ГЛАВА ПЯТАЯ. Наполеон III и Бисмарк

ГЛАВА ПЯТАЯ

Два революционера:

Наполеон III и Бисмарк

 

Р аспад меттерниховской системы на гребне Крымской войны породил примерно два десятилетия конфликтов: войну Пьемонта и Франции с Австрией в 1859 году, войну за Шлезвиг-Голштинию в 1864 году, австро-прусскую войну 1866 года и франко-прусскую войну 1870 года. Из этого разброда возникло новое равновесие сил в Евро­пе. Франция, участвовавшая в трех из этих войн и провоцировавшая остальные, уте­ряла главенствующее положение, уступив его Германии. Что гораздо важнее, исчезли моральные сдерживающие факторы системы Меттерниха. Эти перемены символизи­ровались появлением нового термина для обозначения ничем не ограниченной поли­тики достижения равновесия сил: на смену французскому термину «raison d'etat» пришел немецкий термин «Realpolitik», что, однако, не меняло сути дела.

Новый европейский порядок был делом рук двоих довольно непохожих друг на друга творцов, ставших по ходу дела архипротивниками: императора Наполеона III и Otto фон Бисмарка. Оба эти человека игнорировали священную для Меттерниха за­поведь: в интересах стабильности коронованные главы европейских государств долж­ны оставаться на местах, национальные и либеральные движения следует подавлять и, что превыше всего, отношения между государствами определяются консенсусом оди­наково мыслящих правителей. А эти двое основывали свои действия на «Realpolitik» — понятии, гласящем, что отношения между государствами определяют­ся грубой силой, и преобладает тот, кто могущественней. ^у/

Племянник великого Бонапарта, пронесшегося как смерч над Европой, Наполе­он III был в молодые годы членом итальянского тайного общества, боровшегося про­тив австрийского господства в Италии. Избранный президентом в 1848 году, Наполе­он в результате переворота провозгласил себя императором в 1852 году. Отто фон Бисмарк был отпрыском знатной прусской фамилии и страстным противником либе­ральной революции 1848 года в Пруссии. Бисмарк стал министр-президентом (премьер-министром) в 1862 году лишь потому, что отчаявшийся король не видел другого выхода из тупика, в который зашел разбитый на множество фракций парла­мент по поводу военных ассигнований.

За этот временной промежуток Наполеон III и Бисмарк сумели перевернуть вверх дном венское урегулирование и, что самое главное, отказались от самоограничения, проистекавшего из разделявшейся всеми веры в консервативные ценности. Трудно представить себе две столь несхожие личности, чем Бисмарк и Наполеон III. «Железный канцлер» и «сфинкс Тюильри» были объединены своим отвращением к «венской системе». Оба ощущали, что порядок, установленный Меттернихом в Вене в 1815 году, был журавлем в небе. Наполеон III ненавидел венскую систему, поскольку она была специально задумана, чтобы ограничивать Францию. Хотя Наполеон III не обладал амбициозной мегаломанией своего дяди, этот загадочный руководитель ощу­щал, что Франция имеет право на совершение время от времени территориальных приобретений, и не хотел, чтобы на его пути стояла объединенная Европа. Более то­го, он полагал, что национализм и либерализм — это как раз те самые ценности, ко­торые мир отождествлял с Францией, и что «венская система», подавляя их, тем са­мым покушалась на интересы общечеловеческие. Бисмарк с презрением относился к трудам Меттерниха, ибо они обрекали Пруссию на роль младшего партнера Австрии в рамках Германской конфедерации, причем он был убежден в том, что конфедерация, сохраняя столько мелких германских суверенов, держала Пруссию в тисках. Если Пруссия собиралась реализовать свое предназначение и объединить Германию, то «венская система» должна была быть разрушена.

Разделяя отвращение к установленному порядку, два революционера тем не менее очутились в конце концов на диаметрально противоположных полюсах. Наполеон по­родил обратное тому, что он поставил своей целью осуществить. Воображая себя раз­рушителем венского переустройства мира и вдохновителем европейского национализ­ма, он вверг европейскую дипломатию в состояние перманентной неуравновещен­ности, из чего в долгосрочном плане Франция не получила ничего, а выиграли остальные нации. Наполеон сделал возможным объединение Италии и непреднаме­ренно способствовал объединению Германии, причем оба эти события геополитиче­ски ослабили Францию и подорвали историческую основу французского преобладания в Центральной Европе. Воспрепятствовать каждому из этих событий Франция так и так бы не смогла, и все же хаотично-ошибочная политика Наполеона в значитель­ной степени способствовала ускорению нежелательного процесса. А тем самым — лишала Францию способности сформировать новый международный порядок в соот­ветствии с ее долгосрочными интересами. Наполеон пытался взломать «венскую си­стему», полагая, что она изолирует Францию, что до определенной степени было вер­но, и все же к 1870 году, когда завершилось его правление, Франция была более изо­лирована, чем во времена Меттерниха.

Наследие Бисмарка было совершенно иным. Немногие государственные деятели сумели подобным образом изменить ход истории. Прежде чем Бисмарк пришел к власти, предполагалось, что германское единство будет достигнуто посредством ка­кой-либо формы парламентского, конституционного правления, ставшего следствием революции 1848 года. Через пять лет Бисмарк уже далеко продвинулся по пути объ­единения, что было заветной мечтой трех поколений немцев, но он сделал это на основе преобладающей силы Пруссии, а не при помощи демократического конститу­ционализма. Решение Бисмарка не имело под собой сколько-нибудь существенной опоры в рядах избирателей. Слишком демократичная для консерваторов, слишком авторитарная для либералов, слишком ориентированная на силу для легитимистов, новая Германия требовала гения, который бы вызвался направлять силы, выпущен­ные им на свободу, как внутри страны, так и за ее пределами, путем манипуляции противоположностями — с этой задачей Бисмарк справился мастерски, но она оказа­лась за пределами возможностей его преемников.

При жизни Наполеон III получил прозвище «сфинкс Тюильри», поскольку все были уверены, что он вынашивает широкомасштабные и блестящие замыслы, харак­тера которых никто не был в состоянии раскрыть, пока они сами постепенно не представали перед глазами. Считалось, что он загадочно умен, поскольку сумел по­кончить с дипломатической изоляцией Франции в рамках «венской системы» и дать толчок развалу Священного союза посредством Крымской войны. Лишь один из ев­ропейских лидеров, Отто фон Бисмарк, видел его насквозь с самого начала. В 50-е годы он сардонически оценивал Наполеона следующим образом: «Его ум переоцени­вается вследствие его сентиментальности».

Как и его дядя, Наполеон III был одержим идеей обретения легитимного мандата. Хотя он считал себя революционером, он жаждал, чтобы Гего признали легитимные короли Европы. Конечно, если бы Священный союз был верен своим первоначаль­ным устремлениям, он бы попытался уничтожить республиканские институты, кото­рые в 1848 году заменили правление французских королей. Кровавые эксцессы Фран­цузской революции еще были живы в памяти, как и тот факт, что иностранная ин­тервенция во Франции развязала натиск французских революционных армий на европейские нации в 1792 году. В то же время аналогичный страх перед иностранной интервенцией заставил республиканскую Францию с опаской отнестись к экспорту революции. Несмотря на застойные предубеждения, консервативные державы пусть неохотно, но согласились признать республиканскую Францию, которой поначалу правил поэт и государственный деятель Альфонс де Ламартин, потом — Наполеон, как избранный президент, и, наконец, снова Наполеон, но уже «Третий» в качестве императора с 1852 года, после того, как он в декабре предшествующего года произвел переворот, преодолев конституционный запрет на свое переизбрание.

Стоило Наполеону IIIпровозгласить Вторую империю, как со всей остротой опять встал вопрос признания. На этот раз суть дела заключалась в том, признавать ли На­полеона как императора, поскольку одним из конкретных условий венского урегули­рования был четко выраженный запрет семье Бонапартов занимать французский трон. Австрия была первой, кто признал то, что уже нельзя было изменить. Австрийский посол в Париже, барон Хюбнер, приводит характерно циничное замечание своего на­чальника, князя Шварценберга, сделанное 31 декабря 1851 года, подведшее черту под эрой Меттерниха: «Дни принципов миновали»¹.

Следующей серьезной заботой Наполеона было: станут ли прочие монархи пользо­ваться по отношению к нему обращением «брат», применяемым в переписке друг с другом, либо придумают более низменную форму. В конце концов австрийский и прусский монархи пошли навстречу Наполеону, хотя царь Николай остался неприми­рим и отказывался идти далее обращения «друг»/С учетом царской точки зрения на революционеров, тот, без сомнения, полагал, что воздал Наполеону должное сверх всякой меры. Хюбнер отмечает чувство ущербности, царившее в Тюильри: «Ощущение там было таково, будто их презирают старые континентальные дворы. Этот червь все время подтачивал сердце императора Наполеона»².

Было ли презрение реальным или воображаемым, оно свидетельствовало о пропас­ти между Наполеоном и прочими европейскими монархами и было одним из психо­логических обоснований отчаянных и неутомимых нападок «брата» и «друга» на евро­пейскую дипломатию.

Ирония судьбы, связанная с Наполеоном, заключается в том, что он гораздо более был приспособлен для ведения внутренней политики, хотя она его и утомляла, чем для заграничных авантюр, для которых у него недоставало решительности и проница­тельности. Как только он позволял себе отдых от взятой на себя революционной мис­сии, ему удавалось сделать значительный вклад в развитие Франции. Он осуществил во Франции промышленную революцию. С его поощрения созданы крупные кредит­ные учреждения, сыгравшие решающую роль в экономическом развитии Франции. И еще он перестроил столицу Франции, придав ей грандиозный современный вид. В начале XIX века Париж все еще был средневековым городом с узенькими, извилис­тыми улочками. Наполеон наделил своего ближайшего советника, барона Османа, властью и бюджетом для создания современного города с широкими бульварами, ог­ромными общественными зданиями и потрясающими перспективами. Кстати, одной из целей сооружения широких проспектов было обеспечение возможности ведения огня прямой наводкой, что должно было обескуражить революционеров, но от этого не принижается величественность и внушительность содеянного на века.

Однако внешняя политика была страстью Наполеона, и там-то он и находился во власти разрывающих его в разные стороны чувств. С одной стороны, он отдавал себе отчет в том, что никогда не обретет желанной легитимности, поскольку легитимность даетсямонарху от рождения и не может быть благоприобретенной. С другой стороны, он и не слишком хотел войти в историю как легитимист. В свое время он был итальянским карбонарием (борцом за независимость) и считал себя защитником прин­ципа национального самоопределения. В то же время он не был расположен риско­вать сверх меры. Конечной целью Наполеона было упразднить территориальные ста­тьи Венского соглашения и изменить систему государств, на основе которой действо­вали эти статьи. Но он никогда не понимал, что достижение этой цели повлечет за собой объединение Германии, а это навеки положит конец французским чаяниям господствовать в Центральной Европе.

Мечущийся характер его политики был, таким образом, отражением двойствен­ности его натуры. Не доверяя «братьям»-монархам, Наполеон был вынужден пола­гаться на общественное мнение, и его политика делала зигзаги в зависимости от того, что он считал на данный момент нужным для сохранения популярности. В 1857 году вездесущий барон Хюбнер пишет австрийскому императору:

«В его [Наполеона] глазах внешняя политика — лишь инструмент, при помощи которого он обеспечивает себе власть во Франции, легитимизирует трон и основывает династию.

... [Он] не дрогнет ни перед какими мерами, ни перед какой комбинацией, только бы это сделало его популярным у себя в стране»³.

По ходу дела Наполеон стал пленником кризисов, которые сам же и организовал, ибо у него отсутствовал внутренний компас, позволяющий избрать правильный курс. Без конца он способствует возникновению кризиса: то в Италии, то в Польше, позд­нее — в Германии — и все для того, чтобы пойти на попятный перед неизбежными последствиями. Он обладал амбициями своего дяди, но не его нервами, гением или могуществом. Наполеон IIIподдерживал итальянский национализм до тех пор, пока тот не выходил за пределы Северной Италии, и выступай в пользу польской незави­симости, пока это не влекло за собой риск возникновения войны. Что касается Гер­мании, то он просто не знал, на какую сторону делать ставку. Первоначально ожидая, что борьба между Австрией и Пруссией окажется продолжительной, Наполеон сделал себя посмешищем, попросив Пруссию, победителя, предоставить ему компенсацию по окончании схватки за то, что он не был в состоянии угадать победителя.

Стилю Наполеона наиболее соответствовал бы европейский конгресс, могущий перечертить карту Европы, ибо там бы он смог блистать с минимальным для себя риском. Не было у Наполеона и ясного представления о том, как именно ему хоте­лось бы изменить границы. В любом случае, зачем великим державам было устраивать подобный форум для удовлетворения его внутренних потребностей? Ни одна страна Не согласитсяизменить собственные границы, да еще с ущербом для себя, если ее не понудит к этому всеподавляющая необходимость. Как это выяснилось, единственный конгресс, на котором председательствовал Наполеон, — Парижский конгресс, со­бранный по случаю окончания Крымской войны, — не перекроил карту Европы, а лишь подтвердил то, что было достигнуто в ходе войны. России было запрещено дер­жать военный флот на Черном море, что лишало ее оборонительных возможностей на случай нового британского нападения. России также пришлось вернуть Бессарабию и территорию Карса на восточном побережье Черного моря Турции. В дополнение к этому царь вынужден был отозвать свое требование быть защитником оттоманских христиан, что и явилось непосредственной причиной войны. Парижский конгресс символизировал распад Священного союза, но ни один из его участников не был го­тов произвести пересмотр карты Европы.

Наполеон так и не преуспел в созыве еще одного конгресса для перекройки карты Европы, причем по одной-единственной основной причине, которую указал ему бри­танский посол лорд Кларендон: страна, которая ищет великих перемен и у которой отсутствует готовность идти на столь же великий риск, обрекает себя на бесплодное существование.

«Я вижу, что идея европейского конгресса зародилась в голове у императора, а вместе с нею и arrondissement французской границы, упразднение устаревших тракта­тов и прочие remaniements, которые могли бы быть сочтены необходимыми. Я сым­провизировал огромный перечень опасностей и затруднений, которые повлечет за со­бой подобный конгресс, если его решения не будут единогласными, что не представ­ляется вероятным, причем одна или две наиболее сильные державы могут решиться на войну, чтобы получить желаемое»⁴.

Пальмерстон как-то свел государственную деятельность Наполеона к одной фразе: «... Идеи рождаются у него в голове, как кролики в садке»⁵. Беда заключалась в том, что эти идеи были отрывочны и хаотичны. В беспорядке, который породил развал Меттерниховской системы, у Франции было два стратегических выбора. Она могла следовать политике Ришелье и стремиться сохранить Центральную Европу расчленен­ной. Этот выбор вынуждал Наполеона, по крайней мере в пределах Германии, подчи­нить собственные революционные убеждения полезности сохранения легитимных правителей, готовых поддерживать раздробленность Центральной Европы. Либо На­полеону оставалось встать во главе республиканского крестового похода, как это сде­лал его дядя, из расчета на благодарность националистов и, быть может, на политиче­ское руководство Европой.

К несчастью для Франции, Наполеон следовал и той и другой стратегии одновре­менно. Пропагандист национального самоопределения, он, казалось, не замечает гео­политического риска, какой эта позиция вызывает для Франции в Центральной Ев­ропе. Он поддерживал польскую революцию, но пошел на попятный, когда встал пе­ред лицом последствий. Выступал против венского урегулирования, считая его оскорбительным для Франции, слишком поздно поняв, что венский мировой порядок был наилучшей гарантией безопасности и для Франции.

Ибо Германская конфедерация задумывалась как единое целое лишь на случай отра­жения всеподавляющей опасности извне. Государствам, ее составляющим, запрещалось объединяться в наступательных целях, и они никогда не в состоянии были бы догово­риться о наступательной стратегии. Именно потому этот предмет никогда не затрагивался за все полувековое существование конфедерации. Французская граница по Рейну, неру­шимая до тех пор, пока действовало Венское соглашение, оказалась благодаря политике Наполеона небезопасной в течение столетия с момента распада конфедерации.

Наполеон так никогда и не понял ключевых элементов безопасности Франции. Еще в момент возникновения австро-прусской войны в 1866 году, то есть конфликта, покончившего с конфедерацией, он писал австрийскому императору: «Вынужден при­знаться, что не без некоторого удовлетворения я наблюдаю за распадом Германской конфедерации, организованной исключительно против Франции»⁶.

Габсбург ответил гораздо более проницательно: «Германская конфедерация, орга­низованная из сугубо оборонительных соображений, никогда за все полвека своего существования не давала своим соседям повода для тревоги»⁷. Альтернативой Герман­ской конфедерации была уже не лоскутная Центральная Европа времен Ришелье, а объединенная Германия с населением, превышающим по численности Францию, и с внушительным промышленным потенциалом, превосходящим французский. Нападая на венское урегулирование, Наполеон превращал оборонительное препятствие в по­тенциальную наступательную угрозу безопасности Франции.

Испытанием для государственного деятеля является способность выявить в вихре сиюминутных событий истинные долгосрочные интересы собственной страны и разра­ботать соответствующую стратегию их достижения. Наполеон мог купаться в океане похвал мудрой его тактике во время Крымской войны (чему в немалой степени спо­собствовала австрийская близорукость) и обольщаться многочисленными дипломатиче­скими возможностями, открывшимися перед ним. В интересах Франции было бы оста­ваться возможно ближе к Австрии и Великобритании — двум странам, в наибольшей степени способным сохранить территориальное устройство Центральной Европы.

Политика императора, однако, в значительной степени была продиктована идиосин­кразией и подвижностью его натуры. Принадлежа к семье Бонапартов, он всегда ощу­щал себя неуютно, когда приходилось сотрудничать с Австрией, что бы ни диктовали высшие интересы государства. В 1858 году Наполеон сказал одному пьемонтскому ди­пломату: «Австрия — это антикварный комод, к которому я испытывал и всегда испы­тываю живейшее нерасположение»⁸. Склонность к революционным прожектам побуди­ла его вступить в войну с Австрией по поводу Италии в 1859 году. Наполеон отдалил от себя Великобританию тем, что аннексировал Савойю и Ниццу на исходе войны, а также бесконечными предложениями созыва европейского конгресса для перекройки границ в Европе. В завершение собственной изоляции, Наполеон пожертвовал возможностью союза Франции с Россией, поддержав польскую революцию 1863 года. Доведя европей­скую дипломатию до стадии непрерывного брожения под знаменем национального са­моопределения, Наполеон внезапно обнаружил, что он остался в одиночестве, причем именно в тот момент, когда в результате вызванной им же самим бури возродилась гер­манская нация, чтобы положить конец французскому главенству в Европе.

Свой первый послекрымский шаг император сделал в 1859 году в Италии, через три года после Парижского конгресса. Никто не ожидал, что Наполеон вспомнит мечты юности и бросится освобождать Северную Италию от австрийского господства. Ибо от подобной авантюры Франция могла бы получить совсем немного. В случае удачи возникло бы государство, достаточно сильное, чтобы блокировать традицион­ный путь французских вторжений; а при неудаче унижение шло бы рука об руку с не­ясностью цели. Так или иначе, само присутствие французских войск в Италии обес­покоило бы Европу.

Исходя из этого, британский посол лорд Генри Коули был убежден, что француз­ская война в Италии невероятна до предела. «Не в его интересах затевать войну, — передает Хюбнер слова Коули. — Союз с Англией, хотя в данный момент й менее прочный, но все же потенциально существующий, остается фундаментом политики Наполеона III»⁹. Через три десятилетия Хюбнер так будет рассуждать об этом: «Мы едва-едва могли помыслить, что этот человек, добившийся высших почестей, если, конечно, он не обезумевший азартный игрок, сможет всерьез решиться, не имея на то ясных и понятных мотивов, на очередную авантюру»¹⁰.

И все же Наполеон удивил всех дипломатов, за исключением своего судьбоносно­го спутника Бисмарка, который даже до этого предсказывал возможность войны Франции с Австрией и даже надеялся на ее осуществление, поскольку это явилось бы средством ослабления позиций Австрии в Германии.

В июле 1858 года Наполеон достиг секретной договоренности с Камилло Бенсо ди Кавуром, премьер-министром Пьемонта (Сардинии), сильнейшего из итальянских го­сударств, о сотрудничестве в войне против Австрии. Это был чисто макиавеллистский ход, в результате которого Кавур объединял Северную Италию, а Наполеон получал в награду от Пьемонта Ниццу и Савойю. К маю 1859 года был найден подходящий предлог. Австрия, нервы которой никогда не отличались крепостью, позволила спро­воцировать себя бесконечными вызывающими действиями Пьемонта и объявила вой­ну. Наполеон объявил во всеуслышание, что это равносильно объявлению войны Франции, и бросил свои силы в Италию.

Как это ни странно, но когда во времена Наполеона французы говорили о кон­солидации государств-наций как о надвигающемся будущем, они в основном дума­ли об Италии, а не о гораздо более сильной Германии. Французы испытывали сим­патию к Италии и были связаны с ней культурной общностью, чего абсолютно не имелось по отношению к грозному восточному соседу. Кроме того, мощный эко­номический бум, который должен был вывести Германию на передовые рубежи среди европейских держав, еще только начинался; поэтому далеко не было очевид­ным, что Италия окажется менее сильной, чем Германия. Осторожное поведение Пруссии во время Крымской войны подкрепляло точку зрения Наполеона, будто Пруссия является самой слабой из великих держав и не способна на мощное вы­ступление без поддержки России. Таким образом, Наполеон думал, что итальянская война, ослабив Австрию, уменьшит могущество наиболее опасного германского противника Франции и укрепит положение Франции в Италии — грубейший про­счет по обоим пунктам.

Перед Наполеоном открывались две взаимоисключающие перспективы. В лучшем случае Наполеон мог разыграть из себя государственного деятеля европейского плана: Северная Италия сбросит с себя австрийское иго, а европейские державы соберутся на конгресс под покровительством Наполеона и согласятся на крупномасштабные территориальные изменения, которых он не сумел добиться на Парижском конгрессе. В худшем случае война могла затянуться, и тогда Наполеон смог бы манипулировать в высших интересах государства на основе принципов Макиавелли, получив выгоды от Австрии за счет Пьемонта и на этих условиях прекратив войну.

Наполеон решил преследовать обе эти цели одновременно. Французские армии одержали победы при Магенте и Сольферино, но подняли сильнейший всплеск анти­французских настроений в Германии. Одно время даже казалось, что малые герман­ские государства, боясь нового наполеоновского натиска, вынудят Пруссию вмешать­ся в войну на стороне Австрии. Потрясенный этим первым проявлением германского национализма и расстроенный посещением поля боя под Сольферино, Наполеон заключил перемирие с Австрией в Виллафранка 11 июля 1859 года, не уведомив об этом своих пьемонтских союзников.

Наполеону не удалось добиться ни одной из поставленных перед собой целей. Бо­лее того: им была серьезно ослаблена позиция его страны на международной арене. С той поры итальянские националисты довели когда-то исповедуемые им принципы до такого предела, о котором он не мог даже помыслить. Замысел Наполеона создать на территории Италии, вероятнее всего поделенной на пять государств, сателлит средне­го размера вызывал раздражение у Пьемонта, который вовсе не собирался отказывать­ся от своего национального призвания. Австрия столь решительно настаивала на удержании Венеции, сколь упорно Наполеон требовал вернуть ее Италии, и тем са­мым создавался очередной неразрешимый спор, не заключающий в себе никаких жизненно важных для Франции интересов. А Великобритания истолковала аннексию Савойи и Ниццы как начало нового этапа наполеоновских завоеваний и отказывала Франции во всех ее инициативах, зная наполеоновскую одержимость идеей созыва европейского конгресса. И одновременно германский национализм видел в европей­ских неурядицах окошечко для себя, откуда открывались виды на столь желанное на­циональное объединение.

Поведение Наполеона во время польского восстания 1863 года завело его еще дальше по пути к изоляции. Возрождая к жизни бонапартистскую традицию дружбы с Польшей, Наполеон поначалу склонял Россию сделать определенные уступки своим взбунтовавшимся подданным. Но царь не пожелал даже обсуждать подобное предло­жение. После этого Наполеон попытался организовать совместное выступление с участием Великобритании, но Пальмерстону неуемный французский император уже надоел. Наконец, Наполеон обратился к Австрии с предложением отдать польские провинции еще не образованному польскому государству, а Венецию — Италии, в обмен на компенсации в Силезии и на Балканах. В этой идее для Австрии не заклю­чалось ничего привлекательного, ибо она рисковала очутиться в состоянии войны с Россией и Пруссией ради сомнительного удовольствия увидеть, как у ее границ воз­никает государство-сателлит Франции.

Бездумие дорого обходится государственному деятелю, и эту цену рано или поздно приходится платить. Действия, предпринимаемые под влиянием настроения в данный момент и не согласующиеся со стратегией общего плана, не могут быть терпимы до бесконечности. Франция лишилась возможности повлиять на внутреннее устройство Германии, что являлось одним из опорных пунктов французской политики со времен Ришелье. Но Ришелье понимал, что слабая Центральная Европа — ключ к безопас­ности Франции, а наполеоновская политика, проистекающая из жажды славы, кон­центрировалась на периферии Европы, где можно было осуществить приобретения с минимальным риском. И когда центр тяжести европейской политики переместился в сторону Германии, Франция оказалась в одиночестве.

Грозное событие произошло в 1864 году. Впервые со времен Венского конгресса Австрия и Пруссия совместно нарушили покой Центральной Европы и начали войну за германское дело против негерманского государства. Непосредственным поводом стало будущее лежащих по Эльбе герцогств Шлезвиг и Голштиния, династически свя­занных с датской короной и одновременно членов Германской конфедерации. Смерть датского правителя повлекла за собой столь запутанное сочетание политических, ди­настических и национальных проблем, что Пальмерстон не замедлил сострить, что в этом клубке могут разобраться только трое: один уже мертв, другой находится в сума­сшедшем доме, а третий — это он сам, но он уже забыл, в чем дело.

Суть спора была гораздо менее важна, чем сам факт коалиции двух основных гер­манских государств, объявивших войну крохотной Дании, с тем чтобы силой отобрать две исконные германские территории, связанные с датской короной. Это доказывало, что в конечном счете Германия способна на наступательные действия, а если воздей­ствие конфедерации окажется чересчур для них обременительным, то обе германские сверхдержавы могут просто не обращать на него внимания.

Согласно традициям «венской системы», в подобном случае великие державы должны были бы созвать конгресс и восстановить приближение к прежнему статус-кво. Но Европа была поражена разбродом и шатанием, в первую очередь вследствие действий французского императора. Россия не была готова выступить против тех двух стран, которые самоустранились, когда она подавляла польское восстание. Велико­британии было не по себе в связи с нападением на Данию, но для вмешательства ей требовалось наличие союзника на континенте, а Франция, единственный подходящий партнер, не внушала доверия.

История, идеология и принцип raison d'etat должны были предостеречь Наполео­на, что события вскоре станут развиваться сами собой. И все же он метался между следованием принципам традиционной внешней политики Франции, заключавшимся в том, что Германия должна оставаться разделенной, и поддержкой принципа нацио­нального самоопределения, вдохновлявшего его в молодости. Французский министр иностранных дел Дрюон де Лис писал французскому послу в Лондоне Латур-д-Оверню:

«Имея, с одной стороны, права государства, которому мы долгое время симпати­зируем, а с другой — чаяния германского населения, которые мы в равной степени принимаем во внимание, мы вынуждены действовать с большей степенью осмотри­тельности, чем Англия»¹¹.

Ответственный подход государственного деятеля заключается, однако, в том, что­бы разрешать сложные ситуации, а не смотреть на них со стороны. Ибо для лидеров, неспособных избрать одну из альтернатив, осмотрительность есть алиби бездействия. Наполеон убедил себя в мудрости бездействия, предоставляя Пруссии и Австрии ре­шать будущее герцогств на Эльбе. Те же отторгли Шлезвиг-Голштинию от Дании и совместно ее оккупировали, в то время как остальная Европа пребывала в положении наблюдателя — ситуация, немыслимая во времена действия меттерниховской си­стемы. Надвигался кошмар для Франции в облике единства Германии, то, от чего Наполеон пытался отмахнуться в течение десятилетия.

Бисмарк не собирался ни с кем делить руководящую роль в Германии. Он превра­тил совместную войну за Шлезвиг-Голштинию в очередную из бесчисленных ошибок Австрии — эти ошибки в течение десятилетия послужили вехами того пути, на кото­ром Австрия потеряла свое положение великой державы. Причина всех бед была всег­да одна и та же: Австрия стремилась умиротворить возможного противника предло­жением с ним сотрудничать. Стратегия умиротворения подействовала на Пруссию не больше, чем десятилетием ранее, во время Крымской войны, на Францию. Не обес­печив освобождения Австрии от прусского давления, совместная победа над Данией создала новый и весьма неблагоприятный плацдарм унижений. Теперь Австрии пред­стояло управлять герцогствами по Эльбе вместе со своим прусским союзником, чей премьер-министр Бисмарк уже давно был готов к возникновению долгожданного про­тивостояния на территории, удаленной на сотни миль от австрийских земель и одно­временно граничащей с основными прусскими владениями.

По мере роста напряженности двойственность поведения Наполеона стала еще очевидней. Он опасался объединения Германии, но с сочувствием относился к гер­манскому национализму и разрывался на части, пытаясь разрешить неразрешимую дилемму. Он считал Пруссию самым подлинно германским национальным государ­ством и писал в 1860 году следующее:

«Пруссия персонифицирует сущность германской нации, религиозную реформу, коммерческий прогресс, либеральный конституционализм. Крупнейшая из истинно германских монархий, она обладает большей свободой совести, просвещенностью, предоставляет больше политических прав, чем прочие германские государства»¹².

Бисмарк подписался бы под каждым из этих слов. Однако подтверждение Наполе­оном уникальности положения Пруссии было для Бисмарка ключом к неизбежному прусскому триумфу. В конце концов столь громкое восхищение Пруссией стало для Наполеона очередным оправданием ничегонеделания. Полагая нерешительность уме­лым и мудрым маневрированием, Наполеон, по сути дела, способствовал началу ав­стро-прусской войны отчасти потому, что был убежден в поражении Пруссии. Он сказал тогдашнему своему министру иностранных дел Александру Валевскому в де­кабре 1865 года: «Поверьте мне, дорогой друг, война между Австрией и Пруссией представляет собой одно из дарованных судьбой событий, способных принести нам более чем одно преимущество»¹³. Любопытно, что когда Наполеон подталкивал собы­тия в направлении войны, он, похоже, никогда не задавался вопросом, почему Бисмарк до такой степени преисполнен решимости вступить в войну, коль скоро Пруссия скорее всего обречена на поражение. /

За четыре месяца до начала австро-прусской войны Наполеон перещел от молча­ливого подстрекательства к открытому. На деле подталкивая к войне, он заявил прус­скому послу в Париже графу фон дер Гольцу в феврале 1866 года:

«Прошу вас передать королю [Пруссии], что он всегда может рассчитывать на мое дружеское к нему отношение. Если возникнет конфликт между Пруссией и Австрией, я буду придерживаться абсолютнейшего нейтралитета. Я желаю объединения гер­цогств [Шлезвиг-Голштинии] с Пруссией... В случае если борьба приобретет непред­виденный ныне размах, я убежден, что смогу всегда достичь взаимопонимания с Пруссией, чьи интересы по множеству вопросов идентичны с интересами Франции, в то время как я не вижу ни единого пункта, по которому я мог бы прийти к согласию с Австрией»¹⁴.

Чего же на самом деле хотел Наполеон? Неужели он действительно был убежден в наличии патовой ситуации, усиливавшей его положение на переговорах? Он явно на­деялся на какую-нибудь уступку со стороны Пруссии в обмен на нейтралитет. Бисмарк понял эту игру. На случай, если Наполеон сохранит нейтралитет, он преложил благосклонно отнестись к захвату Францией Бельгии, что сулило дополнитель­ные выгоды, ибо ссорило Францию с Великобританией. Наполеон, возможно, не принял это предложение всерьез, поскольку ожидал, что Пруссия проиграет войну; шаги его были скорее направлены в сторону подталкивания Пруссии к войне, чем в направлении переговоров о будущих выгодах. Через несколько лет после этого граф Арман, первый заместитель французского министра иностранных дел, признавал:

«Нас в министерстве иностранных дел беспокоило только то, что разгром и уни­жение Пруссии перейдут все мыслимые границы, так что мы были преисполнены ре­шимости предотвратить это путем своевременного вмешательства. Император хотел, чтобы сначала Пруссия потерпела поражение, а потом бы он вмешался и выстроил Германию согласно собственным фантазиям»¹⁵.

Наполеон, конечно, намеревался повторить на новом уровне махинации Ришелье. Пруссия, как ожидалось, предложит Франции компенсацию на западе за спасение от поражения, Венеция будет отдана Италии, а результатом нового переустройства Гер­мании станет создание Северогерманской конфедерации под эгидой Пруссии и Юж­ногерманской группы государств, поддерживаемой Францией и Австрией. Единствен­но неверным в этой схеме было то, что если кардинал знал, как судить о соотноше­нии сил, и готов был воевать, чтобы отстаивать собственные суждения, Наполеон не был подготовлен ни к тому, ни к другому.

Наполеон придерживался тактики оттяжек и проволочек, надеясь на то, что сам ход событий приведет к осуществлению его сокро

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: