Помогает ли наука прогнозированию или же вредит ему? Судьба публичных интеллектуалов как экспертов

Специалист по политической психологии Филип Тетлок является, вероятно, ведущим современным исследователем «экспертного политического суждения», то есть прогнозирования того рода, которым занимаются публичные интеллектуалы и социологи, а также профессиональные политики и чиновники [Tetlock, 2005; Tetlock, Gardner, 2015]. Эпистемологический итог его работ позволяет оспорить давно устоявшееся различие между политическим суждением и политической наукой, или, говоря в целом, между опытным практиком и теоретически подкованным ученым. Конечно, различие между политическим суждением и политической наукой проводилось в разные времена, на разных основаниях и с разными последствиями. Так, политическая наука у Платона может пониматься в качестве нацеленной на преодоление переменчивости мнений, которая в то же время представлялась естественной стихией аристотелевской концепции «политического суждения» (и которая, вероятно, оценивалась в качестве достоинства, если учесть, как высоко Аристотель ставил риторику). Однако, когда в XX в. появилась академическая дисциплина, называющаяся «политической наукой», которая сознательно ориентировалась на методы естественных наук, «политическое суждение» стало все больше ограничиваться смешанной областью традиционного и личного опыта, которая часто подается в мистифицированной форме «неявного знания». Если оставаться в пределах этого разделения, Тетлок исходит из предположения, что любое «политическое суждение», заслуживающее такого наименования, в конечном счете является делом прикладной политической науки. Иными словами, политики и политологи заняты одними и теми же когнитивными процессами, не свободными от ошибок, но, вероятно, корректируемыми, хотя у них разные временные и ресурсные ограничения.

Чтобы оценить этот подход, рассмотрим неудавшиеся предсказания, которые «почти верны» (но при этом ложны) или, наоборот, «почти ложны» (но при этом верны). Тетлок [Tetlock, 2005] рассматривает первые в качестве защитных реакций на ошибочное предсказание, состоящих в самооправдании, а последние – в качестве наиболее вероятного эпистемического статуса большинства прогностических успехов. В самом деле, Тетлок считает всех политических предсказателей виновными в систематическом заблуждении, если не доказано обратное, поскольку, играя на двусмысленном эпистемическом промежутке между «почти верным» и «почти ложным», предсказатель легко может создать впечатление, что он абсолютно прав. Например, одно из наиболее известных «успешных» предсказаний в социальных науках, сделанных в относительно недавнее время, а именно предсказание распада Советского Союза, было выдвинуто в 1978 г. американским социологом Рэндаллом Коллинзом [Collins, 1995; Коллинз, 2008]. При ближайшем рассмотрении это предсказание оказывается одновременно «почти верным» и «почти ложным», но в любом случае не совершенно верным. Хотя общетеоретическая модель Коллинза получила подтверждение, поскольку он предсказал, что поворотный момент возникнет из социальных движений, мобилизующихся вокруг несогласных элит, она не смогла определить особой роли медиа в ускорении такой мобилизации. Соответственно, процесс, который, по предсказанию Коллинза, сверявшегося с прошлыми революциями, должен был занять 30–50 лет, в результате продлился чуть более десятилетия.

В главе 1 работы Тетлока [Tetlock, 2005] приводится список убедительных причин не доверять правильным предсказаниям какого угодного рода. В конце концов, всякий человек, регулярно делающий предсказания, обязательно попадет в несколько мишеней, а если вы предсказываете один и тот же результат в течение достаточно длительного времени, однажды вы наверняка окажетесь правы. В таких случаях следует смотреть на общее соотношение успехов и ошибок предсказателя. Существует также методологическая проблема: как решить, что именно предсказывалось, и действительно ли случилось именно то, что было предсказано? Если только не предсказывается точный результат независимо детерминируемого процесса – например, результат выборов, – можно столкнуться с движущейся мишенью, поскольку предсказатели рационально реконструируют и первоначальные, и конечные состояния своего знания, а значит, задача становится нерешаемой. Наконец, Тетлок указывает на одну интересную возможность, заключающуюся в том, что успешные предсказатели способны основываться на сомнительных в нормативном плане формах знания, включающих инсайдерские знания, пытки и принуждение или же попросту модели человеческой жизни, которые опираются на давно устоявшиеся «иррациональные» тенденции, которые мы в ином случае, вероятно, захотели бы в будущем минимизировать или даже вовсе исключить.

У Тетлока золотой стандарт политического суждения сочетает две основные философские теории истины – корреспондентную и когерентную. То есть нужно предсказывать верные результаты, причем на верных основаниях. С одной стороны, предсказателю мало оказаться «правым, но почти неправым», то есть он должен иметь упорядоченное каузальное описание, объясняющее, почему событие должно было случиться, а не просто утверждать, что оно случится. С другой стороны, предсказателю мало оказаться «неправым, но почти правым», то есть его концептуально верная модель должна выдавать конкретные результаты. Таков контекст для понимания предложенной Тетлоком интерпретации различия лис и ежей, популяризированного гуманистом эпохи Возрождения Эразмом Роттердамским: лисы знают много мелких вещей, а ежи – одну большую. Предсказатели‑ лисы всегда могут скатиться в противоречия, тогда как ежам не дается точность.

Ценность определения политического суждения как способности предсказывать правильный результат с правильными доводами в том, что оно заставляет разобраться с модальной структурой вашего мировоззрения и не в последнюю очередь с тем уровнем контроля, который вы приписываете агентам, признанным этим мировоззрением. Вместо того чтобы определять различие между ежами и лисами через количество вещей, которые они «знают», можно было бы сказать, что лисы работают с тем, что я назвал недодетерминированным мировоззрением, которое допускает множество разных поворотов судьбы, тогда как ежи придерживаются сверхдетерминированного мировоззрения, которое постулирует господствующую тенденцию, к которой в конечном счете сходятся все траектории [Fuller, 2015, ch. 6].

Лисы видят скрытые условия, способные привести к созданию нового порядка, тогда как ежи диагностируют лишь временное отклонение в основной сюжетной линии. Во многом это различие сводится к исторической точке зрения: те, для кого политика заключается в забегах от одних выборов к другим, обычно ведут себя как лисы, тогда как ежи, скорее, видят в политике долгосрочные движения социальной трансформации. Авторитет, которым ежи пользуются в медиа и на который Тетлок порой жалуется, в значительной мере можно связать с их способностью говорить так, словно их мировоззрению просто суждено победить, а потому они в основном фокусируются на объяснении того, как именно это должно случиться. Неточность в предсказаниях они компенсируют тем, что персонифицируют будущее, наступление которого они прогнозировали. В таком случае, как мы увидим, правильнее, вероятно, последовать за Макиавелли, а не за Эразмом и решить, что видом, противоположным в этом плане лисице, больше пристало быть льву, а не ежу.

Усовершенствование политического суждения для улучшения политических предсказаний и улучшения самой общественной жизни – две разные цели. Каждая по‑ своему сложна, и возможно, что вторая сложнее. Тетлок желает достичь обеих целей. С одной стороны, он поддерживает взращивание интеллектуальной добродетели в публичных интеллектуалах ради повышения строгости того, что в конечном счете считает прикладной политической наукой. С другой стороны, действительно ли состояние общественной жизни улучшилось бы, если бы публичных интеллектуалов поощряли делать более точные предсказания, признавать свои ошибки и менять убеждения, приводя их в соответствие аксиомам вероятности и теореме Байеса? Ответ неочевиден, и основная причина в нехватке фактических данных о последствиях подобных изменений.

Рассмотрим более скромную программу по улучшению общественной жизни, которая не требует обучения публичных интеллектуалов и ограничивалась бы подсчетом коэффициента успешности интеллектуалов по данным медиа. Даже если бы эта программа могла улучшить общественную жизнь, неясно, будет ли такое улучшение результатом того, что люди станут прислушиваться к интеллектуалам с лучшим послужным списком, или же их реакция будет, напротив, парадоксальной. Например, серия «почти попавших» предсказаний одного из догматических ежей, изученных Тетлоком, могла бы навести некоторых людей, прислушивающихся к его высказываниям, на мысль о необходимости изменить политико‑ экономический порядок так, чтобы он послужил повышению точности будущих прогнозов этого ежа. Иными словами, ложные предсказания могут интерпретироваться как свидетельство систематически подавляемой реальности, которая заслуживает полного выражения – возможно, в духе третьей интерпретации «наследия прошлого» из предыдущего раздела. Обычно мы представляем самоосуществляемые и самоопровергаемые пророчества в качестве результата предварительного объявления предсказания, которое затем вызывает действия, способствующие его исполнению или опровержению. Но что можно сказать о реваншистском пророчестве, вдохновляемом привлекательностью альтернативной реальности, которая выводится из цепочки ложных предсказаний?

Здесь нам нужно внести кое‑ какие дополнения в политический зоопарк Тетлока. У лисы было много противников – не только еж Эразма, но и лев Макиавелли: лев правит прицельной демонстрацией силы, тогда как лиса применяет разные хитрости. Если лиса обманывает и приспосабливается, так что часто суммарный эффект сводится к расточению сил, то лев склонен попросту устранять противников, стоящих у него на пути. В этом отношении лев превращает объяснительную idé e fixe ежа в откровенную политическую стратегию, как, например, в том случае, когда академический марксист пересекает границу и из того, кто просто обладает господствующей теорией, превращается в политика, обладающего господствующей идеологией.

Тот факт, что Тетлок не учитывает в полной мере львиную политику, можно заметить в его выводе, согласно которому ежи показывают лучшие результаты в статических средах, а лисы – в динамических [Tetlock, 2005, p. 251]. Он предполагает, что и то и другое политическое животное просто адаптируется к миру, хотя и своим собственным, неподражаемым способом, а не создает новые возможности, не говоря уже о том, чтобы разведывать утраченные возможности, намек на которые скрывается в их несбывшихся предсказаниях. В этом отражается поход Тетлока к политическим суждениям как «констативам», а не «перформативам», если вспомнить старую терминологию теории речевых актов [Austin, 1962; Остин, 1999]. Другими словами, его заботит только то, совпадут ли суждения с целевыми референтами, а не то, какие последствия могут возникнуть в силу самого факта высказывания таких суждений.

Соответственно, Тетлок, видимо, может быть признан виновным в неверном понимании медийного предпочтения публичных интеллектуалов, являющихся ежами, а не лисами. Такие ежи могут быть замаскированными львами, делающими предсказания, которые сами должны стать вмешательствами, нацеленными на то, чтобы либо подкрепить, либо подорвать актуальные политические тенденции. В этом случае медиа не столько сообщают о политике, сколько создают альтернативный канал для ее осуществления. С этой точки зрения прорывное исследование самого Тетлока оказывается контрмерой, нацеленной именно на то, чтобы заблокировать львиные склонности ежей, выманив интеллектуалов из их зон эпистемического комфорта, дабы раскрыть пределы их экспертных знаний. Из двух видов публичных интеллектуалов Тетлок явно предпочитает лису, не в последнюю очередь потому, что осознаваемая ею ограниченность горизонта дает ей меньше возможностей нанести долговременный ущерб.

Говоря в целом, экспертизу следует рассматривать прежде всего в социологических, а не в строго эпистемологических категориях [Fuller, 1988, ch. 12; 2002, ch. 3]. Эксперт – это тот, чье слово учитывается другими людьми, решающими тот или иной конкретный вопрос. Конечно, решение эксперта может подкрепляться систематическим корпусом надежных и релевантных знаний. Но такие знания не являются ни необходимым, ни достаточным условием эффективности экспертизы. Значение имеет то, что решение эксперта служит отмашкой для цепочки других суждений и действий, стремящихся привести мир в соответствие с этим решением. Говоря социологически, экспертиза – наиболее мощная ненасильственная форма власти из всех нам доступных. Несмотря на то что различные высказывания экспертов могут встречать сопротивление, последнее само структурируется достаточно специфическим образом. Статус эксперта четко маркируется его официальным образованием, которое его противники должны каким‑ то образом нивелировать, прежде чем высказывать какую‑ либо убедительную критику, которая сама должна вестись эпистемологически одобренными средствами, обычно путем мобилизации аргументов и фактов на специально отведенных форумах, таких как журналы с коллегиальным рецензированием и конференции.

Однако нельзя делать вывод, будто «власть экспертов» означает общество с жестким управлением. Напротив, сегодня мы живем в таком именно режиме, и его условия достаточно лабильны. Поскольку власть эксперта проистекает из его специализации, следует ожидать того, что отмашку получат самые разные суждения и действия. Например, два профессиональных врача могут обследовать одного пациента и прийти к двум совершенно разным диагнозам и схемам лечения. Приметой экспертного правления является то, что подобная вариабельность допускается, при этом не становится основанием для обвинения экспертов в некомпетентности, а самого корпуса экспертных знаний – в противоречиях. Это позволяет объяснить социально деструктивные последствия критики экспертами друг друга. В обычных обстоятельствах предполагается, что эксперты компетентны в своих профессиональных областях, так что позитивные результаты их решений ставятся им в заслугу, а негативные по возможности им прощаются и признаются следствием факторов, которые у эксперта были законные причины не заметить. Однако эта линия поведения возможна лишь тогда, когда эксперты проявляют некоторую самодисциплину, ограничивая диапазон вопросов, по которым они готовы принимать решение. Грубо говоря, им нужно отказываться от тех вопросов, в которых исходная вероятность провала слишком высока.

Хотя подобное описание экспертизы может показаться скептическим, замечательным античным прецедентом могут считаться стоики: если скептики ставили под вопрос нашу способность достаточно точного определения понятий, призванных служить надежным основанием знания, стоики предполагали, что наши понятия отлично работают в парадигмальных случаях, для которых они и были предназначены, но теряют определенность за их границами [Fuller, 2005a]. Исходный пример, позволявший различить эти две позиции, увековечен в учебниках по логике в качестве «парадокса кучи», или, как говорили греки, «сорита». По сути, это идея о том, что одна песчинка еще не составляет кучи, но, если добавлять песчинки одна за другой, в какой‑ то момент следующая песчинка образует кучу. Таким образом, скептики делали вывод, что «куча», а по аналогии и все понятия являются безнадежно неопределенными. Стоики же, со своей стороны, утверждали, что этот парадокс доказывает лишь то, что понятия нельзя применять где угодно и как угодно.

Успешные эксперты обычно отличаются стоическим пониманием концептуальных границ, в которых они должны работать. Как и Сократ, они знают, что они не знают. Однако в основном работа Тетлока нацелена на то, чтобы вытолкнуть экспертов за пределы их эпистемической зоны комфорта, принудив их к отказу от самодисциплины. Хотя Тетлок считает, что сам он исследует границы экспертных знаний, вероятно, можно сказать, что он разрушает экспертизу или, по крайней мере, нарушает одно из основных ее условий, предполагая, что эксперт, являющийся специалистом в какой‑ то конкретной области, должен демонстрировать одинаковую компетенцию в суждении о всех предметах, логически и контрфактически связанных с этой областью, а не просто о том ряде предметов, суждений о которых обычно ждут от эксперта.

Более всего намерения Тетлока ясны тогда, когда он просит экспертов расписать возможные сценарии будущего, определив точнее откалиброванные результаты, но лишь для того, чтобы выяснить (и это неудивительно), что эксперты приписывают этим конкретным возможностям большую вероятность, чем логически допускалось их исходными суждениями о результатах, определенных с большей степенью генерализации [Tetlock, 2005, p. 189–218]. Один эксперимент такого рода отражает понимание Тетлоком суждения как прикладной науки, то есть как перевода знания потенциально универсального масштаба в конкретные кейсы. Соответственно, как допускает Тетлок, ежи лучше лис подготовлены к тому, что он называет критическими контрфактическими сценариями, в которых небольшие нарушения реальных условий могли бы привести к совершенно иным результатам. Ежи обычно цепляются за свои исходные схемы предсказаний и отмахиваются от контрфактических предположений как «исключений, только подтверждающих правило», или же от плодов слишком бурного воображения и маловероятных факторов, тогда как лисы легко допускают намного больше реалистически возможных результатов, чем вроде бы дозволяется их собственными теориями [Tetlock, 2005, p. 212–213]. Так, один теоретик международных отношений «реалистического» направления (то есть сторонник теории баланса сил), будучи ежом, заявил: «Я изменю свое мнение, если найдутся реальные, а не воображаемые факты. Покажите мне реальный случай неудавшегося баланса» [Ibid., p. 212].

Различие, похоже, состоит в том, что ежи крепко привязаны к парадигмальным случаям своих экспертных знаний, тогда как лисы всегда играют с граничными случаями, а потому у них лучше способность схватывать нюансы реальных ситуаций, но в то же время они чаще теряют ориентацию при размывании или стирании границы между реальным и возможным мирами, как, например, в ситуации, когда экспериментатор просит их рассмотреть критические контрфактические сценарии. В определенном смысле лисы рассматривают дополнительное усилие воображения, необходимое для спецификации возможных исходов, в том смысле, словно бы оно составляло дополнительное доказательство вероятности таких исходов.