 |
Тедди. Фрэнни. Зуи
|
|
|
|
Тедди
Я тебе покажу «изысканный день», дружок, если ты сию же минуту не слезешь с чемодана. И я не шучу, – сказал мистер Макардл. Он говорил из глубины узкой шконки, той из двух, что подальше от иллюминатора. Злобно, скорее хныкнув, чем вздохнув, задрыгал ногой, сбрасывая простыню с лодыжек, словно для его обожженного солнцем, вроде бы даже изможденного тела любое покрывало вдруг стало чересчур. Лежал он навзничь – в пижамных штанах, с дымящейся сигаретой в правой руке. Голова упиралась в основание изголовья и покоилась неудобно, почти мазохистски. Как подушка, так и пепельница располагались на палубе между ним и шконкой миссис Макардл. Не приподымая тела, он вытянул голую, воспаленно‑ розовую правую руку и стряхнул пепел в сторону тумбочки. – Октябрь, господи ты боже мой, – сказал он. – Если это октябрь, так уж лучше август. – Он снова повернул голову вправо, к Тедди, ища повода. – Ну чего? – сказал он. – Ты думаешь, я чего тут распинаюсь? Для поправки здоровья? Слезай, будь добр.
Тедди стоял на широком боку нового на вид «гладстона» из телячьей кожи, чтобы лучше было видно из открытого иллюминатора родительской каюты. На нем были крайне замызганные белые кеды на босу ногу, легкие шорты из индийского сирсакера – одновременно слишком длинные и как минимум на размер шире в седалище, чем нужно, – застиранная футболка, на правом плече – дырка размером с дайм, и нелепо роскошный черный ремень из крокодиловой кожи. Тедди следовало подстричься – а на затылке особо настоятельно, как любому мальчику с почти развившейся головой и прежней шеей‑ тростинкой.
– Тедди, ты меня слышал?
Тедди не высовывался в иллюминатор так, как обычно рискуют высовываться все мальчики, – вообще‑ то обе его ноги прочно упирались в крышку «гладстона», – но все равно перевешивался неразумно: голова его скорее располагалась снаружи каюты, нежели внутри. Вместе с тем, отцовский голос до него прекрасно доносился; то есть в особенности – отцовский голос. В Нью‑ Йорке мистер Макардл играл главные роли минимум в трех дневных радиосериалах и обладал голосом, что называется, третьеразрядного героя‑ любовника: самовлюбленно низким и звучным, функционально готовым вмиг поставить на место любого мужчину в комнате, а если необходимо – и мальчика. Когда же голос брал отпуск и бросал свои профессиональные обязанности, он, как правило, поочередно влюблялся в собственную громкость и некую театральную разновидность спокойствия‑ твердости. Ныне же требовалась громкость.
|
|
|
– Тедди. Черт бы тебя побрал – ты меня слышал?
Тедди обернулся, не переменив бдительного положения ног на «гладстоне», и одарил отца вопросительным взглядом, открытым и чистым. Глаза его, бледно‑ карие и вовсе не большие, отчасти косили – левый больше правого. Но косили не так, чтобы его уродовать, – на первый взгляд косоватость вообще не замечалась. О его косоглазии можно лишь упомянуть – да и то желающему, чтобы они смотрели прямее, были карее или шире расставлены, следовало бы сначала долго и всерьез подумать. На лице мальчика и так отпечатался след, пусть косвенный и неспешный, подлинной красоты.
– Сейчас же слезай с чемодана. Сколько раз еще повторять? – сказал мистер Макардл.
– Стой, где стоишь, дорогой мой, – произнесла миссис Макардл, которой, очевидно, с раннего утра заложило пазухи. Глаза ее были открыты, но лишь слегка. – Не двигайся ни на малейшую долю дюйма. – Она лежала на правом боку, голова на подушке отвернута влево, к Тедди и иллюминатору, затылком к мужу. Вторая простыня была туго натянута на обнаженное, вероятно, тело и укрывала миссис Макардл вместе с руками до самого подбородка. – И попрыгай, – прибавила она и закрыла глаза. – Раздави папин чемодан.
|
|
|
– Блистательно, в бога душу, ты говоришь, – спокойно‑ твердо сказал мистер Макардл затылку жены. – Я плачу двадцать два фунта за чемодан и учтиво прошу мальчика на нем не стоять, а ты предлагаешь ему еще и попрыгать. Это что? Смешно, по‑ твоему?
– Если чемодан не выдержит десятилетнего малыша, которому до нормы недостает тринадцати фунтов веса, я не желаю держать такой багаж у себя в каюте, – ответила миссис Макардл, не открывая глаз.
– Знаешь, что? – спросил мистер Макардл. – Меня так и подмывает пнуть тебя в башку и раскроить ее надвое.
– Что же тебя удерживает?
Мистер Макардл резко приподнялся на локте и загасил сигарету о стекло тумбочки.
– Придет день… – мрачно начал он.
– Придет день, и тебя хватит трагический, очень трагический разрыв сердца, – продолжила миссис Макардл с минимумом экспрессии. Не высовывая рук из‑ под простыни, она еще туже закуталась сверху и снизу. – Устроят скромные, со вкусом похороны, и все будут спрашивать, кто эта симпатичная женщина в красном платье, что сидит в первом ряду, флиртует с органистом и творит несусветный…
– Ты до таких чертиков смешная, что даже не смешно, – ответил мистер Макардл, обмяк и снова рухнул на спину.
Посреди этого диалога Тедди отвернулся и снова стал смотреть в иллюминатор.
– Сегодня утром в три тридцать две мы разминулись с «Королевой Мэри», [121] которая шла противоположным курсом, если кому интересно, – медленно произнес он. – В чем я сомневаюсь. – Голос его звучал причудливо, с той грубоватой красотой, что иногда свойственна мальчишеским голосам. Всякая фраза выглядела, пожалуй, древним островком, что затоплен миниатюрным морем виски. – Тот палубный стюард, которого Пискля терпеть не может, у себя на доске это написал.
– Я тебе покажу «Королеву Мэри», дружок, если не слезешь с чемодана сию же минуту, – сказал его отец. Он повернул к Тедди голову. – Слезай сейчас же. Иди хоть подстригись, что ли. – Он снова перевел взгляд на затылок жены. – Не по годам он выглядит, елки‑ палки.
|
|
|
– У меня денег нет, – ответил Тедди. Руки он понадежнее упер в край иллюминатора и опустил подбородок на пальцы. – Мама. Знаешь человека, который рядом с нами в ресторане сидит? Не тот, худой. Другой, за тем же столом. С той стороны, где наш официант всегда поднос ставит.
– Умм‑ гу, – ответила миссис Макардл. – Тедди. Дорогой мой. Дай маме поспать еще пять минуточек, будь лапонькой.
– Одну секундочку. Это вполне интересно, – сказал Тедди, не отрывая подбородка от точки упора и не сводя глаз с океана. – Он недавно был в спортзале, когда Свен меня взвешивал. Подошел и стал со мной разговаривать. Слышал мою последнюю пленку. Не апрельскую. Майскую. Был на вечеринке в Бостоне перед тем, как в Европу уехать, а там кто‑ то знал кого‑ то в исследовательской группе «Лейдеккера» – он не сказал, кого, – и они позаимствовали эту мою последнюю пленку и крутили на вечеринке. Человек этот вроде бы очень заинтересовался. Он дружит с профессором Бэбкоком. Судя по всему, сам преподает. Сказал, что все лето провел в колледже Троицы в Дублине.
– Да? – сказала миссис Макардл. – На вечеринке слушали? – Она лежала, сонно уставясь Тедди под коленки.
– Я так полагаю, – ответил тот. – И он Свену довольно много обо мне рассказал, пока я там стоял. Было отчасти неловко.
– С какой стати неловко?
Тедди ответил не сразу.
– Я сказал «отчасти» неловко. Я уточнил определение.
– Я тебе сейчас «уточню», приятель, если ты не слезешь с чемодана к чертовой матери, – сказал мистер Макардл. Он только что закурил новую сигарету. – Считаю до трех. Раз, черт бы тебя побрал… Два…
– Который час? – вдруг спросила миссис Макардл у ног Тедди. – У вас с Писклей разве нет плавания в половине одиннадцатого?
– Еще есть время, – ответил Тедди. – …Щщухх! – Он вдруг нырнул головой в иллюминатор, несколько секунд постоял так, а потом втянул и сообщил: – Только что в окно выкинули целое ведро апельсиновых корок.
– В окно. В окно, – саркастически произнес мистер Макардл, смахивая пепел. – В иллюминатор, дружок, в иллюминатор. – Он бросил взгляд на жену. – Позвони в Бостон. Быстро, вызови исследовательскую группу «Лейдеккера».
|
|
|
– Ах, какие мы блистательные остроумцы, – заметила миссис Макардл. – Чего пыжишься?
Тедди втянул внутрь голову почти целиком.
– Плывут очень красиво, – сказал он, не оборачиваясь. – Интересно.
– Тедди. В последний раз. Считаю до трех, а потом я…
– Не в том смысле интересно, что они плывут, – продолжал Тедди. – Интересно то, что я знаю: они есть. Если б я их не видел, я бы и не знал, что они есть, а если бы не знал, что они есть, не мог бы даже сказать, что они существуют. Это очень красивый, совершенный пример того, как…
– Тедди, – перебила его миссис Макардл, даже, кажется, не двинувшись под простыней. – Сходи найди мне Писклю. Где она? Я не хочу, чтоб она сегодня дольше валялась на солнце, и так вся обгорела.
– Она адекватно защищена. Я заставил ее надеть дангери, – ответил Тедди. – Некоторые уже тонут. Через несколько минут они будут плавать только у меня в уме. Довольно интересно, поскольку если смотреть под определенным углом, там они с самого начала и плавали. Если бы я вообще никогда тут не стоял, или если бы кто‑ нибудь подошел и как бы снес мне голову, пока я…
– Где она? – спросила миссис Макардл. – Посмотри минуточку на маму, Тедди.
Тедди обернулся и посмотрел на маму.
– Чего? – спросил он.
– Где Пискля? Я не хочу, чтоб она опять бродила среди шезлонгов и надоедала людям. Если этот кошмарный человек…
– С ней все в порядке. Я дал ей камеру.
Мистер Макардл подскочил на локте.
– Ты дал ей камеру! – воскликнул он. – Это еще на черта? Мою «лейку»! Чтоб шестилетка шлялась с ней по всей…
– Я показал ей, как держать, чтобы не уронила, – сказал Тедди. – И я, естественно, вытащил пленку.
– Мне нужна камера, Тедди. Слышишь меня? Сейчас же слезай с чемодана, и камера мне нужна здесь, в этой каюте через пять минут – или один маленький гений пропадет без вести. Ясно тебе?
Тедди развернул ноги на «гладстоне» и сошел вниз. Наклонился и завязал шнурки на левом кеде – отец тем временем наблюдал за сыном, как дежурный по школе на перемене, по‑ прежнему опираясь на локоть.
– Скажи Пискле, что я ее зову, – сказала миссис Макардл. – И поцелуй маму.
Завязав шнурок, Тедди равнодушно чмокнул мать в щеку. Миссис Макардл, в свою очередь, выпростала левую руку из‑ под простыни, словно бы намереваясь обхватить Тедди за талию, но когда рука вынырнула, Тедди уже отошел. Он обогнул мать с другой стороны и вступил в проход между шконками. Наклонился и выпрямился, взяв отцовскую подушку под левую руку, а пепельницу, чье место было на тумбочке, держа в правой. Переложив пепельницу в левую руку, подошел к тумбочке и ребром правой ладони смел отцовские окурки и пепел. Затем, прежде чем определить пепельницу на место, предплечьем стер тонкий слой пепла со стекла тумбочки. Руку же он вытер о шорты. После чего поставил пепельницу на стекло – крайне бережно, словно полагал, будто пепельница на тумбочке должна стоять намертво либо не стоять вообще. Тут наблюдавший за ним отец наблюдать за ним внезапно бросил.
|
|
|
– Тебе подушка не нужна? – спросил Тедди.
– Мне нужна камера, молодой человек.
– Тебе же так неудобно. Это невозможная поза, – сказал Тедди. – Я ее тут оставлю. – Он положил подушку в изножье шконки, подальше от отцовских пяток. И направился к двери.
– Тедди, – произнесла его мать, не поворачиваясь. – Скажи Пискле, что я хочу ее видеть до плавания.
– Оставь уже ребенка в покое, а? – произнес мистер Макардл. – Тебе что, жалко ей нескольких паршивых минут свободы? Знаешь, как ты к ней относишься? Я тебе скажу, как. Как будто она просто ятая преступница.
– Ятая! Ой как мило! Ты вдруг по‑ британски заговорил, любимый.
Тедди на миг задержался у двери, задумчиво экспериментируя с ручкой – медленно вращая ее влево и вправо.
– Выйдя за дверь, я могу остаться существовать лишь в уме моих знакомых, – сказал он. – Я могу стать апельсиновой кожурой.
– Что, мой дорогой? – спросила миссис Макардл из другого угла, по‑ прежнему лежа на правом боку.
– Давай шевели мослами, приятель. Тащи сюда «лейку».
– Подойди поцелуй маму. Хорошенько так поцелуй.
– Не сейчас, – отсутствующе произнес Тедди. – Я устал. – Он закрыл за собой дверь.
Сразу за комингсом лежала ежедневная судовая газета. Листок глянцевой бумаги с текстом лишь на одной стороне. Тедди подобрал ее и начал читать, бредя по длинному коридору к корме. Навстречу ему двигалась огромная блондинка в накрахмаленной белой форме – она несла вазу красных роз на длинных стеблях. Проходя мимо Тедди, она выставила левую руку и взъерошила ему волосы на макушке.
– Кому‑ то надо подстричься, – сказала она. Тедди вяло оторвался от газеты, но женщина уже прошла, а оглядываться он не стал. Читал дальше. В конце коридора перед огромным панно со святым Георгием и Драконом над площадкой парадного трапа он сложил судовую газету вчетверо и сунул в левый задний карман. После чего поднялся по низким ступеням, застланным ковром, на Главную палубу – одним трапом выше. Он шагал через две ступеньки, но медленно, держась за поручни, в каждый шаг вкладывая вес всего тела, словно само восхождение по трапу для него, как и для многих детей, было этаким умеренным удовольствием. На площадке Главной палубы он сразу направился к бюро пассажирского помощника, которым в данный момент заправляла симпатичная девушка в морской форме. Она скрепляла сшивателем какие‑ то отмимеографированные листы.
– Будьте добры, не подскажете, во сколько сегодня игра? – спросил Тедди.
– Прошу прощения?
– Во сколько сегодня игра?
Девушка одарила его напомаженной улыбкой.
– Какая игра, милый? – спросила она.
– Ну эта. В слова – она вчера была и позавчера, там еще надо недостающие слова подставлять. В основном про то, что все следует ставить в контекст.
Девушка помедлила, выравнивая края трех листков между плоскостями сшивателя.
– А, – сказала она. – По‑ моему, только ближе к вечеру. Кажется, часа в четыре. А ты для нее не слишком маленький, дорогуша?
– Нет, не маленький… Спасибо, – ответил Тедди и отвернулся.
– Секундочку, милый! Как тебя зовут?
– Теодор Макардл, – сказал Тедди. – А вас?
– Меня? – улыбнулась девушка. – Меня зовут энсин Мэтьюсон.
Тедди посмотрел, как она жмет на сшиватель.
– Я знаю, что вы энсин, – сказал он. – Я не уверен, но, по – моему, если кто‑ то спрашивает, как вас зовут, надо говорить полное имя. Джейн Мэтьюсон, или Филлис Мэтьюсон, или что в данном случае может быть применимо.
– Ах вот как?
– Я же говорю, по – моему – да, – ответил Тедди. – Хотя не уверен. Если вы носите форму, может быть, все иначе. Все равно спасибо вам за информацию. До свидания! – Он повернулся и стал подниматься по трапу на Прогулочную палубу – снова через две ступеньки, только теперь он как будто спешил.
После долгих поисков он нашел Писклю высоко на Спортивной палубе. Она сидела на солнечной полянке – едва ли не лугу – между двумя кортами для палубного тенниса, в который никто не играл. Сидела на корточках, солнце било ей в спину, а легкий бриз трепал шелковистые светлые волосы; она деловито складывала из шашек для шаффлборда две наклонные башни: в одной черные, в другой красные. Совсем мелкий малыш в хлопковом пляжном костюмчике стоял у нее справа под самой рукой, просто наблюдал.
– Смотри! – командирским тоном сказала Пискля брату, когда тот подошел. Она растянулась на палубе и окружила две башни шашек руками, чтобы похвастаться достижением и отгородить их от всего остального на борту. – Майрон, – неприязненно обратилась она к сотоварищу, – от тебя тень падает, моему брату не видно. Сдвинь тушку. – Она закрыла глаза и с мученической гримасой подождала, пока Майрон подвинется.
Тедди встал над двумя башнями шашек и оценил.
– Очень красиво, – сказал он. – Очень симметрично.
– А этот, – Пискля показала на Майрона, – никогда не слыхал про триктрак. У них его даже нету.
Тедди кратко, объективно глянул на Майрона.
– Слушай, – сказал он Пискле. – Где камера? Папе она нужна прямо сейчас.
– Он даже в Нью‑ Йорке не живет, – сообщила Тедди Пискля. – И у него папа умер. Его в Корее убили. – Она повернулась к Майрону. – Правда? – вопросила она, но подтверждения дожидаться не стала. – А теперь если у него умрет мама, он будет сирота. Он этого даже не знал. – Она взглянула на Майрона. – Правда же?
Майрон уклончиво сложил на груди руки.
– Глупее тебя никого не бывает, – сказала ему Пискля. – Ты самый глупый в этом океане. Спорим, не знал?
– Вовсе нет, – сказал Тедди. – Вовсе ты не глупый, Майрон. – Он обратился к сестре: – Удели мне внимание на секундочку. Где камера? Мне она нужна немедленно. Где она?
– Там, – сказала Пискля, показывая в никуда. Две башни шашек она придвинула к себе поближе. – Теперь мне нужны два великана, – сказала она. – Они бы играли в триктрак, пока не устанут, а потом забрались бы на эту трубу и кидали бы шашки вниз, и всех бы убивали. – Она посмотрела на Майрона. – И твоих радетелей бы убили, – со знанием дела сообщила она. – А если бы они не умерли, знаешь, что можно сделать? Положить яду в зафир и им скормить.
«Лейка» валялась шагах в десяти, рядом с белым леерным ограждением Спортивной палубы. Она лежала на боку в шпигатной канавке. Тедди подошел, взял ее за ремешок и повесил на шею. Затем сразу же снял. Отнес ее Пискле.
– Пискля, сделай одолжение. Отнеси ее, пожалуйста, вниз сама, – сказал он. – Уже десять. Мне нужно писать дневник.
– Мне некогда.
– Мама все равно хочет тебя видеть, – сказал Тедди.
– Врун.
– Я не врун. Хочет, – сказал Тедди. – Поэтому возьми, пожалуйста, камеру с собой, когда пойдешь… Ну давай, Пискля.
– А чего это она хочет меня видеть? – сварливо спросила Пискля. – Я вот ее видеть не хочу. – Она вдруг стукнула Майрона по руке, которая вознамерилась снять верхнюю шашку с красной башни. – Руки прочь, – сказала она.
Тедди накинул ремешок «лейки» ей на шею.
– Я серьезно, ну. Сейчас же отнеси ее папе, а потом мы с тобой встретимся у бассейна, – сказал он. – В пол‑ одиннадцатого я буду тебя прямо там ждать. Или снаружи, где переодеваются. И не опаздывай, ну? Это внизу, на Палубе Е, не забудь, так что выходи заранее. – Он развернулся и ушел.
– Я тебя ненавижу! Я всех в этом вашем океане ненавижу! – закричала Пискля ему вслед.
Под Спортивной палубой, в широкой кормовой части Солнечной палубы под открытым небом прочно установили семьдесят пять шезлонгов или даже больше – семью или восемью рядами, так, чтобы палубному стюарду в проходах не спотыкаться о пожитки загорающих пассажиров: кошелки с вязаньем, романы в суперобложках, бутылки с лосьоном, фотоаппараты. Когда пришел Тедди, там было людно. Он начал с заднего ряда и двигался методично, от ряда к ряду, останавливаясь у каждого шезлонга вне зависимости от того, занят тот или нет, и читая на подлокотнике табличку с именем. Лишь один или два отдыхающих заговорили с ним – то есть произнесли ту или иную банальную любезность, какими взрослые иногда склонны одаривать десятилетнего мальчика, упорно разыскивающего свой шезлонг. Молодость Тедди и упорство были довольно очевидны, но общему виду его, пожалуй, вообще не была свойственна – либо ее просто не хватало – та прелестная серьезность, перед которой взрослые с готовностью заискивают – или же до которой снисходят. Может, виной был его наряд. Дырка на плече его футболки прелестной не была. Избыток материи на шортах, сама чрезмерная их длина не были прелестными излишествами.
Четыре шезлонга Макардлов с подушками, готовые к пользованию, размещались в середине второго ряда от начала. Тедди – нарочно или же нет – уселся так, чтобы никто не оказался с ним рядом ни с какой стороны. Вытянул голые незагорелые ноги ступнями вместе на подставку и почти сразу же извлек из правого заднего кармана десятицентовый блокнотик. Затем с крайней сосредоточенностью, будто на свете существуют лишь он сам и его блокнот – никакого солнца, никаких попутчиков, никакого судна, – принялся его перелистывать.
За исключением нескольких заметок простым карандашом, все записи в дневнике явно делались шариковой ручкой. Сам почерк был текуч – такому нынче учат в американских школах вместо старого, палмеровского метода. [122] Разборчивый, но без росчерков и завитушек. Плавность – вот что было в нем примечательно. Ни в каком смысле – во всяком случае, ни в каком механическом смысле – слова и фразы не выглядели так, будто их писал ребенок.
Значительное время Тедди потратил на чтение последней, судя по всему, записи. Она покрывала три с лишним страницы:
Дневник за 27 октября 1952 года Собственность Теодора Макардла Палуба А 412
Уместная и приятная награда если нашедший быстро возвратит Теодору Макардлу.
Посмотреть не найдутся ли папины армейские личные жетоны и носить их всегда по возможности. Тебя не убьет а ему будет приятно.
Ответить на письмо профессора Мэнделла когда будет случай и терпение. Попросить его больше не присылать сборников стихов. Мне и так хватит на 1 год. Все равно меня уже от них тошнит. Человек идет по пляжу и к несчастью по голове ему лупит кокос. Голова его к несчастью раскалывается надвое. Затем по пляжу идет его жена поет песенку и тут видит 2 половинки и узнает их и подбирает. Ей конечно становится очень грустно и она плачет души раздирающе. Вот где именно меня тошнит от поэзии. Предположим дама просто подбирает 2 половинки и очень сердито в них кричит «А ну прекрати! » Однако, не упоминать этого когда будешь отвечать на его письмо. Это весьма противоречиво а миссис Мэнделл кроме того поэтесса.
Добыть адрес Свена в Элизабет, Нью‑ Джерси. Интересно будет познакомиться с его женой, также с собакой Линди. Однако мне бы не хотелось владеть собакой самому.
Написать письмо с соболезнованиями д‑ ру Вокаваре насчет его нефрита. Добыть его новый адрес у мамы.
Попробовать спортивную палубу для медитации завтра утром до завтрака но не терять сознание. Также не терять сознание в ресторане если официант опять уронит большую ложку. Папа довольно таки рассвирепел.
Слова и выражения которые посмотреть завтра в библиотеке когда будешь возвращать книги: нефрит мириада дареный конь пронырливый триумвират
Быть любезнее с библиотекарем. Поговорить с ним на общие темы когда станет игрив.
Из бокового кармана Тедди выхватил небольшую шариковую ручку, похожую на длинную пулю, снял колпачок и принялся писать. Столом ему служило правое бедро, а не подлокотник шезлонга.
Дневник за 28 октября 1952 года
Тот же адрес и вознаграждение что значатся 26 и 27 октября 1952 года.
После медитации сегодня утром я написал письма следующим лицам.
Д‑ р Вокавара Профессор Мэнделл Профессор Пит Бёрджесс Хэйк‑ мл.
Роберта Хэйк Сэнфорд Хэйк Бабушка Хэйк М‑ р Грэйм Профессор Уолтон
Мог спросить у мамы где папины именные жетоны но она вероятно ответила бы что мне их носить не обязательно. Я знаю что они с ним потому что видел как он их складывал в багаж.
Жизнь это дареный конь по моему мнению.
Мне кажется довольно безвкусно со стороны профессора Уолтона критиковать моих родителей. Он хочет чтобы люди были некими.
Это случится либо сегодня либо 14 февраля 1958 года когда мне будет шестнадцать. Смехотворно об этом даже упоминать.
Сделав последнюю запись, Тедди не оторвался от страницы, а оставил ручку наизготове, словно будет написано что‑ то еще.
Он очевидно не осознавал, что у него появился одинокий заинтересованный наблюдатель. Футах в пятнадцати к носу от шезлонгов и в восемнадцати‑ двадцати ослепительно солнечных футах в высоту от лееров Спортивной палубы за ним пристально следил молодой человек. Это длилось уже минут десять. Молодой человек вдруг резко снял ногу с леера – явно уже пришел к какому‑ то решению. Мгновение постоял, все так же глядя на Тедди, затем отошел, скрылся с глаз. Однако всего минуту спустя появился, бесцеремонно вертикальный, среди шезлонгов. Ему было лет тридцать или меньше. Он двинулся прямо к Тедди по проходу, бросая краткие отвлекающие тени на страницы романов отдыхающих и довольно непринужденно (если учесть, что был единственной движущейся в полный рост фигурой) переступая кошелки с вязаньем и прочие пожитки.
Тедди вроде бы не заметил, что кто‑ то остановился в ногах его шезлонга – или, раз уж на то пошло, отбрасывает тень на его блокнот. Но в ряде‑ другом у него за спиной, тем не менее, пару человек отвлечь оказалось легче. Они воззрились снизу вверх на молодого человека – эдак возможно взирать только из шезлонгов. Но молодой человек держался так, будто может простоять здесь сколько угодно – если ему позволят мелкий пустячок: хотя бы одну руку он будет держать в кармане.
– Приветик! – сказал он Тедди.
Тот поднял голову.
– Привет, – сказал он. Отчасти закрыл блокнот, отчасти позволил ему закрыться самостоятельно.
– Не против, если я присяду? – спросил молодой человек с неисчерпаемой вроде бы сердечностью. – Тут занято?
– Вообще‑ то эти четыре шезлонга – моей семьи, – ответил Тедди. – Только родители еще не встали.
– Не встали? В такой‑ то день, – произнес молодой человек. Он уже опустился в кресло справа от Тедди. Шезлонги стояли так близко друг к другу, что подлокотники их соприкасались. – Это богохульство, – продолжил он. – Совершеннейшее богохульство. – Он вытянул ноги – необычайно тяжелые в бедрах, каждая толщиной чуть ли не в человеческое туловище. Облачен он был, по большей части, в обмундирование Восточного побережья: сверху стрижка под газон, снизу вытертые грубые башмаки, а посредине наряд несколько смешанный – темно‑ желтые шерстяные носки, темно‑ серые брюки, рубашка с воротником на пуговках, галстука нет, а пиджак в елочку, вероятно, должным образом состарили где‑ нибудь на популярном семинаре для аспирантов Йеля, Гарварда или Принстона. – Господи, что за божественный день, – благодарно произнес он, щурясь на солнце. – В руках погоды я абсолютная пешка. – Тяжелые ноги свои он скрестил в лодыжках. – Вообше‑ то известно, что я способен воспринять совершенно обычный дождливый день как личное оскорбление. Поэтому такая погода для меня – абсолютная манна. – Хотя голос его в обычном смысле звучал культурно, разносился он более чем адекватно, как будто молодой человек вступил сам с собою в сговор: что бы ни сказал он, все прозвучит более‑ менее нормально – разумно, грамотно, будет даже забавлять или волновать Тедди или же людей в заднем ряду, если они прислушаются. Он покосился на Тедди и улыбнулся. – А у тебя как с погодой? – спросил он. Улыбка его не смотрелась непривлекательно, однако была светской, иначе – болтливой, и отражала, хоть и косвенно, его самомнение. – Тебя погода никогда не доводит до полного умопомешательства? – улыбнулся он.
– Я не принимаю ее на свой счет, если вы об этом, – ответил Тедди.
Молодой человек расхохотался, и голова его откинулась.
– Чудесно, – сказал он. – Меня, кстати, зовут Боб Николсон. Не уверен, что в спортзале мы до этого дошли. Как тебя зовут, я, разумеется, знаю.
Тедди чуть поерзал и сунул блокнот в боковой карман.
– Я там сверху смотрел, как ты пишешь, – говорливо продолжил Николсон и показал. – Боже праведный. Трудился ты, просто как пчелка.
Тедди глянул на него.
– Я писал у себя в блокноте.
Николсон кивнул и улыбнулся.
– Как Европа? – спросил он, чтобы поддержать беседу. – Понравилась?
– Да, очень, спасибо.
– Где побывали?
Тедди вдруг нагнулся и почесал икру.
– Вообще‑ то перечислять все места долго, потому что мы взяли машину и покрывали сравнительно большие расстояния. – Он снова откинулся на спинку. – Но мы с матерью преимущественно были в Эдинбурге, Шотландия, и Оксфорде, Англия. Мне кажется, я говорил вам в спортзале, что в обоих местах меня должны были опросить. Преимущественно в Эдинбургском университете.
– Нет, по‑ моему, ты не говорил, – ответил Николсон. – Потому мне и стало интересно, чем это ты там занимался. Ну и как прошло? Тебя прессовали?
– Извините? – переспросил Тедди.
– Как там все было? Интересно?
– Временами да. Временами нет, – сказал Тедди. – Мы слишком надолго задержались. Отец хотел вернуться в Нью‑ Йорк немного раньше, не на этом корабле. Но кое‑ кто приехал познакомиться со мной из Стокгольма, Швеция, и Иннсбрука, Австрия, поэтому пришлось их дожидаться.
– Так оно всегда и бывает.
Тедди в первый раз глянул на него прямо.
– Вы поэт? – спросил он.
– Поэт? – уточнил Николсон. – Боже праведный, нет, конечно. Увы. А почему ты спросил?
– Не знаю. Поэты всегда принимают погоду на свой счет. Вечно пихают свои чувства в то, что чувствами не обладает.
Улыбаясь, Николсон сунул руку в карман пиджака и вытащил сигареты и спички.
– Я бы решил, что это их обычные уловки, – сказал он. – Разве поэты пишут по большей части не о чувствах?
Тедди, видимо, его не услышал – или не слушал. Он рассеянно смотрел на пару дымовых труб на Спортивной палубе – или же поверх них.
Николсон прикурил – не без труда, поскольку с севера дуло легким бризом. Откинулся на спинку и сказал:
– Я так понимаю, ты оставил там довольно взбудораженную компанию…
– «И кто бы мог сказать, что жить им так недолго? Немолчный звон цикад», – вдруг произнес Тедди. – «О, этот долгий путь! Сгущается сумрак осенний, и – ни души кругом». [123]
– Что это? – с улыбкой спросил Николсон. – Повтори‑ ка?
– Это два японских стихотворения. Чувства в них почти нет, – сказал Тедди. Он резко сел, склонил голову вправо и легонько хлопнул себя ладонью по правому уху. – У меня в ухе до сих пор вода от вчерашнего плавания, – сказал он. Еще пару раз хлопнул, затем снова откинулся и уложил руки вдоль подлокотников. То был, само собой, обычный шезлонг для взрослых, и мальчик в нем выглядел отчетливо маленьким, однако смотрелся совершенно расслабленным, даже безмятежным.
– Я так понимаю, ты оставил в Бостоне довольно взбудораженную компанию педантов, – сказал Николсон, наблюдая за ним. – После того последнего замеса. Вся исследовательская бригада «Лейдеккера» более или менее переполошилась, насколько я понимаю. Я, по‑ моему, говорил, что в июне мы довольно долго беседовали с Элом Бэбкоком. Вообще‑ то в тот же вечер, когда я услышал твою пленку.
– Да, вы говорили.
– Я так понимаю, компания переполошилась, – стоял на своем Николсон. – Судя по тому, что Эл мне рассказывал, вы все как‑ то поздно вечером насмерть схлестнулись языками – в тот же вечер, насколько я понимаю, когда ты эту пленку и записал. – Он затянулся. – Если я правильно понял, ты там наделал кое‑ каких предсказаний, и они всех до крайности взбудоражили. Правильно?
– Интересно, почему люди думают, будто давать волю чувствам так важно, – сказал Тедди. – Мать и отец считают, будто человек – не человек, если он не считает всякую ерунду очень грустной, или досадной, или очень… очень несправедливой, что ли. Отец дает волю чувствам, даже если читает газету. Меня он считает нечеловеком.
Николсон смахнул в сторону пепел с сигареты.
– То есть у тебя чувств нет, так? – спросил он.
Тедди задумался и только потом ответил.
– Если и есть, я не помню, когда вообще ими пользовался, – сказал он. – Я не вижу, на что они годны.
– Ну ты же любишь Бога? – спросил Николсон чуточку чересчур спокойно. – Это же твоя сильная, так сказать, сторона? Судя по тому, что я слышал на пленке и что мне говорил Эл Бэбкок…
– Да, конечно, я Его люблю. Но я люблю Его без сантиментов. Он никогда никому не говорил, чтобы Его любили с сантиментами, – ответил Тедди. – Будь я Богом, я бы уж точно не хотел, чтобы люди меня любили с сантиментами. Это слишком ненадежно.
– И родителей своих ты любишь?
– Да, люблю – очень, – сказал Тедди, – но вы хотите заставить меня употребить это слово в том значении, которого вам хочется, я же вижу.
– Хорошо. А в каком смысле тебе хочется его употребить?
Тедди поразмыслил.
– Вам известно, что значит слово «сродство»? – спросил он, повернувшись к Николсону.
– Есть примерное представление, – сухо ответил тот.
– У меня очень сильное сродство с ними. То есть они мои родители, и все мы составляем гармонию друг друга и прочее, – сказал Тедди. – Мне хочется, чтобы им было хорошо, пока они живы, потому что им нравится, когда им хорошо… Но меня и Писклю – это моя сестра – они так не любят. В смысле, они вроде как неспособны любить нас такими, какие мы есть. Они, похоже, неспособны любить нас, если не будут все время стараться чуточку нас изменить. Они любят те причины, по которым любят нас, почти так же, как нас самих, а по большей части – даже больше. А так нехорошо. – Он снова повернулся к Николсону, чуть подавшись вперед. – Не скажете, который час? – спросил он. – У меня в половине одиннадцатого плавание.
– У тебя еще есть время, – ответил Николсон, даже не глянув на часы. Только потом отогнул манжету. – Всего десять минут одиннадцатого, – сказал он.
– Спасибо, – ответил Тедди и откинулся на спинку. – Мы можем наслаждаться беседой еще минут десять.
Николсон уронил одну ногу за край шезлонга, наклонился и наступил на свой окурок.
– Насколько я понимаю, – сказал он, откидываясь снова, – ты довольно твердо придерживаешься ведической теории перевоплощения.
– Это не теория, это, считайте, часть…
– Хорошо, – быстро сказал Николсон. Улыбнулся, быстро выставил ладони в некоем ироническом благословении. – Этого мы оспаривать пока не станем. Дай мне закончить. – Он снова, не сгибая, скрестил тяжелые ноги. – Насколько мне известно, ты через медитацию получил определенные сведения, и они убедили тебя, что в последнем своем перевоплощении ты был индийским святым, но так или иначе лишился Милости…
– Я не был святым, – сказал Тедди. – Я просто очень хорошо развивался духовно.
– Ну, как угодно, – сказал Николсон. – Но суть в том, что ты чувствуешь, будто в своем последнем перевоплощении так или иначе лишился Милости перед окончательным Просветлением. Правильно, или я…
– Правильно, – ответил Тедди. – Я познакомился с дамой и как бы перестал медитировать. – Он снял руки с подлокотников и засунул ладони себе под ляжки, словно согревая. – Мне бы все равно пришлось взять другое тело и снова вернуться на землю – то есть, я не был так уж духовно развит, чтобы, если б не встретил ту даму, умереть, а затем попасть сразу к Брахме и никогда уже больше не возвращаться. Но если б я не встретил эту даму, мне бы не пришлось перевоплощаться в американском теле. В смысле, в Америке очень трудно медитировать и вести духовную жизнь. Если попробуешь, тебя сочтут уродом. Мой отец отчасти полагает, что я чучело. А мать – в общем, она убеждена, что мне вредно все время думать о Боге. Она считает, это неполезно для здоровья.
Николсон смотрел на него, изучал.
– Насколько я понимаю, на той последней пленке ты говорил, что первое мистическое переживание случилось с тобой, когда тебе было шесть. Правильно?
– Мне было шесть, когда я впервые понял, что всё – это Бог, у меня аж волосы на голове зашевелились, – ответил Тедди.
– По‑ моему, это было в воскресенье. Моя сестра тогда была совсем малявкой, она пила молоко, и я ни с того ни с сего вдруг увидел, что она – Бог, и молоко – Бог. В смысле, она просто вливала Бога в Бога, если вы меня понимаете.
Николсон не ответил.
– Но из ограниченных измерений я умел выбираться сравнительно часто уже лет с четырех, – чуть подумав, добавил Тедди. – Не длительно или как‑ то, но сравнительно часто.
Николсон кивнул.
– Правда? – спросил он. – Мог?
– Да, – ответил Тедди. – Это было на пленке… Или, может, на той, которую я записывал в апреле. Не уверен.
Николсон снова вытащил сигареты, но глаз с Тедди теперь не сводил.
– И как же выбираются из ограниченных измерений? – спросил он и коротко хохотнул. – То есть, если начать с самого примитив
|
|
|
