Глава тридцать первая 1 страница

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Возвращение к проблеме нового мирового порядка

 

В начале последнего десятилетия XX века вильсонианство, похоже, совершает три­умфальное шествие. Коммунистический, идеологический и советский геополитиче­ский вызовы оказались преодолены одновременно. Цель моральной оппозиции ком­мунизму слилась с геополитической задачей сопротивления советскому экспансионизму. Неудивительно, что президент Буш провозгласил свои надежды на новый мировой порядок, облекая их в классическую вильсонианскую терминологию:

«Перед нами встает видение нового партнерства наций, перешагнувших порог „хо­лодной войны". Партнерства, основанного на консультациях, сотрудничестве и кол­лективных действиях, особенно через международные и региональные организации. Партнерства, объединенного принципом и властью права и поддерживаемого спра­ведливым распределением расходов и обязанностей. Партнерства, целью которого яв­ляется приращение демократии, приращение процветания, приращение мира и со­кращение вооружений».

Преемник Буша, избранный президентом кандидат от демократической партии Билл Клинтон, описал стоящие перед Америкой задачи в сходных выражениях, вы­сказываясь на тему «расширения демократии»:

«В новую эру опасностей и возможностей нашей всепоглощающей целью должно стать расширение и усиление мирового сообщества стран демократического характе­ра, опирающихся на рыночную экономику. Во время „холодной войны" мы стреми­лись уменьшить угрозу выживанию свободных институтов. Теперь мы стремимся расширить круг наций, которые живут при наличии свободных институтов, ибо на­шей мечтой является тот день, когда мнения и энергия каждого человека на свете найдут полное самовыражение в мире бурно расцветающих демократических стран, сотрудничающих друг с другом и живущих в мире».

В третий раз на протяжении нынешнего столетия Америка подобным образом провозглашает свои намерения выстроить новый мировой порядок, применяя свои собственные ценности на всем мировом пространстве. И в третий раз Америка, похо­же, возвышается над всей международной ареной. В 1918 году Вильсон своей тенью заслонил Парижскую мирную конференцию, где союзники слишком зависели от Америки, чтобы громко высказаться против. К концу второй мировой войны Фран­клин Делано Рузвельт и Трумэн, казалось, имели возможность перекроить весь глобус по американской модели.

Конец «холодной войны» породил еще большее искушение переделать мир по американскому образу и подобию. Вильсона ограничивал изоляционизм во внутрен­ней политике, а Трумэн столкнулся со сталинским экспансионизмом. В мире по окончании «холодной войны» Соединенные Штаты остались единственной сверхдер­жавой, которая обладает возможностью вмешательства в любой части земного шара. Однако могущество их стало менее ощутимым, а вопросы, решаемые военной силой, исчезли. Победа в «холодной войне» поместила Америку в мир, имеющий много об­щего с системой европейских государств XVIII и XIX веков и с практикой, которую американские государственные деятели и мыслители постоянно подвергали сомне­нию. Отсутствие всеобъемлющей угрозы как идеологической, так и стратегической дает нациям свободу ведения внешней политики, во все большей степени базирую­щейся на сиюминутных национальных интересах. В международной системе, для ко­торой характерно наличие, возможно, пяти или шести великих держав и множества меньших государств, порядок должен возникнуть в основном, как и в прошлые столе­тия, на базе примирения и балансирования соперничающих национальных интересов.

Как Буш, так и Клинтон говорили о новом мировом порядке, словно он находится за ближайшим углом. На деле он все еще проходит период вызревания, и окончатель­ные его формы станут зримы лишь в пределах будущего столетия. Будучи частично продолжением прошлого, а частично беспрецедентным, новый мировой порядок, как и те, на чье место он приходит, должен возникнуть как ответ на три вопроса. Что яв­ляется фундаментальными составляющими мирового порядка? Каковы способы их взаимодействия? Каковы цели, ради которых происходит подобное взаимодействие?

Международные системы живут, идя на риск. Каждый «мировой порядок» выражает стремление к постоянству; уже само это определение несет на себе печать вечности. И все же элементы, которые его составляют, находятся в непрерывном дви­жении; действительно, с каждым столетием продолжительность существования между­народных систем уменьшается. Порядок, выросший из Вестфальского мира, продержал­ся полтора столетия; международная система, созданная Венским конгрессом, прожила сто лет; международный порядок, характерный для «холодной войны», нашел свой ко­нец через четыре десятилетия. (Версальское урегулирование никогда не функционирова­ло как система, приемлемая для великих держав, и представляла собой немногим боль­шее, чем просто перемирие между двумя мировыми войнами. ) Никогда еще компоненты мирового порядка, их взаимодействие друг с другом, задачи, которые надо решить, не менялись столь быстро, не были столь глубоки или столь глобальны.

Как только составляющие международной системы меняют свой характер, неиз­бежно следует период потрясений. Тридцатилетняя война в значительной степени ве­лась в связи с переходом от феодальных обществ, базировавшихся на традиции и пре­тензии на универсальность, к современной государственной системе, опирающейся на raison d'etat. Войны времен Французской революции означали переход к госу­дарствам-нациям, определяемым наличием общего языка и культуры. Войны XX века были связаны с распадом империи Габсбургов и Оттоманской империи, вызовом, свя­занным с претензиями на господство в Европе и концом колониализма. В каждый из этих переходных периодов то, что ранее принималось как должное, вдруг становилось анахронизмом: многонациональные государства XIX века, колониализм XX.

Со времен Венского конгресса внешняя политика стала соотносить народы друг с другом — отсюда термин «международные отношения». В XIX веке появление хотя бы одной новой нации — такой, как объединенная Германия, — порождало десятилетия смуты. После окончания второй мировой войны появилось на свет почти сто наций, нередко имеющих существеннейшие отличия от европейских, исторически сложив­шихся государств-наций. Крах коммунизма в Советском Союзе и распад Югославии повлекли за собой возникновение еще порядка двадцати наций, многие из которых увлечены и поглощены сведением вековых кровавых счетов.

Европейское государство XIX века имело в своей основе общность языка и куль­туры и, с учетом технологии того времени, стремилось оптимально возможным способом достичь безопасности, экономического роста и роста своего влияния на международные события. В мире по окончании «холодной войны» традиционные ев­ропейские государства-нации — страны, составлявшие «европейский концерт» вплоть до первой мировой войны, — не обладают ресурсами для того, чтобы играть глобаль­ную роль. Консолидация в Европейский Союз предопределит их будущее влияние. Объединенная Европа продолжит свое существование как великая держава; разделенная же на национальные государства — сползет к уровню обладателя второстепенного статуса.                                                '                                  .

Частично потрясения, связанные с возникновением нового мирового порядка, проистекают из факта взаимодействия, по крайней мере, трех типов государств, зову­щих себя «нациями», но обладающих, однако, слишком малым числом исторических атрибутов государства-нации. С одной стороны, это этнические осколки распавшихся империй типа государств — преемников Югославии или Советского Союза. Одержи­мые историческими обидами и вековым стремлением к самоутверждению, они в пер­вую очередь стремятся взять верх в старинных этнических соперничествах. Цели меж­дународного порядка находятся за пределами их интересов, а часто и за пределами их воображения. Подобно мелким государствам, порожденным Тридцатилетней войной, они стремятся оградить свою независимость и увеличить собственную мощь, не при­нимая во внимание более космополитические соображения международно-полити­ческого порядка.

Кое-какие из постколониальных наций являются примером еще одного любопыт­ного феномена. Ведь у многих из них нынешние границы есть административное по­рождение, явившееся на свет ради удобства империалистических держав. Французская Африка, обладавшая весьма протяженной береговой линией, была расчленена на сем­надцать административных единиц, каждая из которых ныне превратилась в государ­ство. Бельгийская " Африка, тогда именуемая Конго, а ныне Заиром, имела весьма уз­кий выход к морю, а потому управлялась, как единое целое, хотя и занимала территорию равную Западной Европе. При подобных обстоятельствах государство очень часто означает «армия», которая и становится единственным национальным институтом. Когда такого рода претензия не находит своего воплощения, последстви­ем часто становится гражданская война. Если к таким нациям применять стандарты государственности XIX века или вильсоновские принципы самоопределения, неиз­бежностью станет радикальная и непредсказуемая переделка границ. Им придется вы­бирать между территориальным статус-кво и бесконечно жестоким гражданским кон­фликтом.

. Наконец, существуют государства континентального типа, которые, возможно, явятся базовыми ячейками нового мирового порядка. Индийская нация, возникшая при британском колониальном правлении, многоязыка и многорелигиозна. Это, по сути, — множество национальностей. Поскольку она более чувствительно реагирует на религиозные и идеологические течения в соседних государствах, чем европейские нации XIX века, разграничительная линия между внутренней и внешней политикой у нее несколько иная и менее четкая. Соответственно, Китай является конгломератом различных языков, скрепляемых воедино общностью письменности, общностью куль­туры и общей историей. Такой могла бы стать Европа, если бы не религиозные войны XVII века, и такой она еще сможет стать, если Европейский Союз оправдает чаяния своих сторонников. Соответственно, обе сверхдержавы периода «холодной войны» никогда не были государствами-нациями в европейском смысле. Америка преуспела в создании четко отличимой национальной культуры на базе национального многоязы­чия; Советский Союз представлял собой империю, включавшую в себя множество национальностей. Его преемники, особенно на момент написания этой книги, Российская Федерация, раздираемы между дезинтеграцией и деимпериализацией точно так же, как это было с империей Габсбургов и Оттоманской империей в XIX веке.

Все это радикально меняет содержание, методику и, что важнее всего, масштаб международных отношений. Вплоть до современного периода различные континенты действовали в основном в изоляции друг от друга. Невозможно было соразмерить мощь, к примеру, Франции и Китая, поскольку у этих двух стран не было средств взаимодействия. Но как только расширились технологические границы, будущее про­чих континентов стало определяться «концертом» европейских держав. Ни один из предыдущих международных порядков не обладал крупными силовыми центрами, размещенными по всему земному шару. И никогда еще государственные деятели не обязаны были заниматься дипломатической деятельностью в такой обстановке, когда события воспринимаются мгновенно и одновременно как лидерами, так и обще­ственностью их стран. ^;

Поскольку число государств увеличивается, а возможности взаимодействия между ними возрастают, на каких принципах может быть организован новый мировой поря­док? С учетом сложности новой международной системы могут ли вильсонианские концепции типа «расширения демократии» служить путеводными указателями для американской внешней политики, а также в качестве замены стратегии сдерживания времен «холодной войны»? Ясно, что эти концепции не были ни безоговорочно успешными, ни безоговорочно неудачными. Некоторые из наиболее утонченных свершений дипломатии XX века уходят своими корнями в идеализм Вудро Вильсона: «план Маршалла», самоотверженное обязательство по сдерживанию коммунизма, за­щита свободы Западной Европы и даже злосчастная Лига наций, а также более позд­нее ее воплощение — Организация Объединенных Наций.

В то же время вильсонианский идеализм породил превеликое множество проблем. Некритическое применение принципа этнического самоопределения в том виде, как это отражено в «Четырнадцати пунктах», неспособно было учесть соотношение сил и дестабилизирующий эффект прямолинейного преследования этническими группами целей, связанных со скопившимся за продолжительный срок соперничеством и давней ненавистью. Неспособность снабдить Лигу наций механизмом военного при­нуждения усугубляла проблемы, являвшиеся неотъемлемой частью вильсоновского понятия коллективной безопасности. Неэффективный пакт Бриана—Келлога, заклю­ченный в 1928 году, согласно которому нации отвергали войну как средство полити­ки, демонстрировал пределы чисто юридических ограничений. Как предстояло дока­зать Гитлеру, в мире дипломатии заряженное орудие часто обладает большей потенциальной силой, чем юридическое предупреждение. Призыв Вильсона, обра­щенный к Америке, следовать путем демократии, вызвал деяния великой творческой силы. Он также привел к крестовым походам типа вьетнамского, обратившимся в ка­тастрофу.

Окончание, «холодной войны» создало ситуацию, которую многочисленные наблю­датели называют «однополюсным» или «моносверхдержавным» миром. Но Соединен­ные Штаты на деле находятся не в столь блестящем положении, чтобы в односторон­нем порядке диктовать глобальную международную деятельность. Америка добилась большего преобладания, чем десять лет назад, но по иронии судьбы сила ее стала более рассредоточенной. Таким образом, способность Америки воспользоваться ею, чтобы изменить облик остального мира, на самом деле уменьшилась.

Победа в «холодной войне» сделала еще более затруднительным воплощение вильсонианской мечты о всеобщей коллективной безопасности. В отсутствие по­тенциально доминирующей державы основные нации не воспринимают угрозы ми­ру единообразно, и, кроме того, они не желают идти на одинаковый риск в преодо­лении тех угроз, которые действительно признают. (См. гл. 10, 11, 15 и 16. ) Мировое сообщество в достаточной степени готово сотрудничать в деле «поддержания мира» — то есть в обеспечении существующих соглашений, не оспа­риваемых какой-либо из сторон, — но в достаточной мере уклончиво относится к «обеспечению мира», то есть подавлению реальных вызовов мировому порядку. Это неудивительно, ибо даже Соединенные Штаты, до сих пор не выработали ясной концепции того, чему будут противодействовать в одностороннем порядке после окончания «холодной войны».

В качестве подхода к вопросам внешней политики вильсонианство предполагает, что Америка обладает исключительными качествами, проявляющимися в неоспори­мых добродетелях и неоспоримой мощи. Соединенные Штаты были до такой степени уверены в собственной силе и высокой моральности своих целей, что всегда видели себя в роли борца за собственные ценности в мировом масштабе. Американская ис­ключительность должна была стать отправной точкой вильсонианской внешней поли­тики.

По мере приближения XXI столетия могучие глобальные силы трудятся все упорнее, так что по ходу времени Соединенные Штаты лишатся части своей исключительности. В обозримом будущем у американской военной мощи по-прежнему соперников не бу­дет. И все же американское стремление направить эту мощь на мириады крохотных конфликтов, которым мир явится свидетелем в течение надвигающихся десятилетий — типа Боснии, Сомали и Гаити, — явится ключевым концептуальным вызовом для аме­риканской внешней политики. Соединенные Штаты, вероятнее всего, в будущем столе­тии сохранят самую мощную в мире экономику. И все же благосостояние распростра­нится гораздо шире, точно так же, как технология, обеспечивающая благосостояние. И Соединенные Штаты окажутся перед лицом экономической конкуренции такого рода, какая не проявлялась в период «холодной войны».

Америка останется великой и могущественной нацией, но нацией, с которой уже будет кому равняться; «первой среди равных», но тем не менее одной из ряда подоб­ных. Американская исключительность, являвшаяся неотъемлемым фундаментом виль­сонианской внешней политики, скорее всего в наступающем столетии в значительной мере утеряет свое значение.

Но американцам не стоит рассматривать это как унижение или симптом нацио­нального упадка. На протяжении значительной части своей истории Соединенные Штаты были на деле одной из многих наций, а не абсолютной сверхдержавой. Подъ­ем прочих силовых центров: Западной Европы, Японии и Китая — не должен трево­жить американцев. В конце концов, совместное использование мировых ресурсов и развитие иных обществ и экономик были типично американской задачей еще со вре­мен «плана Маршалла». Но коль скоро вильсонианство становится все более не соответствующим времени, а обязательные принципы вильсонианской внешней политики: коллективная без­опасность, обращение соперников в свою веру и приобщение американскому образу жизни, международная система решения споров юридическим путем и безграничная поддержка этнического самоопределения — во все меньшей степени находят вопло­щение на практике. На каких же принципах следует Америке основывать свою внеш­нюю политику в наступающем столетии? История не предлагает не только путеводи­телей, но даже более или менее удовлетворительных аналогий. И все же история учит силой примера, а поскольку Америка отправляется в плавание по не нанесенным на карту водам, ей стоило бы сопоставить эпоху, предшествовавшую появлению Вудро Вильсона, и «американский век», чтобы найти подсказки для грядущих десятилетий.

Концепция Ришелье относительно «raison d'etat», иными словами, принцип оправ­дания интересами данного государства средств, которыми оно пользуется, чтобы обеспечить эти интересы, всегда была отвратительна американцам. Речь идет не о том, чтобы американцы никогда не применяли принцип raison d'etat: имеется много примеров, начиная со времен «отцов-основателей», когда проводилась твердая и трез­вая политика по отношению к европейским державам в первые десятилетия суще­ствования республики, и вплоть до целенаправленного обеспечения западной экспан­сии, проходившей под лозунгом «судьбоносных проявлений». Но американцы всегда чувствовали себя неловко, открыто признавая наличие у них эгоистических интере­сов. Воюя в мировых войнах или участвуя в локальных конфликтах, американские руководители всегда заявляли, что сражаются во имя принципа, а не ради собствен­ных интересов.

Для любого, кто изучает европейскую историю, концепция равновесия сил высту­пает как нечто самоочевидное. Понятие равновесия сил, как, впрочем, и высших ин­тересов государства, первоначально было введено в обиход еще английским королем Вильгельмом III, который пытался обуздать экспансионистские устремления Фран­ции. Следовательно, концепция коалиции более слабых государств, объединяющихся, чтобы стать противовесом более сильному, не является чем-то из ряда вон выходя­щим. И все же поддержание равновесия сил требует неустанного внимания. В после­дующем столетии американским руководителям придется сформулировать перед об­щественностью концепцию национальных интересов и объяснить, как обеспечение национальных интересов — в Европе к Азии — служит поддержанию равновесия сил. Америке потребуются партнеры в деле сохранения равновесия в ряде регионов мира, и этих партнеров не всегда придется выбирать из одних лишь моральных соображе­ний. Потому четкое определение национальных интересов потребуется для того, что­бы существенным образом направлять американскую политику.

Международная система, просуществовавшая самый длительный срок без большой войны, была та, что возникла на Венском конгрессе. Она сочетала в себе легитим­ность и равновесие сил, общность ценностей и дипломатию по контролю за соотно­шением сил. Общность ценностей ограничивала объем требований со стороны от­дельных наций, а равновесие сил ставило предел возможностям нажима. В XX веке Америка дважды пыталась создать мировой порядок, почти исключительно основы­вающийся на ее ценностях. Эти попытки представляют собой героические усилия, в ряде случаев увенчавшиеся успехом. Но вильсонианство не может являться един­ственной основой в эпоху после окончания «холодной войны».           

Рост демократии продолжает оставаться одним из главных чаяний Америки, одна­ко необходимо смотреть в лицо препятствиям, появившимся как раз в момент кажу­щегося философского триумфа. Сокращение власти центрального правительства яв­лялось главной заботой западных политических теоретиков, в то время как во многих других обществах политическая теория была направлена на укрепление авторитета го­сударства. Нигде не было столь настоятельного требования расширения личных сво­бод. Эволюция западной демократии привела к созданию гомогенных обществ с про­должительной общей историей (даже Америка, со своим многоязычным населением, создала мощнейшее культурное единство). Общество и, в каком-то смысле, нация предшествовали государству и не нуждались в том, чтобы оно их создало. В подобном обрамлении политические партии представляют собой вариации изначального кон­сенсуса; сегодняшнее меньшинство — это потенциально завтрашнее большинство.

Во многих других частях света государство предшествовало нации; оно было и часто остается главнейшим элементом ее формирования. Политические партии, там, где они существуют, отражают жесткое, как правило, общинное единение; принад­лежность к меньшинству или большинству обычно носит постоянный характер. В та­кого рода обществах политический процесс сводится к вопросу господства, а не к смене пребывания у власти, которая, если вообще имеет место, то скорее посредством неконституционных переворотов. Концепция лояльной оппозиции — сущность со­временной демократии — редко имеет место. Гораздо чаще оппозиция рассматривает­ся как угроза национальному единству, приравнивается к измене и безжалостно по­давляется.

Демократия западного стиля предполагает наличие консенсуса относительно цен­ностей, что ставит пределы партийным идеологиям. Америка не была бы сама собой, если бы не настаивала на универсальной применимости идеи свободы. То, что Аме­рика обязана отдавать предпочтение демократическим правительствам по сравнению с репрессивными и быть готова платить определенную цену за свою моральную убеж­денность, бесспорно. То, что существует определенная степень секретности, призван­ная защищать действия в пользу правительства и институтов, воплощающих на деле демократические ценности и права человека, также ясно. Трудности возникают тогда, когда конкретно следует определять цену, подлежащую уплате, и ее соотношения с другими существенно важными американскими приоритетами, включая вопросы на­циональной безопасности и всеобщего геополитического баланса. Если американская проповедь добра и осуждение зла должны выходить за рамки патриотической ритори­ки, то, безусловно, с целью реалистического осознания американских возможностей. Америке надлежит с осторожностью относиться к расширению моральных обяза­тельств, когда сокращаются финансовые и военные ресурсы для проведения глобаль­ной внешней политики. Широковещательные заявления, не подкрепленные матери­альной возможностью и готовностью претворить их в жизнь, уменьшают влияние Америки и по другим вопросам.

Точное соотношение между моральными и стратегическими элементами амери­канской внешней политики не может быть предметом абстрактных предписаний. Но начальная стадия мудрости заключается в признании необходимости подобного соот­ношения. Как ни могущественна Америка, ни одна из стран не обладает возможно­стями навязать все свои предпочтения остальному человечеству; необходимо устано­вить приоритеты. Даже если реально существуют ресурсы, обеспечивающие недифференцированное вильсонианство, его не следует поддерживать, если амери­канская общественность не имеет четкого и ясного понимания сопутствующих обяза­тельств и степени своей вовлеченности в конфликт. Иначе оно рискует превратиться в голый призыв, при помощи которого может совершаться уход от трудного геополи­тического выбора, тонущего в словесной эквилибристике, оправдывающей отказ от какого бы ни было риска. И тогда может появиться угрожающий разрыв в области американской политики между заявленными претензиями и готовностью их подкре­пить делом; практически неизбежное разочарование очень легко превратить в оправ­дание полного самоустранения от международных дел.

В мире по окончании «холодной войны» американскому идеализму потребуется закваска в виде геополитического анализа, чтобы пробиться через толщу новых слож­ностей. Это будет нелегко. Америка отказалась господствовать над миром, когда обла­дала ядерной монополией, и с пренебрежением относилась к понятию равновесия сил даже тогда, когда вела, как, например, в период «холодной войны», дипломатию с учетом сфер национальных интересов. В XXI веке, однако, Америке, как и прочим нациям, придется научиться лавировать между жестокой необходимостью и гибкостью выбора, между неизменными принципами международных отношений и элементами, сохраняемыми государственными деятелями в тайне.

А когда установлен баланс между ценностями и необходимостью, внешнеполити­ческая деятельность должна начинаться с какого-либо определения того, что есть для страны важные интересы, — перемена международной обстановки, случается, до та­кой степени способна подорвать национальную безопасность, что этой перемене нужно противодействовать независимо от ее характера или видимой ее законности. Будучи в зените своего могущества, Великобритания готова была начать войну, лишь бы предотвратить оккупацию нидерландских портов в Па-де-Кале, хотя бы даже их забрала себе великая держава, во главе которой стояли бы святые. На протяжении значительного отрезка американской истории «доктрина Монро» служила опера­тивным определением американских национальных интересов. С момента вступления Вудро Вильсона в первую мировую войну Америка избегала определения конкретных национальных интересов и ограничивалась заявлением о том, что она не против из­менений как таковых, но возражает лишь против применения силы для осуществле­ния подобных изменений. Ни одно из этих положений более не соответствует реаль­ности; «доктрина Монро» чересчур ограничительна по сути, вильсонианство носит слишком зыбкий и чрезмерно легистский характер. Противоречивые споры, сопро­вождавшие почти все американские военные акции в период по окончании «холодной войны», демонстрируют отсутствие до сих пор более широкого консенсуса по поводу того, где Америке следует переступить черту. Обеспечить такой консенсус — крупно­масштабная задача американского руководства.

Геополитически Америка представляет собою остров между берегами гигантской Евразии, чьи ресурсы и население в огромной степени превосходят имеющееся у Соединенных Штатов. Господство какой-либо одной державы над любым из состав­ляющих Евразию континентов: Европой или Азией — все еще остается критерием стратегической опасности для Америки независимо от наличия или отсутствия «холодной войны». Ибо такого рода перегруппировка стран способна превзойти Аме­рику в экономическом, а в конечном счете и в военном отношении. Опасности этой придется противодействовать, даже если господствующая держава будет по отноше­нию к Америке настроена благожелательно, ибо стоит ее намерениям перемениться, как Америка окажется лишенной значительной части возможностей, обеспечивающих эффективное сопротивление, и во все большей степени начнет утрачивать возмож­ности оказывать решающее воздействие на события.

Америка оказалась вовлечена в «холодную войну» из-за угрозы советского экспан­сионизма и возлагает многие из собственных надежд по окончании «холодной войны» на факт исчезновения коммунистической угрозы. Точно так же, как отношение Аме­рики к враждебности со стороны Советского Союза сформировало отношение Аме­рики к глобальному порядку — с точки зрения сдерживания, — реформа в России яв­ляется определяющим фактором американского мышления в отношении мирового порядка после окончания «холодной войны». Американская политика базируется на предположении, что мир может быть обеспечен Россией, закаляющейся в горниле де­мократии и концентрирующей свою энергию на создании рыночной экономики. В свете этого главной задачей Америки принято считать содействие становлению рос­сийских реформ с применением мер, позаимствованных из опыта осуществления «плана Маршалла», а не из традиционных арсеналов внешней политики.

Ни на какую другую страну американская -политика не была ориентирована столь целенаправленно, исходя из оценки ее намерений, а не потенциала или даже политики. Франклин Рузвельт возлагал свои надежды на мирную послевоенную действительность, в значительной степени рассчитывая на сдержанность Сталина. Во времена «холодной войны» оперативная американская стратегия — «сдерживание» — имела своей объявленной целью перемену советских намерений, и дебаты в связи с этой стратегией сводились в основном к тому, произошла ли уже эта перемена. Из числа американских послевоенных президентов только Никсон постоянно видел в Советском Союзе геополитический вызов и действовал соответ­ственно. Даже Рейган в огромной степени полагался на обращение советских руко­водителей на путь истинный. Неудивительно, что после краха коммунизма решили было, что враждебные намерения исчезли, а поскольку вильсонианские традиции отвергают сам факт наличия конфликтных интересов, американская политика по окончании «холодной войны» велась так, словно традиционные внешнеполитиче­ские соображения потеряли силу.

Те, кто изучает геополитику и историю, чувствуют себя неловко перед лицом столь прямолинейного подхода. Они опасаются того, что, переоценивая способности Сое­диненных Штатов формировать облик внутренней эволюции России, Америка может безо всякой нужды вовлечь себя во внутрироссийские споры, породить ретроградный всплеск национализма и оставить без внимания обычные внешнеполитические зада­чи. Эти специалисты поддержали бы такую политику, которая была бы направлена на трансформацию традиционной российской агрессивности, и по этой причине благоприятно бы отнеслись к оказанию России экономической помощи и осуществлению совместных с Россией проектов глобального характера. Но, однако, они заявили бы, что Россия, независимо от того, кто ею правит, располагается на территории, которую Хэлфорд Макиндер назвал «геополитической сердцевиной», и является наследницей одной из самых могучих имперских традиций. Даже если заранее постулированным моральным преобразованиям суждено сбыться, они займут время, а за этот промежу­ток Америке следует повысить ставки.

⇐ Предыдущая35363738394041424344Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: