 |
Джером Дейвид Сэлинджер 13 страница
|
|
|
|
Тут я вдруг ни с того ни с сего поглядел на часы в гардеробе – без двадцать пяти час. Мне поплохело: а вдруг та старуха в школе сказала той второй даме не передавать Фиби никакой записки? Вдруг она ей сказала сжечь ее или как‑ то? Перессал я, как не знаю что. Мне по‑ честному очень в жилу было с Фиби увидеться перед тем, как свалить подальше. В смысле, у меня ж ее рождественские гроши и всяко‑ разно.
Наконец я ее заметил. Я увидел ее через стеклянную половину двери. А увидел вот почему – на ней был этот мой долбанутый охотничий кепарь, а его миль за десять видать.
Я вышел и стал спускаться по этим каменным ступеням ей навстречу. Я только чего не мог просечь – зачем она тащит с собой этот здоровый чемодан. Она как раз переходила Пятую авеню и волокла этот здоровенный, нафиг, чемоданище за собой. Аж надрывалась. Я подошел ближе и просек, что это мой старый чемодан – тот, с которым я еще в Вутон ездил. Фиг вообще знает, за каким он хером ей тут вообще.
– Здорово, – говорит, когда ближе подошла. Вся запыхалась от этого долбанутого чемодана.
– Я уж боялся, что ты не придешь, – говорю. – Чего у тебя в этом гробу? Мне ничего не надо. Я как есть поеду. Даже чемоданы с вокзала забирать не буду. Чего у тебя там за фигня?
Она грохнула чемодан на землю.
– Моя одежда, – говорит. – Я еду с тобой. Можно? Ладно?
– Чего? – говорю. Я чуть не рухнул, когда она так сказала. Чесслово. У меня башка закружилась как бы, и я подумал, что сейчас, наверно, опять отключусь или еще чего‑ нибудь.
– Я его спустила на грузовом лифте, чтоб Шарлин не увидела. Он не тяжелый. У меня там всего два платья и мокасины, и трусы, и носки, и еще кое‑ что. Попробуй. Не тяжелый. Ну попробуй разик… А что, нельзя с тобой? Холден? Нельзя? Пожалуйста.
|
|
|
– Нет. Заткнись.
Я думал, что сейчас точняк намертво отключусь. В смысле, я не хотел ей говорить «заткнись» и всяко‑ разно, только подумал, что сейчас опять отключусь.
– Ну почему нельзя? Ну пожалуйста, Холден! Я ничего делать не буду – только поеду с тобой, и все! Я даже одежду брать не буду, если не хочешь, я только возьму…
– Ничего ты с собой не возьмешь. Потому что ты никуда не едешь. Я еду один. Поэтому заткнись.
– Ну пожалуйста, Холден. Пожалуйста, можно? Я буду очень‑ очень‑ очень… Ты даже не…
– Ты никуда не поедешь. Заткнись уже! Давай мне чемодан, – говорю. И забрал. Я ей уже чуть было не двинул. Вот еще чуть – чуть – и съезжу ей. По‑ честному.
Она заплакала.
– Я думал, ты в школе в постановке играешь или как‑ то. Думал, ты там Бенедикт Арнолд в постановке и всяко‑ разно, – говорю. Мерзко так говорю. – Ты чего хочешь? В постановке своей не играть, ёксель‑ моксель? – Тут она еще больше разревелась. Во как путёво. Мне вдруг так сильно в жилу стало, чтоб она ревела, пока у нее шары не повылазят. Я ее, считай, ненавидел. И, наверно, больше всего – из‑ за того, что, если она со мной поедет, ее тогда не будет в этой ее постановке. – Пошли, – говорю. И снова двинул по лестнице в музей. Я чего прикинул – сдам этот ее долбанутый чемодан в гардероб, а потом в три часа она его снова заберет, после уроков. Не в школу же его тащить, понятно. – Давай, двигай, – говорю.
Только она по лестнице со мной не пошла. Не хотела она со мной никуда идти. А я один все равно пошел, и затащил это чемодан в гардероб, и сдал его, а потом вышел и спустился снова. Она по‑ прежнему стояла на тротуаре, но когда я подошел, спиной ко мне повернулась. Она так умеет. Отворачивается от тебя, если ей в струю.
– Никуда я не еду, – говорю. – Я передумал. Так что хватить реветь и заткнись. – Самая умора, что, когда я так сказал, она уже и не ревела даже. Только я все равно сказал. – Давай, пошли. Я тебя до школы провожу. Ну пошли. Опоздаешь.
|
|
|
Она ни ответила, ничего. Я как бы попробовал ее за руку взять, а она не дала. Все отворачивалась и отворачивалась.
– Ты хоть поела? Ты уже обедала? – спрашиваю.
Ноль эмоций. Она только чего – она мой красный охотничий кепарь сняла, тот, что я ей дал, и чуть ли не в рожу мне пихнула. А потом опять отвернулась. Я чуть не сдох, но ничего не сказал. Только подобрал кепарь и сунул в карман.
– Пошли, а? Я тебя до школы провожу, – говорю.
– Я не иду ни в какую школу.
Я даже не понял, чего ответить, когда она так сказала. Только стоял пару минут, как пришибленный.
– В школу надо, – говорю. – Ты же в постановке этой хочешь играть, правда? Бенедикта Арнолда?
– Нет.
– Хочешь‑ хочешь. Еще как хочешь. Ну пошли, давай, – говорю. – Во‑ первых, я никуда не еду, я же тебе сказал. Я иду домой. Пойду домой, как только в школу тебя отведу. Но сначала зайду на вокзал, заберу чемоданы, а потом прямиком…
– Я сказала, не пойду я ни в какую школу. Ты куда хочешь, туда и иди, а я в школу не пойду, – говорит. – И сам заткнись. – Это она мне впервые заткнуться сказала. Жуть как звучит. Господи, ну какая жуть же. Фиговей, чем ругаться. И не смотрела на меня по‑ прежнему, а только я руку ей на плечо положу или как – то, она вырывается.
– Слышь, а погулять не хочешь? – спрашиваю. – До зоосада, а? Если я тебе сегодня разрешу в школу не ходить, а пойти гулять, ты фигней этой маяться не будешь?
Она не ответила, поэтому я опять:
– Если я тебе дам прогулять сегодня, и мы пройдемся, ты кончишь фигней маяться? И завтра, как нормальная, в школу пойдешь?
– Может, пойду, а может, и нет, – говорит. А потом как рванет через дорогу, даже не посмотрела, машины там или как. Совсем чеканутая иногда.
Только я за ней не пошел. Я знал, что это она за мной двинет, и почапал на юг, к зоосаду, по той стороне улицы, что возле парка, а она пошла туда же по другой, нафиг, стороне. Даже не смотрела на меня вообще, но я прикидывал: наверно, косяка‑ то все – таки давит, куда я пойду и всяко‑ разно.
В общем, так мы всю дорогу до зоосада и шли. Я только задергался, когда двухэтажный автобус подъехал и мне ее на той стороне видно не стало, где, нахер, она вообще. Но когда до зоосада дошли, я ору ей:
|
|
|
– Фиби! Я в зоосад иду! Пошли, давай! – Она даже не глянула на меня, но сразу видать – услышала, и когда я стал спускаться по зоосадной лестнице, оглянулся, вижу: дорогу переходит, за мной следом и всяко‑ разно.
В зоосаде толпы не очень было, потому что день какой‑ то паршивый, только возле бассейна с сивучами немного кучковалось и всяко‑ разно. Я двинул было дальше, а Фиби остановилась и стала такая прикидываться, будто ей интересно, как этих сивучей кормят, – парень в них рыбой швырялся, – поэтому я вернулся. Прикинул, что нехило бы сейчас с ней помириться и всяко – разно. Подошел и встал вроде как у нее за спиной, и руки на плечи ей положил так, а она коленки согнула и поднырнула от меня подальше – иногда наглая она такая, если ей в жилу. И стояла так, пока сивучей кормили, а я стоял у нее за спиной. Ни руки на плечи больше ей не складывал, ничего, потому что положи – и она от меня точняк слиняет. Малявки уматные такие. С ними за собой глаз да глаз нужен.
Когда мы от сивучей ушли, она рядом идти не захотела, только держалась все равно где‑ то близко. Шла как бы по одной стороне дорожки, а я по другой. Не слишком роскошно, но всяко лучше, чем за милю от меня, как раньше. Мы пошли посмотрели медведей на этом их холмике, только смотреть было особо не на что. Наружу там вылез только один, белый. Другой, бурый, сидел в своей, нафиг, берлоге и вылезать не хотел. Только пердак видать. Возле меня пацанчик стоял, у него ковбойская шляпа на самые уши наехала, так он все время канючил штрику своему:
– Па‑ ап, ну пускай он вылезет. Пускай вылезет, а?
Я глянул на Фиби, только она такая не засмеялась. Сами знаете же, как малявки злиться могут. Ни смеются, ничего.
Потом мы ушли от медведей, вообще из зоосада, перешли аллею в парке и залезли в тоннель такой маленький, там всегда воняет так, будто нассали. Через него к карусели идти надо. А Фиби такая со мной по‑ прежнему ни разговаривала, ничего, но теперь вроде как хоть рядом шла. Я зацепил ее за хлястик на пальто, просто от нефиг делать, только она не дала. Говорит такая:
|
|
|
– Не трогай меня своими лапами, а? – Все еще злилась. Но уже не так, как раньше.
В общем, мы все ближе и ближе к карусели подходили, уже слышно, как эта чеканутая музыка играет, которая там всегда. Играет «О, Мари! »[45] Ее тут и лет полета назад крутили, когда я совсем еще мелкий был. Вот путёвая фигня с каруселями – там всегда одни и те же песни крутят.
– Я думала, карусель на зиму закрывают, – Фиби такая говорит.
Впервые, считай, вообще сказала что‑ то. Наверно, забыла, что ей положено злиться.
– Может, потому что Рождество, – говорю.
А она ничего не ответила, когда я так сказал. Наверно, вспомнила, что все‑ таки положено злиться.
– Прокатиться хочешь? – спрашиваю. Я‑ то знал: наверняка хочет. Когда она совсем мелкой малявкой была и мы с Олли и с Д. Б. ходили с ней в парк, она по карусели просто с ума сходила. С фигни этой, нафиг, ее просто было не стащить.
– Я слишком большая, – говорит. Я думал, она не ответит, но вот ответила.
– Ни фига, – я ей говорю. – Залезай. Я тебя подожду. Давай.
А мы уже совсем рядом стояли. Там несколько малявок каталось, в основном совсем мелких, и сколько‑ то предков ждали снаружи – на лавочках сидели и всяко‑ разно. Я чего тогда – я сходил к окошечку, где билеты продавали, и купил билет. И дал ей. Она совсем рядом стояла.
– На, – говорю. – Погоди – вот остальные гроши. – И я стал было совать ей то, что она мне одолжила.
– Ты у себя оставь. Подержи пока, – говорит. И тут же сразу: – Пожалуйста.
Такая тоска берет, когда кто‑ то говорит тебе «пожалуйста». В смысле, Фиби или как‑ то. Тоска такая навалилась, как я не знаю что. Но гроши я обратно в карман спрятал.
– А ты со мной не поедешь? – спрашивает она. И глядит на меня при этом как‑ то уматно. Сразу видно – уже не сильно сердится.
– Может, в следующий раз. Я пока за тобой посмотрю, – говорю. – Билет взяла?
– Да.
– Ну вали тогда – я вон там на лавочке буду. Посмотрю за тобой. – Я пошел и сел на эту лавку, а Фиби пошла и залезла на карусель. Обошла ее всю. В смысле – один раз по кругу всю обошла. Потом села на такую здоровую, бурую и битую на вид лошадь. А потом карусель поехала, и я смотрел, как Фиби катится, круг за кругом. Там сидело всего пять‑ шесть других малявок, а песню карусель играла – «Дым попал в глаза». [46] Очень джазово так и уматно звучала. И все малявки пытались уцепиться за золотое кольцо, и Фиби такая с ними тоже, а я все колотился как бы, что она сверзится с этой лошади, нафиг, только ничего не сказал, не сделал ничего. Ведь какая с малявками фигня – они если хотят за кольцо золотое хвататься, то пускай хватаются, не надо им ничего говорить. Свалятся так свалятся, а говорить им при этом что‑ нибудь – фигово.
|
|
|
Потом все закончилось, Фиби с лошади слезла и подошла ко мне.
– А теперь ты разик прокатись, – говорит.
– Не, я лучше на тебя посмотрю. Наверно, лучше посмотрю все‑ таки, – говорю. И еще грошей ей немного отсыпал. – На. Купи еще билетов.
Она взяла.
– Я больше на тебя не злюсь, – говорит.
– Я знаю. Давай скорей, сейчас опять поедет.
И тут вдруг ни с того ни с сего она меня поцеловала. Потом руку ладошкой вытянула и говорит:
– Дождик. Дождь начинается.
– Я знаю.
А потом она чего сделала – я чуть не сдох: потом она залезла ко мне в карман и вытащила этот красный охотничий кепарь, и мне на голову нахлобучила.
– А ты чего – не хочешь? – спрашиваю.
– Можешь поносить пока.
– Ладно. Только ты быстрей давай. На карусель опоздаешь. И лошадь твою займут или еще чего.
Только она все равно не дергалась.
– А ты по правде сказал? Ты правда никуда не уезжаешь? Правда потом домой пойдешь? – спрашивает.
– Ага, – говорю. Причем – по‑ честному. Я ей не наврал. Я по‑ честному потом домой пошел. – Ну давай уже, – говорю. – Начинается.
Она побежала и купила билет, и вернулась на карусель эту, нафиг, точняк вовремя. Опять по всему кругу прошла, пока не отыскала свою лошадь. И забралась на нее. Помахала мне, и я в ответ помахал.
Ух, вот тут и ливануло сверху, просто гадски. Как из ведра, чесслово. Все предки – и штруни, и все вообще – подбежали и столпились под самой крышей карусели, чтоб до костей не промокнуть или как‑ то, а я еще сколько‑ то на лавке посидел. Промочило меня будь здоров, особенно шею и штаны. Кепарь меня по‑ честному прикрывал в каком‑ то смысле, только я все равно промок. Да и наплевать. Мне вдруг ни с того ни с сего так путёво стало – от того, как Фиби такая все ездит и ездит, круг за кругом. Я чуть, нафиг, не заревел вообще, так мне путёво стало, сказать вам правду. Фиг знает, почему. Просто она так, нафиг, мило смотрелась там, круг за кругом, в этом своем синем пальтишке и всяко‑ разно.
Господи, вот жалко – вас там не было.
Вот и все, чего я рассказать хотел. Наверно, можно бы еще про то, чего я делал, когда домой пришел, и как заболел и всяко‑ разно, и в какую школу осенью пойду, когда отсюда вылезу, только мне чего‑ то не в жилу. По‑ честному. Мне сейчас про это не особо интересно.
Куча народу, особенно этот мозгоправ, который у них тут, меня спрашивает все время, собираюсь ли я как‑ то примениться, когда в сентябре в школу вернусь. По‑ моему, дурацкий вопрос. В смысле, откуда знать, что собираешься делать, пока не сделаешь? Правильный ответ: ниоткуда. Мне кажется, я знаю, но откуда? Чесслово, дурацкий вопрос.
С Д. Б. не так фигово, как с прочими, но он тоже мне кучу вопросов задает. В прошлую субботу приехал с этой своей английской девкой, что у него в новой картине снимается, которую он написал. Вполне себе ломака такая, но очень симпотная. В общем, один раз, когда она в дамскую комнату увалила, которая, нахер, тут аж в другом крыле, Д. Б. меня спросил, как мне вся эта фигня, про которую я вам только что рассказал. И тут уж хер знает, что и сказать. Фиг его знает, как она мне, если по правде. Не надо было стольким людям рассказывать. Я только, наверно, знаю, что мне вроде как не хватает всех, про кого я рассказывал. Даже этого Стрэдлейтера и Экли, например. Мне, пожалуй, даже этого, нафиг, Мориса не хватает. Умора. Вообще никому ничего никогда не рассказывайте. А расскажете – так и вам всех начнет не хватать.
|
|
|
