Глава двадцать восьмая 6 страница

Все это осуществлялось посредством того, что при изучении начального курса ди­пломатии именуется «молчаливым торгом». Не делается никаких официальных запро­сов, не дается никаких официальных ответов. Советские действия совершаются, не получая формального подтверждения. Но порядок эмиграции из Советского Союза постоянно совершенствовался, хотя Вашингтон никогда не предъявлял по этому по­воду конкретных претензий. Администрация Никсона до того строго придерживалась подобных правил, что никогда не ставила себе в заслугу смягчение участи советских эмигрантов — даже во время избирательных кампаний — до тех пор, пока Генри Джексон не превратил вопрос еврейской эмиграции в предмет общественной конфронтации.

Джексона подвигло на это курьезное решение Кремля летом 1972 года наложить «выездной сбор» на эмигрантов, якобы для того, чтобы возместить советскому госу­дарству расходы на образование отъезжающих граждан. Никаких объяснений дано не было; возможно, это была попытка подать себя наиболее выгодным образом в арабском мире, непрочность позиции которого наглядно продемонстрировало удаление из Египта советских боевых подразделений. А может быть, налог на отъезжающих был придуман как средство изыскания источников поступления иностранной валюты в надежде на то, что ее заплатят американские сторонники роста эмиграции. Боясь, что поток эмиграции иссякнет, еврейские группировки обращались как к администрации Никсона, так и к их неизменной опоре — Генри Джексону.

В то время как администрация Никсона продолжала действовать тихой сапой, что­бы разрешить этот вопрос с послом Добрыниным, Джексон изобрел оригинальное средство публичного оказания давления на Советский Союз. В рамках встречи 1972 года было подписано соглашение между Соединенными Штатами и Советским Сою­зом, предоставляющее Советскому Союзу статус наиболее благоприятствуемой нации в обмен на урегулирование оставшихся со времен войны долгов по ленд-лизу. В ок­тябре 1972 года Джексон предложил поправку, запрещавшую предоставление статуса наиболее благоприятствуемой нации любой из стран, искусственно ограничивающих эмиграцию. Это был блестящий в тактическом отношении ход. Сами слова «статус наибольшего благоприятствования» звучат весьма значительно, хотя по сути это озна­чает всего лишь отсутствие дискриминации. Статус этот не дает никаких особых при­вилегий, но просто предоставляет реципиенту привилегии, имеющиеся у всех наций, с которыми Соединенные Штаты поддерживают нормальные коммерческие отноше­ния (а число их тогда превышало сотню). Режим наибольшего благоприятствования способствует развитию нормальной торговли на базе коммерческой взаимности. С уче­том состояния советской экономики объем такого рода торговли заведомо не мог быть большим. Зато при помощи поправки Джексона удалось достичь того, что совет­ская эмиграционная практика стала не только предметом открытой дипломатической деятельности, но и законодательной деятельности американского Конгресса.

По существу предмета разногласий между администрацией и Джексоном не было. Более того, администрация заняла твердую точку зрения и по ряду других вопросов, связанных с правами человека. К примеру, я неоднократно и настойчиво обращался к Добрынину по поводу писателя-диссидента Александра Солженицына, что способствовало его отъезду из Советского Союза. Джексон, однако, не поощрял тихой ди­пломатии применительно к правам человека и настаивал на том, чтобы американская преданность этому делу демонстрировалась открыто и напоказ, — чтобы успехи воз­награждались, а неудачи влекли за собой негативные последствия.

Поначалу давление со стороны Конгресса служило полезным подкреплением уси­лий администрации в том же направлении. Вскоре, однако, различие перестало быть чисто методическим. Никсон, который первоначально выработал концепцию поощ­рения еврейской эмиграции, совершил это в качестве гуманного жеста (а возможно, и погранично-политического, хотя он никогда не пользовался этим публично). Но он проводил черту, не позволявшую подчинять весь комплекс отношений между Восто­ком и Западом вопросу еврейской эмиграции, ибо не считал, что в этом деле в значи­тельной степени присутствуют американские национальные интересы.

Для Джексона и его сторонников вопрос еврейской эмиграции был внешним вы­ражением идеологической конфронтации с коммунизмом. Неудивительно, что каж­дую советскую уступку они рассматривали с точки зрения успешности своей тактики давления. Советские руководители отменили выездной сбор: вследствие ли представ­лений со стороны Белого дома, или в силу поправки Джексона, или благодаря и тому и другому, что наиболее вероятно, — мы, однако, сможем точно узнать это лишь тог­да, когда раскроются советские архивы. Воспрявшие духом критики администрации потребовали увеличения вдвое численности еврейской эмиграции и снятия запретов на эмиграцию других национальностей в соответствии со схемой, подлежащей одоб­рению со стороны Соединенных Штатов. Силами сторонников Джексона были также законодательно оформлены ограничения по займам и кредитам Советскому Союзу со стороны Экспортно-импортного банка (поправка Стивенсона), так что в коммерче­ских вопросах Советский Союз в итоге очутился в худшем положении после начала разрядки по сравнению с ситуацией до начала ослабления напряженности между Во­стоком и Западом.

Будучи руководителем страны, которая только-только начинала приходить в себя после изнурительной войны, но зато входила в полосу кризиса президентской власти, Никсон шел только на такой риск, который соответствовал его концепции нацио­нальных интересов и который его страна была бы готова поддержать. Зато его крити­ки желали, чтобы американская дипломатия довела советскую систему до краха по­средством требования односторонних уступок в деле контроля над вооружениями, ограничения торговли и демонстративной защиты прав человека. По ходу дела про­изошло кардинальное изменение позиций ряда основных участников общенациональ­ных дебатов. «Нью-Йорк тайме» в одной из передовых статей в 1971 году предупреж­дала, что «тактика ограничения торговли с Америкой в качестве рычага позднейших уступок по поводу не связанных с этим вопросов в еще меньшей степени способна положительно повлиять на советскую политику, чем сама торговля... ». Через два года автор передовиц сменил курс. Он осудил поездку министра финансов Джорджа Шульца в Советский Союз, объявив ее свидетельством того, что «администрация до такой степени заинтересована в торговле и разрядке, что готова отодвинуть в сторону в равной степени весомую озабоченность американского народа вопросами прав че­ловека где бы то ни было».

Никсон старался поощрять умеренность в поведении Советского Союза на между­народной арене посредством лакмусовой бумажки роста торговли с Америкой, показы­вающей качество советской внешней политики. Его оппоненты пытались провести принцип увязки еще дальше, чтобы попытаться при помощи торговли стимулировать радикальные внутренние перемены в Советском Союзе в те времена, когда Советский Союз был еще силен и уверен в себе. Всего за четыре года до этого осуждаемый как глашатай «холодной войны», Никсон теперь подвергался осуждению за исключитель­ную мягкость и доверчивость в отношении Советского Союза — безусловно, впервые такого рода обвинение адресовалось человеку, который начал свою политическую ка­рьеру антикоммунистическими расследованиями конца 40-х годов.

Вскоре был брошен вызов самой концепции улучшения советско-американских отношений, как это было сделано в передовой статье «Вашингтон пост»:

«Самый трудный вопрос по поводу того, что же является сущностью советско-американской разрядки, переходит из фазы дебатов в фазу политики. Значительное число американцев, похоже, приходит к убеждению, что „детант" нежелателен, невозможен и небезопасен в смысле улучшения отношений с Советским Союзом, пока Кремль не либерализирует кое-какие вопросы своей внутренней политики»".

Америку относило назад, в направлении истинной веры Ачесона и Даллеса и к доктрине 68 Совета национальной безопасности: к уверенности в том, что фундамен­тальные перемены в постановке Советами перед собой внешнеполитических целей и задач, а также во внутренней политике должны предшествовать серьезным перегово­рам между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Но если прежние сторон­ники курса «холодной войны» довольствовались политикой «сдерживания», полагаясь на то, что именно она обеспечит в свое время эти перемены во всей их полноте, то их преемники обещали, что советская система претерпит важные и многообещающие перемены в результате прямого давления со стороны Америки и прямо объявленных американских требований.

В ряде случаев во времена брежневской эры Никсон и его окружение оказывались в состоянии прямой конфронтации с советским руководством, когда еще не сошла на нет советская воля к усилению и распространению собственной власти. И мы обна­ружили, что это оппонент грозный и могущественный. Комплексный натиск на ком­мунистическую систему в условиях ядерного паритета, похоже, представлялся делом долгим и малообещающим. После Вьетнама и в разгар «уотергейта» мы очутились в положении пловца, который, только что чуть не утонул и сейчас никак не поддается на уговоры переплыть Ла-Манш, а когда он не проявляет энтузиазма по поводу по­добного предложения, его обвиняют в пессимизме. Джексон прославил себя на басти­онах геополитической борьбы с коммунизмом и готов был действовать в том же духе. Этого не скажешь о многих его последователях, чью искренность мы ставим под сом­нение гораздо меньше, чем твердость убеждений.

Во время международного кризиса президент неизбежно является центром внима­ния применительно к действиям правительства. С одной лишь этой точки зрения пе­риод «уотергейта» вряд ли был идеальным моментом для начала продуманной поли­тики советско-американской конфронтации. Шел процесс импичмента президента; раны Вьетнама все еще были открыты; а недоверие к администрации было настолько велико, что после того, как Советы недвусмысленно выступили с угрозой интервен­ции на Ближнем Востоке, весьма уважаемый журналист на пресс-конференции в ок­тябре 1973 года счел для себя возможным задать вопрос, уж не были ли вооруженные силы Соединенных Штатов приведены в состояние повышенной готовности для того, чтобы отвлечь внимание от «уотергейта»:

Споры превратились в дебаты, суть которых была известна еще со времен Джона Квинси Адамса и заключалась в том, должны ли Соединенные Штаты довольство­ваться утверждением собственных моральных ценностей или обязаны начинать в их защиту крестовый поход. Никсон пытался соотнести цели и задачи Америки с ее воз­можностями. В этих пределах он был готов воспользоваться влиянием Америки для пропаганды ее ценностей, что доказывается его поведением по вопросу еврейской эмиграции. Критики требовали от него немедленного воплощения в жизнь универ­сальных принципов и отмахивались с нетерпением от понятия целесообразности, счи­тая ссылку на него доказательством морального несоответствия или исторического пессимизма. Утверждая исключительность американского идеализма, администрация Никсона полагала, что он исполняет важную просветительскую функцию. В тот мо­мент, когда Америку наставляли, что она на примере Вьетнама должна научиться определять пределы геополитических возможностей, фигуры общенационального масштаба в авангарде критикующих вьетнамскую политику настаивали на том, чтобы страна избрала курс неограниченного и глобального вмешательства в проблемы миро­вой гуманности. Какая ирония судьбы!

Как потом покажут годы пребывания Рейгана на президентском посту, более ре­шительная политика по отношению к Советскому Союзу породила ряд успехов и до­стижений, хотя эти успехи стали очевидны лишь на позднейшей стадии советско-американских отношений. Но когда только разгорались дебаты по поводу разрядки, Америке еще предстояло оправиться после Вьетнама и позабыть про «уотергейт». А у советских лидеров должна была произойти смена поколений. Но то, как разворачи­вались дебаты в начале 70-х годов, тем не менее позволило сохранить определенное равновесие между идеализмом, пронизывающим все великие американские инициа­тивы, и реализмом, предопределенным переменой глобальной обстановки.           Критики разрядки упрощали предмет спора до предела; администрация Никсона во вред себе чересчур педантично отвечала на все вопросы. Уязвленный нападками со стороны бывших друзей и союзников, Никсон отмахивался от критики, как полити­чески мотивированной. Каким бы верным ни было это его предположение, вряд ли надо обладать глубинной проницательностью, чтобы обвинять профессиональных по­литиков в наличии у них политических мотивов. Администрации следовало бы задать себе вопрос: почему столько политиков сочло для себя целесообразным присоеди­ниться к лагерю Джексона.

Очутившись в тисках между уравнительным морализаторством и чрезмерным упо­ром на геополитику, американская политика к концу срока пребывания Никсона на посту президента оказалась в тупике. Пряник роста торговли был припрятан, кнут ро­ста оборонных расходов, или даже готовность противостоять геополитическим конфронтациям, и вовсе отсутствовал. Переговоры об ОСВ замерли; еврейская эми-1рация из Советского Союза превратилась в тоненькую струйку; а коммунистическое геополитическое наступление возобновилось с направлением кубинского экспедици­онного корпуса в Анголу, где образовалось коммунистическое правительство, в то время как американские консерваторы выступали против твердого американского от­вета на это. Я обрисовал эти трудности следующим образом:

«Если одна группировка критиков подрывает ведение переговоров по контролю над вооружениями и устраняет перспективы более конструктивных связей с Совет­ским Союзом, то другая группировка урезает наши оборонные бюджеты и сокращает разведывательные службы, что становится серьезной помехой сопротивляемости Аме­рики советскому авантюризму, причем объединенное воздействие обеих тенденций, независимо от первоначальных намерений каждой из группировок, в итоге приводит к тому, что разрушает способность нации вести твердую, изобретательную, умеренную и благоразумную внешнюю политику»¹.

Вот почему даже крупные дипломатические достижения этого периода были пол­ны противоречий. Американская дипломатия, добившаяся преобладания на Ближнем и Среднем Востоке после 1973 года и резко сократившая советское влияние в этом стратегически важном регионе, в течение ряда лет объявлялась безуспешной, пока темпы мирного процесса не разбили опасения даже самых отъявленных скептиков.

Та же судьба постигла то, что потомки назовут значительнейшим дипломатиче­ским достижением Запада: Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, в котором приняло участие тридцать пять государств и результатом которого явились Хельсинкские соглашения. Этот громоздкий дипломатический процесс имел в своей основе глубоко укоренившееся у Москвы чувство неуверенности в себе и неуемную жажду легитимизации. Даже создав гигантский военный истэблишмент и удерживая при себе более сотни наций, Кремль действовал так, словно постоянно нуждался в подтверждении собственного могущества. Независимо от наличия огромного и посто­янно растущего ядерного арсенала, Советский Союз требовал от тех самых стран, ко­торым он угрожал в течение десятилетий и которых приговорил к тому, чтобы они оказались на мусорной свалке истории, той или иной формулировки, при помощи которой освящались бы их приобретения. В этом смысле Европейское Совещание стало брежневским эрзацем хрущевскому мирному договору с Германией, которого Хрущеву так и не удалось добиться при помощи берлинского ультиматума, — и круп­номасштабным подтверждением послевоенного статус-кво.

Конкретная выгода, предусмотренная Москвой, вовсе не была самоочевидной. На­стоятельное желание колыбели идеологической революции получить подтверждение собственной легитимности со стороны заведомых жертв исторической необходимости являлось симптомом исключительной неуверенности в себе. Возможно, советские ру­ководители делали ставку на вероятность того, что конференция создаст по оконча­нии какие-либо институты, которые либо растворят в себе НАТО, либо лишат его ка­кого бы то ни было значения.

Это являлось чистейшим самообманом. Ни одна из стран НАТО не собиралась подменять декларативно-бюрократическими конструкциями Европейского Совещания военныереалии НАТОили присутствие американских вооруженных сил на континен­те. Москва, как выяснилось позднее, теряла от этой конференции гораздо больше, чем демократические страны, ибо в итоге она предоставила всем своим участникам, включая Соединенные Штаты, право голоса в вопросах политического устройства Во­сточной Европы.

После периода сомнений администрация Никсона согласилась с предложением о проведении Совещания. Отдавая себе отчет в том, что у Советского Союза существует свой, прямо противоположный план его проведения, мы тем не менее воспользовались столь далеко идущими возможностями. Границы стран Восточной Европы давно уже были признаны мирными договорами, заключенными по окончании второй мировой войны между военными союзниками и военными сателлитами Германии в Восточной Европе. Они затем были четко подтверждены в двухсторонних соглашениях, заключен­ных Вилли Брандтом между Федеративной Республикой и странами Восточной Европы, а также между другими демократическими странами НАТО, особенно Францией, и странами Восточной Европы (включая Польшу и Советский Союз). Более того, все со­юзники по НАТО настаивали на проведении Европейского Совещания по вопросам безопасности; на каждой из встреч с советскими представителями западноевропейские лидеры делали очередной шаг в сторону принятия советской повестки дня.

И тогда в 1971 году администрация Никсона решила включить Европейское Со­вещание по безопасности в число своего списка инициатив, стимулирующих совет­скую сдержанность. Мы применили стратегию «увязывания», итоги которой подвел откровенно и точно советник государственного департамента Хельмут Зонненфельдт: «Мы воспользовались ею ради заключения Германо-Советского договора, мы вос­пользовались ею ради соглашения по Берлину, и мы опять-таки воспользовались ею ради начала переговоров МБФР (переговоров по взаимному сбалансированному со­кращению вооруженных сил в Европе)»¹³. Вначале администрация Никсона, а затем администрация Форда предопределили исход конференции, обусловив участие в ней Америки сдержанностью советского поведения по всем другим вопросам. Они на­стояли на удовлетворительном завершении переговоров по Берлину и на начале пере­говоров о взаимном сокращении вооруженных сил в Европе. Когда все это было за­вершено, делегации тридцати пяти наций прибыли в Женеву, хотя тернистый путь этих переговоров почти не освещался западной прессой. Зато в 197S году Совещание вышло на авансцену, когда было объявлено, что договоренность достигнута и согла­шения будут подписаны в Хельсинки во время встречи на уровне глав государств. Американское влияние способствовало сведению положения о признании границ к обязательству не изменять их при помощи силы, что являлось прямым повторением Устава ООН. Поскольку ни одна из европейских стран не обладала возможностью осуществить такого рода насильственные изменения или проводить направленную на это политику, то такого рода формальный отказ вряд ли можно было считать совет­ским достижением. Даже это ограниченное признание их законности перечеркивалось утверждением предшествовавшего этому положению принципа, в основном отстаи­вавшегося Соединенными Штатами. Он гласил, что нижеподписавшиеся государства «полагают, что их границы могут быть изменены, в соответствии с международным правом, мирными средствами и путем соглашения»¹⁴.

Наиболее важным положением Хельсинкских соглашений явилась так называемая «третья корзина» по вопросам прав человека. («Первая» и «вторая» «корзины» соот­ветственно касались политических и экономических вопросов. ) «Третьей корзине» было суждено сыграть ведущую роль в исчезновении орбиты советских сателлитов, и она стала заслуженной наградой всем активистам в области прав человека в странах НАТО. Американская делегация, безусловно, внесла свой вклад в выработку заключи­тельного акта Хельсинкских соглашений. Но особой благодарности заслуживают именно активисты движений за права человека, потому что в отсутствие давления с их стороны прогресс осуществлялся бы гораздо медленнее и масштабы его были бы куда менее значительны.

«Третья корзина» обязывала все подписавшие соглашения страны претворять в жизнь и обеспечивать определенные, конкретно перечисленные основные права чело­века. Западные составители этого раздела надеялись, что эти положения создадут международный стандарт, который будет сдерживать советские репрессии против дис­сидентов и преобразователей. Как выяснилось, герои-реформаторы в Восточной Ев­ропе использовали «третью корзину» как фундамент сплочения в борьбе за освобож­дение своих стран от советского владычества. Вацлав Гавел в Чехословакии и Лех Валенса в Польше обеспечили себе место в пантеоне борцов за свободу благодаря тому, что использовали эти положения как во внутреннем, так и во внешнем плане для подрыва не только советского господства, но и коммунистических режимов в соб­ственных странах.

Европейское Совещание по безопасности, таким образом, сыграло важную роль двоякого характера: на предварительных этапах оно делало более умеренным совет­ское поведение в Европе, а впоследствии — ускорило развал советской империи.

Милосердно стерто из памяти отношение современников к Совещанию в Хель­синки. Президента Форда обвиняли в историческом предательстве за сам факт участия в Совещании и подписание им основного документа — так называемого За­ключительного акта — в 1975 году. В передовой «Нью-Йорк тайме» утверждалось:

Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе с участием тридцати пяти наций, близящееся к кульминационному пункту после тридцатидвухмесячного семан­тического словоблудия, вообще не должно было иметь места. Никогда еще столь многие не сражались так долго за поистине ничтожные вещи. И если уже слишком поздно отозвать Хельсинкскую встречу в верхах... то следует приложить все усилия как публичным, так и частным порядком, чтобы предотвратить эйфорию на Западе»¹⁵.

Через три недели после этого я суммировал в своей речи отношение ко всему это­му администрации Форда:

«Соединенные Штаты осуществляют процесс ослабления напряженности с пози­ции силы и уверенности в себе. Не мы обороняемся в Хельсинки; не нам бросают вы­зов все делегации с требованием жить согласно принципам, под которыми ставится наша подпись. В Хельсинки впервые за весь послевоенный период вопросы прав че­ловека и фундаментальных свобод стали признанными предметами диалога и перего­воров между Востоком и Западом. Конференция выдвинула наши стандарты человече­ского поведения, которые были и остаются маяком надежды для миллионов»¹⁶.

Это был грустный период, когда все слова убеждения пропадали втуне. В речи в марте 1976 года я бросил вызов тем, кто бросает вызов, даже с некоторой долей раз­дражения:

«Никакая политика не способна в скором времени, и вообще когда бы то ни было, устранить соперничество и убрать непримиримые идеологические разногласия между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Не сделает она и их интересы совмес­тимыми. Мы вовлечены в длительный процесс, имеющий свои взлеты и падения. Но не существует альтернативы политике санкций за авантюризм и стимулирования сдержанности. Что конкретно предлагают совершить нашей стране те, кто столь сво­бодно болтает об „улице с односторонним движением" или „превентивных уступках"? В чем конкретно проявилась сдача позиций? Какого уровня конфронтации они жаж­дут? Какие угрозы они бы предъявили? На какой риск они бы. пошли? Какие кон­кретные перемены в нашей оборонительной структуре, какие расходы на какой пери­од времени они предлагают? Как конкретно они предложили бы осуществлять отношения между США и СССР в эру стратегического равенства сил? »¹⁷

Созданная Никсоном «структура сохранения мира» отвечала чаяниям нации поло­жить конец авантюрам в дальних странах. Дело в том, что на протяжении почти всей своей истории американцы воспринимали мир как должное; определять мир как от­сутствие войны было бы слишком пассивным и маловдохновляющим предначертанием постоянного направления американской политики. Концепция администрации Никсона в области международных отношений была гораздо более реалистичной, чем унаследованная от предыдущих администраций, и в конечном счете представляла со­бой основу для необходимых корректив американской внешней политики. Но она не базировалась на знакомых принципах: эту лакуну заполнили последующие админи­страции. Для Америки геополитическая интерпретация международной деятельности стала столь же необходимой, сколь она была недостаточна сама по себе. Критики Никсона, однако, действовали так, будто международная обстановка сама по себе ни­чего не значит и будто желанные для Америки цели могут быть достигнуты в одно­стороннем порядке и для этого от Америки потребуется всего-навсего их просто про­возгласить.

Стремясь разработать жизнеспособный подход к революционным переменам, которые администрация Никсона пыталась взять под контроль, она чересчур откло­нилась в сторону геополитической необходимости для Америки. Ее критики инепо­средственные преемники попытались скомпенсировать это, привлекая абсолютизиро­ванные версии американских принципов. Неизбежные противоречия были сделаны ненужно болезненными посредством разрушения внутреннего единства под^ двойным давлением Вьетнама и «уотергейта».                                                        

И все же, не позволив миру развалиться во время «холодной войны », Америкасу­мела вновь обрести для себя точку опоры и умудрилась перебросить мячна полег советского оппонента. А когда геополитическая угроза исчезла вместе с идеологическимвызовом, Америка по иронии судьбы вынуждена была в 90-е годы в одностороннем порядке рассмотреть совершенно по-новому, в чем заключались ее национальные ин­тересы.

 

⇐ Предыдущая29303132333435363738Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: