 |
Потолок поднимайте, плотники. Симор. Вводный курс 4 страница
|
|
|
|
РИК (спокойно): Дорогая моя, это разве не строчка из «Прощай, оружия»? [179]
ТИНА (оборачивается, в ярости): Пошел вон отсюда! Вон! Пошел отсюда, пока я в окно не выпрыгнула. Ты меня слышишь?
РИК (хватая ее): Послушай‑ ка меня. Ты прекрасная маленькая идиотка. Восхитительная, ребячливая позерка…
Чтение Зуи вдруг оборвал материнский голос – назойливый, якобы конструктивный, – который обращался к нему из‑ за двери:
– Зуи? Ты еще в ванне?
– Да, я еще в ванне. А что?
– Хочу зайти к тебе – всего на минуточку. У меня для тебя кое‑ что есть.
– Бога ради, я в ванне, мама.
– Всего на минутку, ради всего святого. Задвинь шторку.
Зуи окинул прощальным взглядом страницу, закрыл рукопись и уронил за край ванны.
– Господи боже всемогущий, – сказал он. – Иногда я вижу, как умер под дождем. – Нейлоновая занавеска – алая, с канареечно‑ желтыми диезами, бемолями и скрипичными ключами – была небрежно сдвинута в изножье ванны, а пластиковыми кольцами прицеплена к хромированной штанге над головой. Нагнувшись, Зуи дотянулся до занавески и задвинул на всю длину ванны, скрыв себя от взгляда. – Ладно. Господи. Заходи, если заходишь, – сказал он. В голосе не слышалось явной актерской манерности, но резонировал он несколько чересчур; «разносился» безупречно, когда Зуи не стремился им управлять. Много лет назад, еще в детстве, ему на викторине «Что за мудрое дитя» постоянно велели «не заплевывать» микрофон.
Дверь открылась, и в ванную бочком проникла миссис Гласс, женщина средней плотности, в сетке для волос. Возраст ее при любых обстоятельствах был яростно неопределим, но с сеткой на голове – и того менее. Ее выходы в комнаты бывали обычно не только физическими, но и вербальными.
|
|
|
– Не знаю, как ты можешь постольку бултыхаться в ванне. – Она тут же закрыла дверь – словно ради своего потомства вела долгую, очень долгую войну с послеванными сквозняками. – Это даже вредно, – сказала она. – Ты знаешь, сколько уже тут плаваешь? Ровно сорок пять…
– Не говори мне! Просто не говори мне, Бесси.
– Что значит не говорить тебе?
– Именно то, что я сказал. Оставь мне, черт побери, хоть иллюзию того, что ты там не считала, сколько минут я…
– Никаких минут никто не считал, юноша, – сказала миссис Гласс. Она уже была очень занята. В ванную она внесла продолговатый сверточек в белой бумаге, перевязанный золотой тесемкой. По всей видимости, в нем содержался предмет размером примерно с алмаз «Хоуп»[180] или оросительное приспособление. Миссис Гласс прищурилась на него и подергала за тесемку пальцами. Узел не поддался, и она вцепилась в него зубами.
На ней было обычное домашнее облачение – то, что ее сын Дружок (который был писателем и оттого, как сказал сам Кафка, не меньше, человеком неприятным ) называл «мундиром предуведомления смерти». По большей части, наряд ее состоял из освященного веками полуночно‑ синего японского кимоно. Днем в квартире миссис Гласс носила его почти неизменно. Со своим множеством оккультных на вид складок оно также служило хранилищем принадлежностей весьма заядлого курильщика и мастера‑ любителя на все руки: на бедрах были нашиты два гигантских кармана, и в них обычно содержались две‑ три пачки сигарет, несколько книжек спичек, отвертка, молоток с лапками, бойскаутский нож, некогда принадлежавший кому‑ то из сыновей, эмалированный вентиль‑ другой от крана, плюс шурупы, гвозди, петли и шарики от подшипников в ассортименте, – от всего этого миссис Гласс имела склонность, перемещаясь по своей просторной квартире, позвякивать на ходу. Уже десять лет, а то и больше обе ее дочери часто, хоть и беспомощно, сговаривались выкинуть это заслуженное кимоно. (Ее замужняя дочь Тяпа давала понять, что кимоно это, возможно, придется добить из милосердия тупым предметом, прежде чем сунуть в мусорный бак. ) Сколь восточным бы ни был задуман халат при рождении, он ни на йоту не умалял того единственного мощного впечатления, которое миссис Гласс chez elle[181] производила на определенного сорта наблюдателя. Глассы проживали в старом, но категорически не вышедшем из моды жилом доме на Восточных 70‑ х, где, возможно, две трети жилиц – из тех, что позрелее, – обладали меховыми шубами, а выйдя из дома ясным утром среди недели, как минимум с хорошей точностью могли где‑ то полчаса спустя оказаться на входе в лифт «Лорда‑ энд‑ Тэйлорза», «Сакса» или «Бонуит Теллерза», или же на выходе из него. В этих отчетливо манхэттенских декорациях миссис Гласс выглядела (с бесспорно неотесанной точки зрения) довольно живительным бельмом на глазу. Смотрелась она, во‑ первых, так, будто никогда, вообще никогда не покидала здания – но если и покидала, то в темном платке и направлялась при этом к О’Коннелл‑ стрит, дабы забрать тело кого‑ нибудь из своих полуирландских‑ полуеврейских сыновей, только что в результате канцелярской ошибки застреленного «черно‑ рыжими». [182]
|
|
|
Неожиданно и подозрительно раздался голос Зуи:
– Мама? Что, во имя Христа, ты там делаешь?
Миссис Гласс развернула упаковку и теперь читала мелкую надпись на тыльной стороне коробки с зубной пастой.
– Будь добр, закрой этот свой рот, – рассеянно ответила она. Подошла к аптечке. Та располагалась над раковиной у стены. Миссис Гласс открыла зеркальную дверцу и обозрела забитые полки взглядом – точнее, хозяйским прищуром – убежденного аптечного садовника. Пред нею изобильными рядами выстроилась толпа, так сказать, фармацевтики золотой, [183] плюс некоторое количество технически менее изобретательных пустяковин. Полки несли на себе йод, меркурохром, витаминные капсулы, зубную нить, аспирин, «Анацин», «Бафферин», «Аргирол», «Мастерол», «Экс‑ Лаке», молочко магнезии, «Сол Гепатика», «Аспергам», [184] две бритвы «Жиллетт», одну «Шик‑ Инжектор», два тюбика крема для бритья, гнутый и несколько драный снимок толстого черно‑ белого кота, спящего на перилах веранды, три расчески, две щетки для волос, бутылек мази для волос «Дикий корень», бутылек средства от перхоти «Фитч», коробочку глицериновых суппозиториев без маркировки, капли в нос «Викс», «Викс ВапоРаб», шесть брусков «кастильского мыла», [185] корешки трех билетов на музкомедию 1946 года («Зовите меня “мистер”»), [186] тюбик крема для удаления волос, коробку «клинексов», две морские ракушки, сколько‑ то стертых на вид наждачек, две баночки очищающего крема, три пары ножниц, пилочку для ногтей, прозрачный голубой шарик (игроки в шарики, по крайней мере – в двадцатые годы, такие называли «чистяками»), крем для сужения расширенных пор, пинцет, корпус от девичьих или женских золотых часиков без ремешка, коробок двууглекислой соды, девчачье интернатское колечко с оббитым ониксом, бутылек «Стопетта»[187] – и, вообразимо это или нет, еще целую гору всего прочего. Миссис Гласс деловито потянулась, сняла с нижней полки нечто и с приглушенным жестяным звяком выронила его в мусорную корзину. – Я сюда тебе кладу эту новую зубную пасту, которой нынче все бредят, – объявила она, не оборачиваясь, и сдержала слово. – И хватит уже чистить этим дурацким порошком. Он тебе с зубов всю хорошенькую эмаль сотрет. А у тебя – хорошенькие зубки. Ты бы хоть следил за ними как положено…
|
|
|
– Кто сказал? – Из‑ за шторки донесся плеск взбаламученной воды. – Кто, к чертовой матери, сказал, что он сотрет с моих зубов всю хорошенькую эмаль?
– Я сказала. – Миссис Гласс окинула свой садик последним критическим взглядом. – Так что, пожалуйста, пользуйся. – Она чуть подтолкнула неоткрытую коробочку «Сол Гепатика» совком протянутых пальцев, чтобы выровнять ее с другими вечнозелеными в ряду, потом закрыла дверцу Отвернула холодный кран. – Интересно, кто моет руки, а потом не чистит за собой раковину, – мрачно сказала она. – Предполагается, что в этой семье все взрослые. – Она увеличила напор воды и кратко, но тщательно обмахнула раковину одной рукой. – Ты, наверно, еще не поговорил со своей младшей сестрой, – сказала она и повернулась к занавеске.
|
|
|
– Нет, я еще не поговорил со своей младшей сестрой. Может, теперь уберешься отсюда к черту?
– А почему не поговорил? – вопросила миссис Гласс. – Мне кажется, это некрасиво, Зуи. Мне кажется, это совсем некрасиво. Я же тебя отдельно попросила: пожалуйста, сходи проверь, все ли…
– Во‑ первых, Бесси, я всего где‑ то час назад встал. Во‑ вторых, вчера вечером я разговаривал с ней целых два часа подряд, и мне кажется, что ей честно не хочется с нами разговаривать, черт возьми, еще и сегодня. А в‑ третьих, если ты не выйдешь из ванной, я подожгу эту уродскую занавеску. Я не шучу, Бесси.
Где‑ то посреди этих трех наглядных пунктов миссис Гласс бросила его слушать и села.
– Иногда я просто готова прикончить Дружка за то, что у него нет телефона, – сказала она. – Это же излишне. Ну как взрослый человек может так жить – без телефона, без ничего? Никто в уединение ему вторгаться не будет, если он его хочет, но, по‑ моему, совершенно не обязательно жить затворником. – Она раздраженно поерзала и скрестила ноги. – Господи боже мой, это даже небезопасно! А если ногу, например, сломает? В этих своих лесах. Мне это просто покоя не дает.
– Не дает, значит, а? Что именно тебе не дает покоя? Что он сломает ногу или что у него нет телефона, когда тебе хочется?
– И то, и другое не дает мне покоя, юноша, к твоему сведению.
– Ну… так и остынь. Не трать времени. Ты такая дура, Бесси. Почему ты такая дура? Ты же знаешь Дружка, елки‑ палки. Если он даже забурится на двадцать миль в леса, обе ноги переломаны, а в спине стрела торчит, он все равно приползет к своей пещере, лишь бы убедиться, что, пока его не было, никто в ней украдкой не мерил его галоши. – Из‑ за шторки донесся краткий, довольный, хоть и несколько злорадный гогот. – Ты уж мне поверь. Ему его чертово уединение слишком дорого, чтоб просто так подохнуть где‑ нибудь в лесах.
– Здесь никто и не требует подохнуть, – сказала миссис Гласс. Суетливо и необязательно она поддернула сетку на голове. – Я все утро напролет пыталась дозвониться до этих его соседей дальше по дороге. Они даже трубку не берут. Это бесит, что до него не добраться. Ну сколько раз я уже умоляла его снять этот дурацкий телефон из их с Симором старой комнаты. Это же ненормально. Когда что‑ то по‑ настоящему случится и телефон ему понадобится… Просто бесит. Вчера вечером дважды пыталась, и еще раза четыре сегодня…
– Что это значит, «бесит»? Во‑ первых, чего ради каким‑ то чужим людям дальше по дороге быть у нас на побегушках?
|
|
|
– Здесь никто и не требует никаких побегушек, Зуи. Не дерзи мне, пожалуйста. К твоему сведению, я очень волнуюсь за этого ребенка. К тому же, мне кажется, Дружку следует рассказать. Просто к твоему сведению, мне кажется, он никогда меня не простит, если в такое время я с ним не свяжусь.
– Ладно, ладно! Ну позвони тогда в колледж, чего теребить соседей? Все равно он сейчас не будет сидеть у себя в пещере, сама же знаешь.
– Будь так любезен, не повышай на меня, пожалуйста, голос, юноша. Здесь не глухие. К твоему сведению, я звонила в колледж. И по опыту знаю, это совершенно без толку. Они просто оставляют записки у него на столе, а он, по‑ моему, к своему кабинету и близко не подходит. – Миссис Гласс всем телом резко подалась вперед и схватила что‑ то с крышки бельевой корзины. – У тебя там терка есть? – спросила она.
– Это называется «мочалка», а не «терка», и, черт бы все это побрал, Бесси, мне потребно одно – чтобы меня в этой ванной оставили в покое. Мое единственное простейшее желанье. Если бы мне хотелось, чтоб сюда набились все прохожие тучные ирландские розы, я бы так и сказал. Давай, ну. Иди.
– Зуи, – терпеливо произнесла миссис Гласс. – Я держу чистую терку в руке. Тебе надо или не надо? Да или нет, пожалуйста.
– О боже мой! Да. Да. Да. Как ничто более в этой жизни. Кидай сюда.
– Я не стану ее туда кидать, я ее тебе передам. В этой семье всегда всё кидают.
Миссис Гласс поднялась, сделала три шага к душевой занавеске и дождалась, когда бестелесная рука востребует мочалку.
– Огромное тебе спасибо. А теперь, будь добра, выметайся отсюда. Я уже сбросил фунтов десять.
– Так неудивительно! Ты в этой ванне сидишь чуть ли не до посинения, а потом… А это что? – С величайшим интересом миссис Гласс нагнулась и подняла рукопись, которую Зуи читал до ее появления в кадре. – Это мистер Лесаж прислал новый сценарий? – спросила она. – На полу? – Ответа она не получила. Так Ева спрашивала бы Каина, не его ли это славная новая мотыга валяется под дождем. [188] – Самое место для рукописи, должна сказать. – Она переместила сценарий к окну и бережно положила на батарею. Посмотрела сверху, словно проверяя на влажность. Жалюзи на окне были опущены – Зуи всегда читал в ванне при свете трех лампочек на потолке, – но снаружи на титульную страницу просочилась толика утреннего света. Миссис Гласс склонила голову набок, чтобы лучше разобрать название, одновременно извлекая из кармана кимоно длинную пачку сигарет. – «Сердце – осенний скиталец», – задумчиво прочла она вслух. – Необычный заголовок.
Реакция из‑ за шторки последовала – хоть и чуточку запоздалая, но восторженная.
– Как? Какой заголовок?
Миссис Гласс уже выставила караулы. Она отступила и вновь уселась с зажженной сигаретой в руке.
– Необычный, я сказала. Я не говорила, что он прекрасный или какой‑ то, поэтому просто…
– Ах‑ х, ей‑ же‑ ей! Тебе приходится подыматься спозаранку, малютка Бесси, чтоб не пропустить ничего стильного. Хочешь знать, что за сердце у тебя? Твое сердце, Бесси, – осенняя мусорка. Как тебе такое приметное название, а? Ей‑ богу, многие – многие несведущие – полагают, будто Симор и Дружок – единственные в семье, черт бы их драл, литераторы. Когда я думаю, когда присаживаюсь на минутку и задумываюсь о чуткой прозе, о мусорках, каждый день моей жизни идет…
– Ладно, ладно уже, юноша, – сказала миссис Гласс. Как бы ни ценила она заголовки телепостановок, как бы ни обстояло у нее с эстетикой в целом, в глазах ее зажегся огонек – не более огонька, но все же огонек, – знаточеского, хоть и извращенного удовольствия от того, с каким изяществом ее младший и самый симпатичный сын ее изводит. На долю секунды огонек этот заменил сплошную изношенность и, говоря просто, конкретную тревогу, что проступала у миссис Гласс на лице, когда она вошла в ванную. Тем не менее она тут же перешла к обороне: – А что не так с заголовком? Очень необычный. Ты! Тебе же что ни возьми – все банальность и уродство! Я же ни разу от тебя не слышала…
– Что? Это кому ни возьми? Что именно мне уродство, а? – Из‑ за шторки донесся шум небольшого наката, словно там разыгралась довольно малолетняя морская свинья. – Послушай, мне все равно, что ты говоришь о моем племени, убеждениях или вере, Толстуха, но не говори, что я нечувствителен к прекрасному. Такова моя ахиллесова пята, и ты этого не забывай. Для меня всё прекрасно. Покажи мне розовый закат, и я, ей‑ богу, обомлею. Что угодно. «Питера Пэна». [189] Не успеет на «Питере Пэне» подняться занавес, а я уже растекаюсь лужицей слез. А у тебя еще хватает наглости утверждать, что я…
– Ох, заткнись, – рассеянно произнесла миссис Гласс. Могуче вздохнула. Затем с напряженным лицом глубоко затянулась и, выдувая дым ноздрями произнесла – вернее сказать, выпалила: – Ох, что же мне делать с этим ребенком, а? – Она вдохнула поглубже. – Уже абсолютно никакой соображалки не хватает. – Она прожгла шторку рентгеновским взором. – А от вас ни от кого абсолютно никакой помощи не дождешься! Ни фана! Твой отец даже говорить ни о чем таком не любит. Сам знаешь. Он тоже волнуется, само собой, – я же вижу, какое у него лицо, – но ничем заниматься просто не желает. – Рот миссис Гласс сжался. – Никогда ничем не занимался, сколько я его знаю. Думает, все странности или гадости просто уйдут сами, стоит лишь включить радио, чтоб там запел какой‑ нибудь шнук. [190]
От обособленного Зуи долетел могучий взрев хохота. Его едва можно было отличить от гогота, но разница все же была.
– Так и думает! – без капли юмора стояла на своем миссис Гласс. Она подалась вперед. – Хочешь знать мое честное мнение? – вопросила она. – Хочешь?
– Бесси. Ради бога. Ты же все равно расскажешь, какая разница, хочу я…
– Мое честное мнение – я нисколько не шучу – я честно думаю, что он все надеется снова услышать всех вас по радио. Я серьезно. – Миссис Гласс опять глубоко вздохнула. – Всякий божий раз, когда ваш отец включает радио, я честно думаю, что он рассчитывает поймать «Что за мудрое дитя» и услышать, как все его дети, один за другим, снова отвечают на вопросы. – Она сжала губы и смолкла – бессознательно, – чтобы еще лучше подчеркнуть сказанное. – И я хочу сказать – всех вас, – сказала она и вдруг чуточку выпрямилась. – Включая Симора и Уолта. – Она деловито и глубоко затянулась. – Он совершенно в прошлом живет. Ну вот совершенно. Теперь уже и телевизор едва‑ едва смотрит – только если ты там. И не смейся, Зуи. Ничего смешного.
– Кто, во имя господа, смеется?
– Ну так это ж правда! Он же абсолютно не соображает, что Фрэнни сама не своя. Ну хоть тресни! Вчера вечером, сразу после новостей в одиннадцать – что, по‑ твоему, он у меня спрашивает? Как я думаю, не хочет ли Фрэнни мандаринку! Дитя лежит часами, все глаза выплакала, слова ей не скажи, бормочет бог знает что себе под нос, а твой отец спрашивает, не хочет ли она мандаринку. Я его чуть не прибила. В следующий раз он… – Миссис Гласс остановилась. Зыркнула на душевую занавеску. – Что смешного?
– Ничего. Ничего, ничего, ничего. Про мандаринку мне понравилось. Ладно, от кого еще помощи не дождешься? От меня. От Леса. От Дружка. От кого еще? Излей мне душу, Бесси. Не стесняйся. Вот в чем беда этой семейки – мы слишком подолгу держим все под спудом.
– Ох, ты остряк, юноша, ну как костыль примерно, острый, – сказала миссис Гласс. Она не спеша заправила выбившуюся прядь волос под резинку сетки. – Ох вот бы хоть на несколько минут залучить Дружка к этому дурацкому телефону. Единственный, кто наверняка разберется во всех этих глупостях. – Она задумалась – очевидно, с затаенной злобой. – Пришла беда – отворяй ворота. – Сигаретный пепел она стряхнула в левую ладонь. – Тяпа вернется только десятого. Уэйкеру я вообще боюсь говорить, даже если б знала, как его найти. За всю жизнь ни разу такой семьи не встречала. Я не шучу. Вы же все должны быть такими разумными и прочее, все вы, дети, и ни один из вас не поможет, когда совсем каюк. Ни единый. Я уже просто немножко устала от…
– Какой каюк, елки‑ палки? Какой еще каюк? Что ты хочешь от нас, Бесси? Пойти туда и прожить за Фрэнни всю жизнь?
– Ну‑ ка немедленно прекрати! Здесь никто и не требует жить за нее жизнь. Мне просто хотелось бы, чтобы хоть кто‑ нибудь зашел в гостиную и выяснил, что есть что, – вот чего бы мне хотелось. Мне бы хотелось знать, когда именно этот ребенок намерен вернуться в колледж и доучиться год. Мне бы хотелось знать, когда именно она намерена впихнуть себе в живот хоть что‑ нибудь питательное. Она ж практически ничего не ела, как в субботу вечером вернулась домой – ну ничегошеньки! Я пыталась – всего полчаса назад – заставить ее выпить хорошенькую чашку куриного бульона. Она сделала ровно два глотка – и все. А тем, что я заставила ее съесть вчера, ее практически стошнило. – Голос миссис Гласс смолк ровно настолько, чтобы, так сказать, перезарядиться. – Говорит, может, потом чизбургер съест. Да что же это такое с этими чизбургерами, а? Насколько я понимаю, она весь семестр практически одними чизбургерами и колой питается. Это что же, таким вот молоденьких девушек нынче в колледжах кормят? Я одно знаю. Я точно не стану кормить молоденькую девушку, да еще такую запущенную, как этот ребенок, едой, которая даже…
– Вот это да! Куриный бульон – или ничего. Вот это по‑ нашему. Если она себе намерена поиметь нервный срыв, мы способны дать ей хотя бы одно – она его не поимеет в мире и покое.
– А ну‑ ка не дерзи мне, юноша… Ох, ну ты и языкастый! К твоему сведению, я думаю, что вся та пища, которой этот ребенок травится, запросто могла повлиять на эти ее глупости. Даже ребенком в этого ребенка приходилось практически насильно пихать овощи или хоть что‑ нибудь полезное. Нельзя бесконечно над телом измываться, год за годом, что бы ты там ни говорил.
– Ты абсолютно права. Ты абсолютно права. Потрясающе, как это тебе удается нырнуть в самую суть вопроса. Даже мурашки по телу… Ей‑ богу, ты меня вдохновляешь. Ты меня, Бесси, воспламеняешь. Знаешь, что ты сделала? Ты понимаешь, что сделала‑ то? Ты всей этой чертовне придала свежий, новый, библейский оттенок. В колледже я написал четыре работы по Распятию – на самом деле, пять, – и все до единой тревожили меня чуть ли не до беспамятства, потому что я осознавал: чего‑ то не хватает. И теперь я знаю, чего. Теперь мне все ясно. Я вижу Христа в совершенно ином свете. Этот его нездоровый фанатизм. Грубость с милыми, здравыми, консервативными налогоплательщиками‑ фарисеями. О, это же восторг! По‑ своему, Бесси, просто, прямо и нетерпимо ты нащупала недостающую ноту во всем Новом Завете. Неправильная диета. Христос жил одними чизбургерами и колой. Почем знать, может, он и голодных кормил…
– А ну‑ ка прекрати сейчас же, – перебила миссис Гласс голосом спокойным, но чреватым. – Ох засунуть бы тебе подгузник в рот!
– Ага, здорово. Я только вежливо пытаюсь беседу в ванной поддержать.
– Какой остряк. Ах какой же ты остряк! Так уж вышло, юноша, что я не вижу твою младшую сестру ровно в том же самом свете, что и Господа. Может, я с причудью, но так уж вышло. И я вообще не вижу никакого сравнения между Господом и запущенной, замотанной студенточкой колледжа, которая начиталась религиозных книжек и всякого такого прочего! Ты, разумеется, свою сестру знаешь так же, как и я, – или должен знать. Она жутко впечатлительная и всегда такой была, и тебе это прекрасно известно!
В ванной на миг повисла странная тишина.
– Мама? Ты там сидишь? Мне страшно думать, что ты там сидишь примерно с пятью зажженными сигаретами. Да? – Он подождал. Миссис Гласс, однако, предпочла не отвечать. – Я не хочу, чтобы ты там сидела, Бесси. Мне бы хотелось вылезти уже из этой чертовой ванны… Бесси? Ты слышишь меня?
– Слышу, слышу, – ответила та. По ее лицу скользнула свежая волна беспокойства. Миссис Гласс нетерпеливо выпрямила спину. – У нее этот дурацкий Блумберг в постели на диване, – сказала она. – Это же антисанитарно. – Она могуче вздохнула. Уже несколько минут она держала сигаретный пепел в левой ладони. Теперь же дотянулась и, в общем, даже не вставая, высыпала его в мусорную корзину. – Даже не знаю, что делать, – объявила она. – Просто не знаю, и все. Весь дом абсолютно вверх тормашками. Маляры у нее в комнате почти закончили и сразу же после обеда захотят приступить к гостиной. Не знаю, будить мне ее или что. Она же почти не спала. Я просто с ума схожу. Ты знаешь, сколько лет назад я была вольна пригласить в эту квартиру маляров? Почти двад…
– Маляры! А! Заря восходит. О малярах‑ то я забыл. Послушай, а чего ты сюда их не позвала? Здесь куча места. Каким же хозяином они меня сочтут, если я не позову их в ванную, когда сам…
– Угомонись на минуточку, юноша. Я думаю.
Словно бы послушавшись, Зуи энергично взялся за мочалку. Сравнительно долго в ванной раздавался лишь ее слабый шорох. Миссис Гласс, сидя в восьми‑ десяти шагах от занавески, не сводила взгляда с синего коврика у ванны на плитках. Сигарета ее догорела до последнего полудюйма. Миссис Гласс держала ее в правой руке кончиками пальцев. Бесспорно, ее способ держать окурок тяготел к тому, чтобы разнести к какой‑ нибудь литературной чертовой матери чье‑ нибудь первое, сильное (и все равно вполне здравое) впечатление, будто на плечи ее наброшен невидимый дублинский плат. Не только пальцы ее были необычайной длины и изящества – чего, говоря крайне в общем, трудно было бы ожидать от пальцев женщины средней плотности, – но являли они, так сказать, и несколько имперскую на вид дрожь: столь элегантно могли трястись пальцы низложенной балканской королевы либо ушедшей на покой любимой куртизанки. И то был не единственный диссонанс мотиву черного дублинского плата. Брови несколько вздымались в удивлении и от ног Бесси Гласс, кои были по любым критериям привлекательны. То были ноги некогда вполне широко признанной светской красотки, актрисы варьете, танцовщицы – очень легконогой танцовщицы. Теперь, когда она сидела, глядя на ванный коврик, ноги эти были скрещены, левая поверх правой, и сношенный махровый белый тапочек смотрелся так, точно в любую секунду спадет с вытянутой ступни. А сами ступни были необычайно малы, лодыжки – по‑ прежнему стройны, и, что, быть может, самое примечательное, икры были все так же тверды и, судя по всему, никогда не знали варикоза.
Неожиданно миссис Гласс испустила вздох гораздо глубже обычного – изошедший словно от самой жизненной силы. Встала и перенесла сигарету к раковине, пустила на уголек холодную воду, затем бросила погашенный окурок в мусорную корзину и снова села. Чары задумчивости, коими она себя окутала, не рассеялись, будто она даже не двигалась с места.
– Бесси, я выхожу примерно через три секунды! Честно тебя предупреждаю. Давай не будем злоупотреблять гостеприимством, дружок.
Миссис Гласс, вернувшая пристальный свой взор на синий коврик, рассеянно кивнула в ответ на это «честное предупреждение». И в тот миг, что более чем просто достойно упоминанья, увидь Зуи ее лицо, а в особенности – глаза, у него бы мог появиться сильный позыв – мимолетный или же нет – отозвать, или перестроить, или перемодулировать большую часть своей доли того разговора, что у них сейчас состоялся: умерить его, смягчить. С другой стороны, может, и не появился бы. В 1955‑ м то было весьма рискованное дело – пытаться достоверно расшифровать лицо миссис Гласс, особенно ее огромные голубые глаза. Там, где некогда, сколькими‑ то годами ранее они одни могли сообщить (людям либо ванным коврикам), что два ее сына мертвы: один покончил с собой (ее любимый, самый замысловато откалиброванный, самый добрый), второй погиб во Второй мировой (ее единственный поистине беззаботный), – где раньше одни глаза Бесси Гласс могли изложить эти факты с красноречием и вроде бы даже страстью к подробностям, которые ни мужу ее, ни оставшимся в живых взрослым детям не под силу было видеть, не говоря уж о том, чтобы впитывать, – теперь, в 1955‑ м, она скорее пользовалась тем же устрашающим кельтским инструментом, дабы сообщить – обычно прямо в дверях, – что новый посыльный не доставил ягнячью ногу к ужину, а брак какой‑ нибудь далекой голливудской звездульки дал течь.
Она вдруг закурила новую сигарету, затянулась, потом встала и выдохнула дым.
– Вернусь через минуту, – сказала она. Утверждение прозвучало невинно, как обещание. – Только становись, пожалуйста, на коврик, когда выйдешь, – добавила она. – Он здесь для того и лежит. – Она вышла из ванной, надежно закрыв за собою дверь.
Такое впечатление, будто, много дней проведя в кустарном мокром доке, из, скажем, пруда Уолден[191] только что выплыла «Королева Мэри» – так же внезапно и извращенно, как туда вплыла. За душевой шторкой Зуи на несколько секунд закрыл глаза, будто его собственное суденышко ненадежно закачалось в кильватере. Затем отодвинул шторку и уставился на закрытую дверь. То был увесистый взгляд, и облегчение в нем не очень сквозило. Как ни верти, то был взгляд – что не очень парадоксально – любителя уединения, который, едва уединение его нарушилось, не вполне доволен тем, что нарушитель просто встает и уходит, на раз – два‑ три, опа – и нету.
Не прошло и пяти минут, как Зуи с расчесанными влажными волосами стоял босиком у раковины в темно‑ серых вискозных штанах без ремня и с лицевым полотенцем на голых плечах. Уже инициирован ритуал бритья. Наполовину подняты жалюзи на окне; дверь ванной оставлена приоткрытой, чтобы улетучился пар и прояснилось зеркало; зажжена сигарета, сделана затяжка, сигарета отложена под руку на полочку матированного стекла ниже зеркала аптечки. В этот миг Зуи только‑ только выдавил крем на кончик помазка. Тюбик он, не закрывая, отложил подальше к эмалированному заднику. Со скрипом провел ладонью взад‑ вперед по зеркалу, стирая почти весь туман. После чего принялся намыливать лицо. Его способ весьма отличался от обычного, хотя по духу был идентичен тому, как Зуи брился. То есть, хотя, намыливаясь, он поглядывал в зеркало, но туда, где движется помазок, не смотрел – вместо этого не сводил взгляд с отражения собственных глаз, словно те были нейтральной территорией, ничейной землей в личной войне с нарциссизмом, которую он вел лет с семи или восьми. К тому времени, когда ему исполнилось двадцать пять, маленькая его уловка оставалась, может, по большей части и рефлекторной – так ветеран бейсбола на базе будет постукивать битой по шипам, надо ему это или нет. Вместе с тем, несколькими минутами ранее причесывался Зуи с самым минимумом подмоги от зеркала. А еще раньше ему удалось вытереться перед зеркалом в полный рост, даже не глянув на себя.
|
|
|
