Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ 3 страница




То, что Рейган был кем угодно, только не циником, становилось очевидным, как только у него появлялась возможность претворить в жизнь свою мечту о безъядерном мире. Убежденный в том, что устранение из жизни человечества ядерной войны объ­ективно является вопросом столь первостепенной важности, что все разумные люди с ним согласятся, Рейган был абсолютно готов к тому, чтобы действовать вместе с Со­ветским Союзом на двухсторонней основе в отношении вопросов наиболее фундамен­тального значения без консультаций с союзниками, чьи национальные интересы так­же этим затрагивались. В наиболее драматической форме это проявилось в 1986 году во время рейгановской встречи с Горбачевым в Рейкьявике. Во время бурных и эмо­циональных гонок по пересеченной местности, продолжавшихся сорок восемь часов, Рейган и Горбачев в принципе договорились сократить в течение пяти лет все страте­гические силы на 50%, а в течение десяти лет ликвидировать все баллистические ра­кеты. Рейган тем самым вплотную подошел к принятию советского предложения о ликвидации всех видов ядерного оружия.

В этом смысле Рейкьявик приблизил создание советско-американского кондоми­ниума, чего уже так долго боялись союзники и нейтральные страны. Если прочие ядерные державы откажутся пойти в ногу с советско-американской договоренностью, они подвергнутся общественному презрению, нажиму со стороны сверхдержав или окажутся в изоляции; если же они согласятся, то получится, что на деле Великобри­тания, Франция и Китай будут принуждены Соединенными Штатами и Советским Союзом отказаться от статуса независимых ядерных держав, то есть случится то, к чему обремененные ответственностью правительства Тэтчер и Миттерана и китайские руководители даже отдаленно не были готовы.

Рейкьявикская сделка сорвалась в последний момент по двум причинам. На столь раннем этапе своего правления Горбачев просто переоценил имеющиеся у него на ру­ках карты. Он попытался объединить уничтожение стратегических ракет с запретом на испытания СОИ в течение десяти лет, однако неверно оценил как своего собесед­ника, так и собственную позицию на переговорах. Умный тактик на месте Горбачева предложил бы опубликовать информацию о достигнутом — а именно, о ликвидации пакетных сил — и передать вопрос испытаний систем СОИ на переговоры в Женеве по вопросам контроля над вооружениями. Это наверняка закрепило бы то, что было уже согласовано, и породило бы крупные кризисы как внутри Атлантического союза, так и в американско-китайских отношениях. Оказывая дальнейший нажим, Горбачев столкнулся с обещанием, данным Рейганом еще до начало (Кандайдир Суз бор)… СОИ как предмет торга. Когда настойчивость Горбачева еще более возросла, Рейган ответил на это так, как никогда бы не посоветовал специалист в области внешней по­литики: он просто встал и вышел. Через много лет, когда я спросил у одного из ве­дущих советников Горбачева, присутствовавшего на переговорах в Рейкьявике, поче­му Советы не согласились на то, что уже было принято Соединенными Штатами, тот ответил: «Мы предусмотрели все, но нам и в голову не пришло, что Рейган сможет покинуть переговоры».

Вскоре после этого Джордж Шульц произнес продуманную речь, показывающую, почему представления Рейгана относительно ликвидации ядерного оружия на деле соответствуют интересам Запада34. Однако лексикон этой речи, искусно сформулиро­ванной в поддержку «менее ядерного мира», демонстрировал, что государственный департамент — болезненно переживающий опасения союзников — еще не встал на рейгановскую точку зрения относительно полного устранения ядерного оружия.

После Рейкьявика администрация Рейгана занялась той частью повестки дня встречи, которая была непосредственно реализуема: пятидесятипроцентным сокраще­нием стратегических сил, то есть первой стадией всеобъемлющей договоренности, ка­сающейся запрещения всех видов ракет. Было достигнуто соглашение об уничтоже­нии американских и советских баллистических ракет промежуточной и средней дальности в Европе. Поскольку это соглашение не касалось ракетных сил Великобри­тании и Франции, межсоюзнические споры двадцатипятилетней давности не прояви­лись вновь. Но в силу тех же обстоятельств начался процесс удаления ядерного ору­жия с территории Германии, иными словами, процесс ее потенциального отъединения от Атлантического союза. От неминуемого превращения в безъядерную страну Германия бы выиграла только тогда, когда взяла бы на вооружение политику воздержания от первого ядерного удара, что шло целиком и полностью вразрез со стратегией НАТО и развертыванием американских ракет. Если бы «холодная война» продолжалась, то в результате этого Федеративная Республика стала бы следовать бо­лее национально ориентированной, менее союзнической внешней политике, вот по­чему британский премьер-министр Тэтчер была столь обеспокоена тенденциями раз­вития переговоров по контролю над вооружениями.

Рейган превратил то, что прежде было бегом на марафонскую дистанцию, в спринт. Его конфронтационный стиль, граничащий с рисковой дипломатией, воз­можно, сработал бы в самом начале «холодной войны», когда еще не консолидирова­лись обе сферы интересов, или сразу же после смерти Сталина. Именно на такого ро­да дипломатии настаивал, в сущности, Черчилль, когда вернулся на свой пост в 1951 году. Но как только раздел Европы был упрочен, а Советский Союз все еще чувство­вал себя уверенно, попытка силой навязать урегулирование наверняка вызвала бы крупномасштабный раскол в Атлантическом союзе и привнесла бы в него сильней­шую напряженность; большинство же членов его не желали ненужных испытаний на прочность. В 80-е годы советская стагнация сделала наступательную стратегию вновь возможной. Заметил ли Рейган степень дезинтеграции Советов, или его своеволие наложилось на благоприятные обстоятельства?

В конце концов, не важно, действовал ли Рейган инстинктивно или в результате анализа. «Холодная война» уже не продолжалась, по крайней мере в определенной своей части, поскольку давление со стороны администрации Рейгана перенапрягало со­ветскую систему. К концу пребывания Рейгана на посту президента повестка дня пере­говоров между Востоком и Западом вернулась ко временам разрядки. Вновь контроль над вооружениями стал центральной темой переговоров между Востоком и Западом, хо­тя больший упор стал делаться на сокращение вооружений и появилась большая готов­ность к устранению целых классов вооружений. Что касается региональных конфлик­тов, то тут Советский Союз выступал в роли обороняющейся стороны и лишился в значительной степени своих способностей быть инициатором беспорядков. А раз уменьшалась степень озабоченности вопросами безопасности, то по обеим сторонам Ат­лантики стал расти национализм, хотя по-прежнему провозглашалось единство среди союзников. Америка во все большей и большей степени стала полагаться на оружие, размещенное на собственной территории или имеющее морское базирование, в то время как Европа расширяла проработку политических вариантов, связанных с Востоком. Но в итоге эти негативные тенденции были перекрыты крахом коммунизма.

Радикальнее всего переменилось то, как политические взаимоотношения между Востоком и Западом стали представляться американской общественности. Рейган ин­стинктивно накладывал друг на друга идеологический крестовый поход и утопическое стремление ко всеобщему миру, прослаивая их жесткой геостратегической политикой периода «холодной войны», что одновременно импонировало двум основным направ­лениям американской общественной мысли в области внешней политики — миссио­нерскому и изоляционистскому, «теологическому» и «психиатрическому».

На деле Рейган был ближе, чем Никсон, к классическим схемам американского мышления. Никсон никогда бы не использовал по отношению к Советскому Союзу выражения «империя зла», но он также никогда бы не предложил ему полного отказа от всего ядерного оружия и не ожидал бы, что «холодная война» может кончиться пу­тем грандиозного личного примирения с советскими руководителями во время одной-единственной встречи. Идеологические устремления Рейгана служили ему защитой, когда он позволял себе наполовину пацифистские высказывания, за которые поноси­ли бы президента-либерала. А его преданность делу улучшения отношений между Во­стоком и Западом, особенно в период второго срока пребывания на посту, наряду с достигнутыми им успехами, смягчали остроту его воинственной риторики. Остается сомнительным, сумел бы Рейган и далее до бесконечности балансировать на канате, если бы Советский Союз продолжал оставаться крупномасштабным соперником. Но второй срок пребывания Рейгана на посту президента совпал с началом распада ком­мунистической системы — процессом, ускоряемым политикой его администрации.

Михаил Горбачев, седьмой по счету высший советский руководитель начиная от Ленина, вырос в Советском Союзе, обладавшем беспрецедентной мощью и прести­жем. И именно ему было суждено председательствовать при кончине империи, созда­ние которой было оплачено столь большой кровью и растратой национального бо­гатства. Когда Горбачев пришел к власти в 1985 году, он был руководителем ядерной сверхдержавы, находящейся в состоянии экономического и социального застоя. Когда же он вынужден был уйти с занимаемой должности в 1991 году, Советская Армия оказала поддержку его сопернику Борису Ельцину, Коммунистическая партия была объявлена вне закона, а империя, возводимая на крови всеми русскими правителями, начиная с Петра Великого, развалилась.

Этот крах показался бы фантастикой в марте 1985 года, когда Горбачев был миро­помазан на должность Генерального секретаря. Как это имело место в момент прихода к власти любого из его предшественников, Горбачев внушал как страх, так и надежду. Надежду на поворот к давно ожидаемому миру и страх зловещий по сути, исходящий от страны, чей стиль руководства — загадка. Каждое слово Горбачева анализировалось в поисках намека на ослабление напряженности; в эмоциональном плане демократиче­ские страны были вполне готовы открыть в Горбачеве зарю новой эры, точно так же они вели себя со всеми его предшественниками после смерти Сталина.

Но на этот раз вера демократических стран оказалась не только набором благих пожеланий. Горбачев принадлежал к иному поколению, чем те советские руководите­ли, чей дух был сломлен Сталиным. У него не было «тяжелой руки» прежних предста­вителей «номенклатуры». В высшей степени интеллигентный и обходительный, он по­ходил на несколько абстрактные фигуры из русских романов XIX века: космополи­тичный и провинциальный, интеллигентный, но несколько несобранный; проница­тельный, но лишенный понимания сути стоящего перед ним выбора.

Последовал едва слышный вздох облегчения: наконец как будто бы наступил дол­гожданный для внешнего мира и до того почти неуловимый момент советской идео­логической трансформации. До самого конца 1991 года Горбачева считали в Вашинг­тоне до такой степени незаменимым партнером в строительстве нового мирового порядка, что президент Буш счел украинский парламент, как невероятно бы это ни выглядело, подходящим для себя местом, чтобы именно на этом форуме превознести до небес достоинства данного советского руководителя и заявить о важности сохране­ния единого Советского Союза. Удержание Горбачева у власти превратилось в основ­ную цель западных политиков, убежденных в том, что с любым другим будет гораздо труднее иметь дело. Во время странного, по видимости антигорбачевского, путча в августе 1991 года все лидеры демократических стран сплотились на стороне «законности» в поддержку коммунистической конституции, поставившей Горбачева у власти.

. Но высокая политика не делает скидок на слабость — даже если сама жертва тут ни при чем. Загадочность Горбачева достигла предела, когда он выступил в роли ли­дера-умиротворителя идеологически агрессивного, вооруженного ядерным оружием Советского Союза. Но когда политика Горбачева стала скорее отражением растерян­ности, чем конкретно поставленной цели, положение его пошатнулось. Через пять месяцев после провалившегося коммунистического путча он вынужден был уйти и уступить Ельцину посредством процедуры столь же «незаконной», как и та, что вы­звала гнев Запада пять месяцев назад. На этот раз демократические страны быстро сплотились вокруг Ельцина, приводя в поддержку своих действий практически те же доводы, которыми пользовались некоторое время назад применительно к Горбачеву. Игнорируемый окружающим миром, который только что им восторгался, Горбачев вошел в зарезервированный для потерпевших крушение государственных деятелей круг прижизненно загробного бытия, преследуя цели, находящиеся за пределами их возможностей. Горбачев, однако, осуществил одну из самых значительных революций своего вре­мени. Он разрушил Коммунистическую партию, специально созданную для захвата и удержания власти и на деле контролировавшую все аспекты советской жизни. После своего ухода Горбачев оставил за собой поколебленные остатки империи, напряженно собиравшейся веками. Организовавшиеся независимые государства, все еще боящиеся российской ностальгии по прежней империи, превратились в новые очаги нестабиль­ности. Они испытывали угрозу одновременно со стороны своих прежних имперских хозяев и осколков различных некоренных этнических групп — часто именно рус­ских, — возникших здесь за века русского господства. Ни одного из этих результатов Горбачев даже отдаленно не предвидел. Он хотел добиться своими действиями модер­низации, а не свободы; он попытался приспособить Коммунистическую партию к окружающему миру; а вместо этого оказался церемониймейстером краха той самой системы, которая его сформировала и которой он был обязан своим возвышением.

Проклинаемый собственным народом за огромные несчастья, случившиеся, когда он стоял у кормила неограниченной власти, и покинутый демократическими страна­ми, ошарашенными его неспособностью удержать за собой эту власть, Горбачев не заслуживает ни экзальтированных восторгов, ни бесчестья, попеременно бывших его уделом. Ибо он унаследовал поистине неразрешимый комплекс проблем. Когда Гор­бачев пришел к власти, размеры постигшей Советский Союз катастрофы только-только становились очевидными. Сорок лет «холодной войны» выковали свободно объединившуюся коалицию почти всех промышленно развитых стран против Совет­ского Союза. Первоначальный его союзник Китай в силу целого ряда практических соображений перещел в противоположный лагерь. Единственными союзниками Со­ветского Союза оказались его восточноевропейские сателлиты, удерживаемые в зоне советского влияния угрозой применения силы, являвшейся сущностью «доктрины Брежнева», причем это удержание вело к утечке советских ресурсов, а не к их прира­щению. Советские авантюры в «третьем мире» оказались как дорогостоящими, так и неполноценными с точки зрения конечного результата. В Афганистане Советский Союз подвергся множеству тех же испытаний, которые выпали на долю Америки во Вьетнаме, причем основное различие заключалось в том, что на этот раз дело проис­ходило у самых границ широко раскинувшейся империи, а не где-то на отдаленных от нее передовых рубежах. От Анголы до Никарагуа возрождающаяся Америка пре­вращала советский экспансионизм в дорогостоящие тупики или дискредитирующие страну неудачи, в то время как наращивание Америкой своих стратегических возмож­ностей, особенно СОИ, бросало технологический вызов, который застойная и пере­напряженная советская экономика не могла принять даже на начальных его стадиях. В тот момент, когда Запад начинал суперкомпьютерно-микрочиповую революцию, новый советский лидер наблюдал за тем, как его страна сползала в яму технологи­ческой недоразвитости.

Несмотря на итоговый крах, Горбачев заслуживает, чтобы ему отдали должное за готовность встретить лицом к лицу вставшие перед Советским Союзом дилеммы. Вначале он, казалось, верил в то, что сможет возродить социум, проведя чистку в ря­дах Коммунистической партии и дополнив централизованное планирование отдель­ными элементами рыночной экономики. Горбачев и понятия не имел о масштабах того, что его реально ожидает. Однако он совершенно ясно представлял себе, что не­обходим период внешнеполитического спокойствия, чтобы разобраться во всем про­исходящем. В этом отношении выводы Горбачева не слишком отличались от тех, ко­торые сделали его предшественники послесталинской поры. Но если Хрущев в 50-е годы был все еще убежден, что советская экономика вскоре превзойдет капиталисти­ческую, Горбачев в 80-е уяснил себе нечто противоположное: Советскому Союзу по­надобится очень долгий срок, чтобы достичь такого уровня промышленного произ­водства, который хотя бы в самой отдаленной степени мог бы считаться сопоста­вимым с капиталистическим.

Чтобы обеспечить себе оперативный простор, Горбачев занялся коренной пере­оценкой составляющих советской внешней политики. На XXVII съезде партии в 1986 году марксистско-ленинская идеология была почти полностью выброшена за борт. Ранее периоды мирного сосуществования оправдывались как временные передышки, когда менялось соотношение сил и продолжалась классовая борьба. Горбачев был первым советским руководителем, полностью отвергнувшим понятие классовой борь­бы и провозгласившим мирное сосуществование самоцелью. Хотя Горбачев и не от­рицал наличия идеологических различий между Востоком и Западом, он настаивал на том, что они отходят на задний план перед важностью международного сотрудни­чества. Более того, сосуществование воспринималось не так, как ранее — то есть как антракт перед очередной конфронтацией, — но как постоянный компонент отноше­ний между коммунистическим и капиталистическим миром. Оно оправдывалось уже не как необходимая стадия на пути к потенциальной победе коммунизма, но как вклад в дело благополучия всего человечества.

В своей книге * Перестройка» Горбачев так описывает новый подход: «По правде говоря, различия останутся. Но следует ли нам устраивать дуэль по их поводу? Не будет ли более корректным переступить через то, что нас разъединяет, в интересах всего человечества, в интересах жизни на земле? Мы сделали собственный выбор, подкрепляя новые политические воззрения как ответственными заявлениями, так и конкретными акциями и деяниями. Люди устали от напряженности и конфрон­тации. Они предпочитают стремиться к более безопасному и надежному миру, миру, где каждый сохранит свои философские, политические и идеологические взгляды и свой образ жизни».

Горбачев уже говорил нечто подобное за два года до этого, на пресс-конференции после первой встречи с Рейганом в 1985 году:

«Международное положение сегодня характеризуется весьма важным обстоятель­ством, которое мы и Соединенные Штаты Америки должны принять во внимание в нашей внешней политике. Я имею в виду следующее. В нынешней ситуации мы гово­рим не только о конфронтации между двумя общественными системами, но и о вы­боре между выживанием и взаимным уничтожением».

Само собой разумеется, ветераны «холодной войны» испытывали затруднения, пы­таясь определить, насколько глубже горбачевский подход к проблеме по сравнению с предыдущими подходами советских руководителей. В начале 1987 года у меня была встреча с Анатолием Добрыниным, тогдашним главой международного отдела Цент­рального комитета (что более или менее эквивалентно должности советника Белого дома по вопросам национальной безопасности), в похожем на пещеру здании Цент­рального комитета в Москве. Добрынин позволил себе столько пренебрежительных замечаний в адрес афганского правительства, поддерживаемого Москвой, что я задал ему вопрос, действует ли до сих пор «доктрина Брежнева». Добрынин парировал мой вопрос так: «А отчего вы думаете, что кабульское правительство — коммунистиче­ское? »

Когда я доложил в Вашингтоне, что подобное замечание можно понимать как со­ветский намек на то, что Кремль готов выбросить за борт своих афганских марионе­ток, всеобщей реакцией на это было мнение, будто бы Добрынин увлекся, желая сде­лать приятное старому другу, — качество, которого я совершенно не замечал за ним на протяжении почти десяти лет нашего знакомства. Тем не менее скептицизм их был оправдан, ибо смена Горбачевым внешнеполитических доктрин не сразу сказалась в области текущей политики. Намеренно не вдаваясь в суть новой доктрины, советские лидеры описывали ее как способ «лишить Запад образа врага» и тем самым ослабить единство стран Запада. Так называемое «новое мышление», заявлял Горбачев в ноябре 1987 года, «начало пробивать себе дорогу в международных делах, разрушая стереоти­пы антисоветизма и подозрительности в отношении наших инициатив и действий». Советская тактика на переговорах по контролю над вооружениями казалась перепе­вом тактики времен первых лет пребывания Никсона на посту президента: делалась комплексная попытка подорвать системы обороны, но при этом сохранялась под­спудная наступательная угроза.

Управление великой державой напоминает вождение супертанкера, весящего сотни тысяч тонн и имеющего радиус поворота, превышающий десятки миль. Ее руководи­тели должны уравновешивать желаемое воздействие на окружающий мир и мораль­ный уровень собственной бюрократии. Главы правительств обладают формальной прерогативой устанавливать направления политики; но трактовка того, что имели в виду руководители, ложится на правительственную бюрократию. А у глав прави­тельств никогда не бывает ни времени, ни штата, чтобы следить за повседневным претворением в жизнь их директив и замечать все исполнительские нюансы. По иро­нии судьбы, чем сложнее и шире бюрократический аппарат, тем более очевиден упо­мянутый факт. Даже в системах управления менее жестких, чем советская, перемены в области политики часто совершаются со скоростью ползущего ледника.

С течением времени горбачёвские перемены уже не могла игнорировать даже бю­рократия, сформированная почти тридцатью годами пребывания Громыко в долж­ности министра иностранных дел. Ибо горбачевское «новое мышление» шло гораздо дальше приспособления уже сложившейся советской политики к новой реальности; оно полностью рушило интеллектуальную подоплеку исторически сложившейся со­ветской внешней политики. Когда Горбачев заменил концепцию классовой борьбы вильсонианской темой глобальной взаимозависимости, он обрисовывал мир сопоста­вимых интересов и изначальной гармонии, что было полнейшим отходом от устано­вившейся ленинской ортодоксии и исторического марксизма.

Крах идеологии не только лишил советскую внешнюю политику исторического смысла и убежденности, но усугубил уже наличествовавшие трудности той ситуации, в которой очутился Советский Союз. К середине 80-х годов перед советскими политиками предстал круг вопросов, которые решить по отдельности еще кое-как можно было, но в сочетании друг с другом они становились неразрешимыми. В их число входили: отношения с демократическими странами Запада: отношения с Китаем; на­пряженное положение на орбите сателлитов; гонка вооружений; а также стагнация внутренней экономической и политической системы.

Первоначальные шаги Горбачева не очень отличались от стандартного советского поведения с момента смерти Сталина: поиск путей к разрядке напряженности, внеш­не проявляющейся в туманных намеках, дальше намеков не шел. 9 сентября 1985 года журнал «Тайм» опубликовал интервью с Горбачевым, где тот выдвинул свое понима­ние принципа мирного сосуществования:

«Вы спросили меня, что является тем главным, что определяет советско-американские отношения. Думаю, что это тот неоспоримый факт, что, независимо от того, нравится нам это или нет, мы можем уцелеть или погибнуть только вместе. Главный вопрос, на который мы должны ответить, заключается в том, готовы ли мы наконец признать, что нет иного способа жить в мире друг с другом, и готовы ли мы переключить наше мышление и образ действий с военных на мирные рельсы»38.

Дилемма Горбачева заключалась в том, что, с одной стороны, его заявления рассматривались в том же контексте, в каком тридцать лет назад воспринималось ска­занное Маленковым и Хрущевым, а с другой стороны, они были слишком зыбкими и неопределенными, чтобы вызвать конкретный на них ответ. В отсутствие предложе­ний по политическому урегулированию Горбачев оказывался в паутине ортодоксии двух десятилетий, в течение которых дипломатические отношения между Востоком и Западом ассоциировались с контролем над вооружениями.

Контроль над вооружениями превратился в затруднительный для понимания предмет, включавший в себя детали и тонкости, доступные только посвященным, разбираться в которых, даже с наилучшими намерениями, нужно множество лет. Но Советскому Союзу требовалось немедленное высвобождение, причем не просто от напряженности, но от давления экономического характера, особенно из-за гонки во­оружений. Не было ни малейшей надежды добиться этого посредством многотрудных процедур установления согласованных уровней вооруженной мощи, сопоставления несравнимых систем, посредством переговоров относительно тончайших способов проверки, а затем путем претворения всего этого в жизнь на протяжении ряда лет. При данных обстоятельствах переговоры по вопросам контроля над вооружениями становились средством оказания давления на непрочную советскую систему, тем бо­лее эффективным, что эти переговоры вовсе не задумывались для подобной цели.

Последняя для Горбачева возможность положить конец гонке вооружений или, по крайней мере, увеличить напряженность внутри Атлантического союза была упущена в Рейкьявике в 1986 году. Но Горбачев, похоже, ощущал себя в западне, как Хрущев по поводу Берлина четверть века назад, очутившись между собственными «ястребами» и «голубями». Не исключено, что он прекрасно понял всю уязвимость американской позиции и почти наверняка осознал свои собственные настоятельные потребности. Но скорее всего, военные советники убедили его, что если он согласится демонтиро­вать все ракеты, а СОИ будет развиваться беспрепятственно, то какая-нибудь амери­канская администрация в будущем способна будет нарушить соглашение и добиться решающего преимущества над сильно сократившимися (а в крайнем случае, полнос­тью ликвидированными) советскими ракетными силами. Технически это было верно, но в равной степени верно было бы и то, что Конгресс почти наверняка отказался бы финансировать СОИ, если бы соглашение о контроле над вооружениями, подписан­ное по рейкьявикской формуле, повлекло за собой ликвидацию всех ракет. Вдобавок это суждение полностью пренебрегало теми выгодами, которые бы приобрел Совет­ский Союз вследствие почти неизбежной конфронтации, порождаемой рейкьявикским планом, между Соединенными Штатами и всеми другими ядерными державами.

Потомство всегда более склонно возлагать упреки за неудачи на личности, а не на обстоятельства. На деле внешняя политика Горбачева, особенно по вопросам контро­ля над вооружениями, была изящно обновленной советской послевоенной стратегией. И ее вполне возможным результатом было бы удаление ядерного оружия из Герма­нии, что создало бы предпосылки для более национальной по характеру германской политики на двояком основании: Америка в меньшей степени готова была бы пойти на риск ядерной войны ради страны, которая, обретая защищенность, уходила от ядерных стратегических рисков ради защиты самой себя, Германия же обретала бы все большее искушение добиваться выведения ядерного оружия со своей территории, чтобы получить какой-либо особый статус.

Горбачев предложил механизм ослабления Атлантического союза в речи на Совете Европы в 1989 году, где выдвинул идею «общеевропейского дома» — зыбкой структу­ры, простирающейся от Ванкувера до Владивостока, где каждый будет находиться в союзе друг с другом, а само понятие «союз» превратится в бессмыслицу. Чего, однако, Горбачеву недоставало, так это времени — принципиальной первоосновы для того, чтобы та или иная политика вызрела. Лишь какие-то немедленные перемены могли бы дать ему возможность пересмотреть степень первоочередности отдельных меро­приятий. Однако после Рейкьявика он вынужден был вернуться к отнимающему вре­мя дипломатическому процессу переговоров по пятидесятипроцентному сокращению стратегических сил и «нулевому варианту» по ракетам промежуточного радиуса дей­ствия, для завершения чего потребовались бы годы и что не имело отношения к кар­динальной проблеме, а именно — к осознанию того, что гонка вооружений иссушает ресурсы Советского Союза.

В декабре 1988 года Горбачев перестал стремиться к достижению долгосрочных выгод, которые уже были у него почти что в руках, и отступил, принявшись за одно­стороннее сокращение советских вооруженных сил. В программной речи в Организа­ции Объединенных Наций 7 декабря он объявил об одностороннем их сокращении на 500 тыс. человек и 10 тыс. танков, включая половину танков, противостоящих НАТО. Остальные силы, находящиеся в Центральной Европе, подлежали реорганизации для превращения их в чисто оборонительные. Стремясь умиротворить Китай, Горбачев также объявил о выводе «значительной части» советских вооруженных сил из Монго­лии. . Эти сокращения были четко названы «односторонними», хотя Горбачев и доба­вил довольно жалобно: «Мы действительно надеемся, что Соединенные Штаты и европейцы также предпримут какие-либо шаги»39.

Представитель Горбачева Геннадий Герасимов объяснил смысл происходящего: «Мы наконец собираемся покончить с набившим оскомину мифом советской угрозы, угрозы со стороны Варшавского пакта, угрозы нападения на Европу». Однако одно­сторонние сокращения подобных масштабов являются свидетельством либо призна­ком исключительной уверенности в себе, либо признаком исключительной слабости. На данном этапе развития уверенность в себе вряд ли была свойственна Советскому Союзу. Подобный жест, уму непостижимый на протяжении предшествующих пятиде­сяти лет, явился также конечным подтверждением первоначальной версии теории «сдерживания» Кеннана: Америка создала для себя «позицию силы», и Советский Союз распадается изнутри.

Государственные деятели нуждаются в удаче точно так же, как нуждаются в доб­ром совете. А фортуна просто не улыбнулась Михаилу Горбачеву. В тот самый день, когда он произносил в ООН столь драматическую по содержанию речь, ему пришлось прервать свой визит в Америку и вернуться в Советский Союз. Опустошительное зем­летрясение обрушилось на Армению, отвлекая на себя газетные заголовки, в иных об­стоятельствах освещавшие бы столь судьбоносный отказ от гонки вооружений.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...