 |
На пороге войны с эскимосами
|
|
|
|
Пять суббот подряд по утрам на «Кортах Ист‑ Сайда» Джинни Мэннокс играла в теннис с Селеной Графф, своей одноклассницей из школы мисс Бэйсхор. Джинни и не скрывала, что считает Селену величайшей занудой у мисс Бэйсхор – в школе, просто кишмя кишевшей отменными занудами, – но в то же время никто не мог сравниться с Селеной в поставках новых банок теннисных мячей. Ее папаша эти мячи делал, что ли. (Как‑ то за ужином в назидание всему семейству Мэнноксов Джинни изобразила, как протекает ужин у Граффов: вышколенный лакей обносит всех и подает каждому слева не стаканы томатного сока, а банки с мячами. )
Только эта канитель: после тенниса завезти Селену домой и затем выкладывать – всякий раз – деньги за весь проезд, – уже действовала Джинни на нервы. В конце концов, ездить с кортов на такси, а не автобусом придумала Селена. В пятую субботу однако, едва машина тронулась к северу по Йорк‑ авеню, Джинни вдруг заговорила.
– Эй, Селена…
– Чего? – спросила та, не отрываясь от своего занятия: она ладонью шарила по полу такси. – Ну куда девался мой чехол от ракетки? – простонала она.
Несмотря на теплый май, обе девочки были в пальто поверх шортов.
– Ты в карман положила, – сказала Джинни. – Эй, послушай…
– Ох господи, ты меня просто спасла!
– Слушай, – гнула свое Джинни, которой не хотелось от Селены никаких благодарностей.
– Чего?
Джинни решила сразу все ей выложить. Такси уже подъезжало к улице Селены.
– Мне сегодня не хочется опять платить за всю дорогу, – сказала она. – Я ж не миллионерка, знаешь.
Селена глянула на нее изумленно, затем с обидой.
– Я разве не плачу всегда половину? – простодушно спросила она.
|
|
|
– Нет, – сухо ответила Джинни. – Ты заплатила половину в первую субботу. В самом начале прошлого месяца. А с тех пор – ни разу. Я не хочу жлобиться, но я живу всего на четыре пятьдесят в неделю. Из них, к тому же, приходится…
– Я же всегда мячики приношу? – сварливо спросила Селена.
Иногда Джинни хотелось ее убить.
– Твой отец их делает или как‑ то, – сказала она. – Тебе они за так достаются. А я должна платить за каждую мелкую…
– Ладно, ладно, – ответила Селена громко и с решимостью, которая вроде бы доказывала ее правоту. С подчеркнутым равнодушием она стала рыться в карманах пальто. – У меня только тридцать пять центов, – холодно сказала она. – Хватит?
– Нет. Извини, но ты мне должна доллар шестьдесят пять. Я записывала все…
– Мне надо подняться и взять у матери. До понедельника что, не подождет? Я бы в спортзал принесла, если тебя это утешит.
Ну какая после такого снисходительность?
– Нет, – ответила Джинни. – Мне сегодня вечером в кино. Нужно сейчас.
В неприязненном молчании девочки смотрели в окна по разные стороны, пока такси не подъехало к дому Селены. Та сидела ближе к обочине и вышла первой. Едва не захлопнув за собой дверцу, резко и рассеянно, словно заезжая голливудская звезда, прошагала в подъезд. Джинни, побагровев, уплатила таксисту. После чего собрала свой теннисный комплект – ракетку, полотенце, шапочку от солнца – и двинулась следом. В пятнадцать Джинни была под шесть футов, в теннисных туфлях 9‑ Б, [60] и в вестибюле от ее застенчивой неуклюжести на резиновом ходу веяло чем‑ то опасно‑ любительским. Селена предпочла смотреть на указатель этажей над дверью.
– Теперь ты мне должна доллар девяносто, – подходя к лифту, сказала Джинни.
Селена обернулась.
– Да будет тебе известно, – сказала она, – моя мать очень больна.
– Что с ней такое?
– Фактически у нее пневмония, и если ты думаешь, что мне приятно ее тревожить всего‑ навсего из‑ за денег… – Селена оборвала фразу со всем возможным апломбом.
|
|
|
Джинни вообще‑ то слегка опешила от этих сведений, истинных или же нет, – однако вовсе не растрогалась.
– Не я же ее заразила, – сказала она и вошла вслед за Селеной в лифт.
Когда Селена позвонила в дверь, девочек впустила – вернее, слегка приотворила и не стала закрывать дверь – цветная горничная, с которой Селена, похоже, не разговаривала. Джинни бросила свой теннисный комплект на стул в прихожей и пошла за Селеной. В гостиной та обернулась и сказала:
– Ты не против подождать? Может, мне придется ее разбудить.
– Ладно, – сказала Джинни, с размаху усевшись на диван.
– Ни за что бы не подумала, что ты такая скаредная, – сказала Селена; она разозлилась довольно, чтобы вспомнить слово «скаредная», но не настолько расхрабрилась, чтобы его подчеркнуть.
– Да уж какая есть, – ответила Джинни и закрылась номером «Вот». Она держала развернутый журнал, пока Селена не вышла, затем снова положила его на радиоприемник. Оглядела комнату, мысленно переставляя мебель, выбрасывая настольные лампы, убирая искусственные цветы. По ее мнению, комната выглядела крайне омерзительно – богато, но низкопробно.
Неожиданно откуда‑ то из квартиры донесся громкий мужской голос:
– Эрик? Это ты?
Селенин брат, догадалась Джинни – его она никогда не видела. Она закинула одну длинную ногу на другую, оправила подол двубортного верблюжьего пальто на колене и стала ждать.
В комнату ворвался юноша в очках и пижаме, но без тапочек, и рот его был открыт.
– Ой. Елки‑ палки, я думал, это Эрик, – сказал он. Не останавливаясь, совершенно неэлегантно он прошел по комнате, прижимая что‑ то к узкой груди. Присел в пустой угол дивана. – Я только что идиотский палец себе порезал, – сказал он как‑ то уж очень пылко. Посмотрел на Джинни, будто и ожидал ее увидеть. – Вы когда‑ нибудь резали себе палец? До самой кости вот так вот? – спросил он. В его гнусавом голосе звучала подлинная мольба, словно Джинни, ответив, могла спасти его от некоей особо томительной своим одиночеством новизны первопроходца.
Джинни уставилась на него.
– Ну, не до самой кости, – ответила она, – но резала.
|
|
|
Смешнее мальчишки – или мужчины, точно сказать было затруднительно, – она никогда не встречала. Волосы у него стояли торчком после сна. Зарос двухдневной светлой щетиной. И выглядел – ну, как‑ то по‑ дурацки.
– Как вы порезались? – спросила Джинни.
Вяло приоткрыв рот, он смотрел на пораненный палец.
– Чего? – переспросил он.
– Как порезались?
– Да откуда я знаю? – сказал он, всем тоном своим подразумевая, что ответ на вопрос безнадежно неясен. – Чего‑ то искал в этой идиотской мусорной корзине, а там полно лезвий.
– Вы Селенин брат? – спросила Джинни.
– Ну. Господи, я истекаю кровью. Не уходите. Мне, может, переливание понадобится.
– А вы что‑ нибудь приложили?
Селенин брат слегка отнял свое увечье от груди и предъявил Джинни.
– Идиотскую туалетную бумагу, – сказал он. – Кровь остановить. Как при бритье. – Он снова глянул на Джинни. – А вы кто? – спросил он. – Подруга дурынды?
– Мы в одном классе учимся.
– Да ну? Как вас зовут?
– Вирджиния Мэннокс.
– Вы Джинни? – Он прищурился на нее из‑ за очков. – Джинни Мэннокс?
– Да, – ответила Джинни и сняла ногу с ноги.
Брат Селены вновь обратился к своему пальцу – очевидно, единственному предмету во всей комнате, достойному его внимания.
– Я вашу сестру знаю, – невозмутимо произнес он. – Чертова задавака.
Джинни выпрямилась.
– Кто?
– Вы меня слышали.
– Никакая она не задавака!
– Черта с два, – сказал Селенин брат.
– А вот и нет!
– Черта с два. Она королева. Королева всех идиотских задавак.
Тут он отвлекся и заглянул под толстые слои туалетной бумаги на пальце.
– Вы даже не знакомы с моей сестрой.
– Черта с два не знаком.
– Как ее зовут? Имя какое? – стояла на своем Джинни.
– Джоан… Джоан Задавака.
Джинни помолчала.
– Как она выглядит? – вдруг спросила она.
Нет ответа.
– Как она выглядит? – повторила Джинни.
– Если б она выглядела и вполовину так, как себе воображает, ей бы до чертиков повезло, – сказал брат Селены.
Это, по тайному мнению Джинни, могло считаться интересным ответом.
|
|
|
– Я ни разу не слышала, чтобы она говорила о вас, – сказала она.
– А меня колышет? Меня это чертовски колышет, да?
– Она все равно помолвлена, – сказала Джинни, не сводя с него глаз. – И через месяц выходит замуж.
– За кого? – спросил он, подняв голову.
Джинни до упора воспользовалась тем, что он смотрит.
– Вы его все равно не знаете.
Он снова принялся ковыряться в своей самодельной повязке.
– Мне жаль его, – сказал он.
Джинни прыснула.
– По‑ прежнему кровь идет, как ненормальная. Наверное, нужно чем‑ то намазать, да? Чем бы таким намазать? Меркурохром сойдет?
– Лучше йод, – ответила Джинни. Затем, почувствовав, что ответ слишком учтив при таких обстоятельствах, добавила: – Меркурохром для такого вообще не сойдет.
– А чего нет? Почему не сойдет?
– Просто не сойдет, вот и все. Вам йод нужен.
Он посмотрел на Джинни.
– А он сильно жжется, да? – спросил он. – Просто жуть как жжется?
– Жжется, – сказала Джинни, – но от него, знаете, не умирают.
Очевидно, вовсе не обидевшись на ее тон, брат Селены вновь обратился к своему пальцу.
– Мне не нравится, когда жжется, – сказал он.
– Никому не нравится.
Тот кивнул.
– Ну да, – произнес он.
Джинни еще с минуту за ним понаблюдала.
– Хватит его трогать, – вдруг сказала она.
Словно от электрического разряда, брат Селены отдернул неувечную руку. Сел немного ровнее – точнее, стал чуть меньше сутулиться. Посмотрел куда‑ то в угол. Его буйное лицо обволокла некая мечтательность. Палец нераненной руки он сунул в рот и, ногтем выковыряв что‑ то из щели между передними зубами, повернулся к Джинни.
– Въели? – спросил он.
– Что?
– Вобедали?
Джинни покачала головой.
– Поем, когда домой приду, – ответила она. – Мама всегда к моему приходу обед готовит.
– У меня в комнате есть полсэндвича с курицей. Хотите? Я его не трогал, ничего.
– Нет, спасибо. Честно.
– Вы же в теннис играли, елки‑ палки. Чего, не проголодались?
– Дело не в этом, – сказала Джинни, закидывая ногу на ногу. – Просто мама всегда готовит обед к моему приходу. В смысле, она с ума сходит, если я не голодная.
Брата Селены такое объяснение, похоже, устроило. По крайней мере, он кивнул и отвернулся. Но потом снова посмотрел на нее.
– А стакан молока? – спросил он.
– Нет, спасибо… Все равно спасибо.
Он рассеянно нагнулся и поскреб лодыжку.
– Как зовут парня, за кого она выходит? – спросил он.
– Джоан? – переспросила Джинни. – Дик Хеффнер.
Брат Селены продолжал чесать лодыжку.
– Он капитан‑ лейтенант на военном флоте, – сказала Джинни.
– Подумаешь.
Джинни хихикнула. У нее на глазах он расчесал лодыжку докрасна. А когда принялся расцарапывать ногтем какую‑ то сыпь на икре, Джинни отвела взгляд.
|
|
|
– А откуда вы знаете Джоан? – спросила она. – Я вас у нас дома вообще не видела.
– Я никогда и не был у вас дома.
Джинни помедлила, но деваться было некуда.
– Так где же вы тогда с ней познакомились? – спросила она.
– На вечеринке, – ответил он.
– На вечеринке? Когда?
– Я откуда знаю? Рождество 42‑ го. – Из нагрудного кармана пижамы он двумя пальцами извлек сигарету, на которой, похоже, и спал. – Спичек киньте? – сказал он. Джинни передала ему коробок со стола. Брат Селены закурил, не разгладив изгиб сигареты, обгоревшую спичку сунул обратно в коробок. Откинув голову, медленно выпустил изо рта огромнейший клуб дыма и снова втянул его ноздрями. Дальше он курил в том же стиле «французский вдох». Весьма вероятно, что не пижон сейчас ломал перед Джинни комедию на диване, но хвастался своим личным достижением молодой человек, который некогда пробовал бриться левой рукой.
– Почему Джоан задавака? – спросила Джинни.
– Почему? Потому что задавака. Откуда я, к чертовой матери, знаю, почему?
– Да, но почему вы так про нее говорите?
Тот устало повернулся.
– Слушайте. Я, как идиот, написал ей восемь писем. Восемь. Ни на одно она не ответила.
Джинни помедлила.
– Ну, может, занята была.
– Ага. Занята. Такая до черта деловая, что противно.
– А обязательно нужно так много ругаться? – спросила Джинни.
– Еще бы, к чертям, не нужно.
Джинни хихикнула.
– А вы с ней вообще долго знакомы были? – спросила она.
– Хватило.
– Ну, в смысле, вы ей когда‑ нибудь звонили или что‑ нибудь? В смысле, вы ей вообще когда‑ нибудь звонили?
– Не‑ е.
– Ну так господи. Если вы ей никогда не звонили или что…
– Да не мог я, елки‑ палки!
– Почему? – спросила Джинни.
– Меня не было в Нью‑ Йорке.
– О. А где вы были?
– Я? В Огайо был.
– Ой, вы там в колледже учились?
– He‑ а. Бросил.
– Ой, вы служили в армии?
– Не‑ а. – Рукой с сигаретой брат Селены постукал себя по груди слева. – Мотор, – сказал он.
– Сердце? – уточнила Джинни. – А что с ним?
– Откуда я, к чертовой матери, знаю? В детстве у меня был ревматизм. Чертов гемор…
– Может, вам тогда бросить курить? В смысле, вам разве не полагается не курить или как‑ то? Врач говорил моему…
– A‑ а, да они чё угодно наговорят, – ответил он.
Джинни ненадолго прекратила обстрел. Очень ненадолго.
– А что вы делали в Огайо? – спросила она.
– Я? Работал на идиотском самолетном заводе.
– Правда? – переспросила Джинни. – Вам понравилось?
– «Вам понравилось? » – передразнил он. – Да я всей душой полюбил там работать. Обожаю самолетики. Они такие лапушки.
Но Джинни уже слишком увлеклась и потому не обиделась.
– Сколько вы там проработали? На самолетном заводе?
– Елки‑ палки, да откуда я знаю? Тридцать семь месяцев. – Он встал и подошел к окну. Выглянул на улицу, почесал большим пальцем позвоночник. – Поглядите только, – сказал он. – Дурачье чертово.
– Кто? – спросила Джинни.
– Откуда я знаю? Кто угодно.
– У вас из пальца кровь сильнее пойдет, если вы его так вниз держать будете, – сказала Джинни.
Он услышал. Поставил левую ногу на сиденье в оконной нише и раненую руку утвердил на ляжке. Он по‑ прежнему смотрел на улицу.
– И все тащатся в призывную комиссию, как подорванные, – сказал он. – Дальше мы будем сражаться с эскимосами. Знаете, да?
– С кем? – переспросила Джинни.
– С эскимосами… Почистите уши, елки‑ палки.
– Почему с эскимосами?
– Да откуда я знаю, почему? Откуда мне знать? И сейчас пойдут одни старики. Только те, кому под шестьдесят. И кроме таких, никого не возьмут, – сказал он. – День им короче сделать и все… Подумаешь.
– Вам‑ то не ходить все равно, – сказала Джинни, не имея в виду ничего, кроме правды, однако, еще не договорив, поняла, что сказала не то.
– Я знаю, – быстро ответил он и снял ногу с сиденья. Приподнял раму и щелчком отправил окурок на улицу. Затем, покончив с окном, повернулся. – Эй. Сделайте доброе дело. Когда этот парень придет, скажете, через пару секунд я буду готов? Мне только побриться, и все. Ладно?
Джинни кивнула.
– Поторопить Селену или как? Она знает, что вы тут?
– Ой, она знает, – ответила Джинни. – Я никуда не спешу. Спасибо.
Селенин брат кивнул. Прощальным взглядом окинул свой палец, словно убеждаясь, что с таким увечьем доберется до своей комнаты.
– А чего вам пластырем не заклеить? У вас что, пластыря тут нет нигде?
– Не‑ а, – ответил он. – Да ладно. Бывайте. – Он выбрел из комнаты.
Через несколько секунд вернулся – с половиной сэндвича.
– Ешьте, – сказал он. – Полезно.
– Ну правда, я совсем не…
– Берите, елки‑ палки. Я его не отравил, ничего.
Джинни взяла полсэндвича.
– Ладно, большое вам спасибо, – сказала она.
– С курицей, – сказал он, не отходя от нее, наблюдая. – Вчера вечером купил его в гастрономе идиотском.
– Красивый.
– Ну так и ешьте тогда.
Джинни откусила.
– Полезно же?
Джинни с трудом проглотила.
– Очень, – ответила она.
Брат Селены кивнул. Рассеянно оглядел комнату, скребя впалую грудь.
– Ладно, мне, наверно, одеваться пора… Господи! Вон звонят. Ладно, бывайте! – Он пропал.
Оставшись одна, Джинни огляделась, не вставая: куда бы выбросить или спрятать этот сэндвич? По прихожей кто‑ то шел. Она сунула сэндвич в карман пальто.
В комнату вступил молодой человек чуть за тридцать, не дылда и не коротышка. Правильные черты, короткая стрижка, покрой костюма, узор фуляра не выдавали никаких ясных сведений. Он мог работать в еженедельнике – или устраиваться туда. Мог играть в пьесе, которая только что сошла со сцены в Филадельфии. Мог служить в юридической конторе.
– Здравствуйте, – приветливо сказал он Джинни.
– Здравствуйте.
– Видели Фрэнклина? – спросил он.
– Он бреется. Просил вам передать, чтобы подождали. Сейчас выйдет.
– Бреется. Боже праведный. – Молодой человек глянул на часы. Затем уселся в кресло, обитое красным дамастом, скрестил ноги и поднес руки к лицу. Кончиками пальцев потер закрытые глаза – так, словно очень устал или недавно пришлось сильно напрягать зрение. – Сегодня наикошмарнейшее утро моей жизни, – сказал он, отнимая от лица руки. Говорил он одним горлом, будто у него не оставалось сил вкладывать в слова дыхание.
– Что случилось? – спросила Джинни, глядя на него во все глаза.
– Ох… Слишком долгая история. Я никогда не достаю людей, с которыми не знаком хотя бы тыщу лет. – Он отсутствующе и досадливо уставился куда‑ то в окна. – Но никогда больше я не стану считать себя даже отдаленнейшим знатоком человеческой натуры. Можете меня цитировать направо и налево.
– Что случилось? – повторила Джинни.
– Ох, господи. Этот тип, с которым я делил квартиру много, много, много месяцев, – я даже не хочу о нем говорить… Этот писатель, – добавил он удовлетворенно – вероятно, вспомнив любимое проклятие из романа Хемингуэя. [61]
– Что он натворил?
– Честно говоря, я бы не стал пускаться в детали, – сказал молодой человек. Презрев прозрачный хумидор на столе, он вытащил сигарету из своей пачки и прикурил от собственной зажигалки. Руки у него были крупные. Они вовсе не выглядели ни сильными, ни умелыми, ни чувствительными. Однако действовал он ими так, будто их гнало не вполне ему подконтрольное эстетическое неистовство. – Я решил, что даже думать об этом не стану. Но я в таком просто бешенстве, – сказал он. – То есть, вот вам такой жуткий типчик из Алтуны, штат Пенсильвания, – или откуда‑ то вроде. Явно умирает с голоду. Я же достаточно добр и порядочен – а я вообще такой добрый самаритянин, – поэтому принимаю его к себе в квартиру, эту абсолютно микроскопическую крохотную квартирку, где сам едва могу повернуться. Знакомлю его со всеми своими друзьями. Терплю, пока он замусоривает всю квартиру своими кошмарными рукописями, окурками, редиской, всякой пакостью. Представляю его всем до единого театральным продюсерам Нью‑ Йорка. Таскаю его грязные рубашки в прачечную и обратно. И после всего этого… – Молодой человек помолчал. – И вот итог моей доброты и порядочности, – продолжил он, – Этот гнус уходит из дому в пять или шесть утра – не оставил мне даже записки и выгреб все до крошки отовсюду, куда только смог залезть своими мерзкими грязными лапами. – Он умолк и затянулся, тонкой струей со свистом выпустил дым изо рта. – Я не желаю об этом говорить. Вот не желаю и все тут. – Он посмотрел на Джинни. – Мне очень нравится ваше пальто, – произнес он, уже встав с кресла. Подошел, пощупал лацкан. – Миленькое. Такой хорошей верблюжьей шерсти я с войны не видел. Можно спросить, где вы его достали?
– Мама привезла из Нассо.
Молодой человек глубокомысленно кивнул и отступил к креслу.
– Одно из немногих мест, где можно достать поистине хорошую верблюжью шерсть. – Он сел. – Она там долго пробыла?
– Что? – спросила Джинни.
– Ваша мама долго там пробыла? Я почему спрашиваю – моя мама была там в декабре. И часть января. Обычно я езжу с ней, но такой заполошный был год, я просто не смог вырваться.
– Она там была в феврале, – сказала Джинни.
– Здорово. Где останавливалась? Знаете?
– У моей тети.
Он кивнул.
– Можно спросить, как вас зовут? Вы – подруга сестры Фрэнклина, как я понимаю?
– Мы учимся в одном классе, – сказала Джинни, ответив только на второй вопрос.
– А вы не та прославленная Максин, о которой Селена все время говорит?
– Нет, – ответила Джинни.
Молодой человек принялся отряхивать ладонью брючные отвороты.
– Я с головы до пят в собачьей шерсти, – сказал он. – Мама на выходные ездила в Вашингтон и зверя забросила ко мне в квартиру. Он, конечно, вполне симпатичный. Но такие мерзкие привычки. У вас есть собака?
– Нет.
– Вообще‑ то, я думаю, держать их в городе жестоко. – Он бросил чиститься, откинулся на спинку и снова посмотрел на часы. – Этот мальчик, сколько его помню, никогда не приходит вовремя. Мы идем смотреть «Красавицу и чудовище» Кокто, [62] а на эту картину поистине следует приходить вовремя. То есть, если не прийти, все очарование пропадет. Вы его видели?
– Нет.
– О, всенепременно сходите! Я его смотрел восемь раз. Это абсолютно чистый гений, – сказал он. – Я пытаюсь затащить на него Фрэнклина уже много месяцев. – Он сокрушенно покачал головой. – Ох уж этот его вкус. В войну мы с ним работали в этом жутком месте, и мальчик просто силком таскал меня на самые невообразимые картины на свете. Мы смотрели и про гангстеров, и вестерны, и мюзиклы…
– Вы тоже работали на самолетном заводе? – спросила Джинни.
– Господи, да. Долгие, долгие, долгие годы. Давайте об этом не будем, прошу вас.
– У вас, значит, тоже плохо с сердцем?
– Боже правый, нет. Постучим по дереву. – Он дважды стукнул по ручке кресла. – Я здоров, как…
Когда вошла Селена, Джинни вскочила и двинулась ей навстречу. Селена сменила шорты на платье – в иной ситуации Джинни это взбесило бы.
– Извини, что бросила тебя, – неискренне произнесла Селена, – но пришлось дождаться, когда мама проснется… Привет, Эрик.
– Привет, привет!
– Мне все равно не нужны деньги, – сказала Джинни, понизив голос, чтобы услышала только Селена.
– Что?
– Я тут подумала. Ну то есть, ты же мячи все время приносишь и все такое. Я об этом забыла.
– Но ты же сказала, что я за них не плачу и поэтому…
– Проводи меня, – сказала Джинни и вышла первой, не попрощавшись с Эриком.
– А я думала, ты в кино сегодня собираешься и тебе поэтому деньги нужны, – сказала Селена в прихожей.
– Очень устала, – произнесла Джинни. Нагнулась за своим теннисным комплектом. – Слушай, я звякну тебе после ужина. У тебя на вечер какие‑ нибудь планы были? Может, зайду.
Селена уставилась на нее:
– Хорошо.
Джинни открыла дверь и пошла к лифту. Нажала кнопку.
– Я познакомилась с твоим братом, – сказала она.
– Правда? Ну и субъект, да?
– А чем он вообще занимается? – как бы между прочим спросила Джинни. – Работает или что?
– Недавно бросил. Папа хочет, чтобы он вернулся в колледж, а он ни в какую.
– Почему?
– Откуда я знаю? Говорит, слишком старый и все такое.
– А сколько ему?
– Откуда я знаю? Двадцать четыре.
Двери лифта открылись.
– Я тебе позвоню! – сказала Джинни.
На улице она двинулась на запад к Лексингтон, на автобус. Между Третьей и Лексингтон сунула руку в карман за кошельком и наткнулась на половину сэндвича. Вытащила, начала опускать руку, чтобы выронить сэндвич на тротуар, но вместо этого положила обратно в карман. Несколько лет назад она три дня не могла избавиться от пасхального цыпленка, чей трупик обнаружила в опилках на дне своей мусорной корзины.
|
|
|
