременно жесткого контроля со стороны князя Бисмарка»⁹.

Отказ от «Договора перестраховки» не только лишил Германию рычагов воздей­ствия на Австрию, но и, прежде всего, усилил русские опасения. Опора Германии на Австрию была истолкована в Санкт-Петербурге как новая предпосылка к поддержке Австрии на Балканах. Стоило Германии поставить себя в положение препятствия рус­ским целям в регионе, который никогда не представлял для Германии жизненно важ­ного интереса, как Россия тотчас же бросилась искать противовес, которым охотно готова была стать Франция.

Поползновения России двигаться в направлении Франции были подкреплены фактом заключения Германией колониального соглашения с Великобританией, что последовало почти немедленно после отказа кайзера возобновить «Договор перестра­ховки». Великобрит

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: