Заключение: от суперпрогнозирования к форсированному правлению

Даже в мире постистины кто‑ то должен брать на себя ответственность за происходящее. Под «ответственностью» я имею в виду решающее влияние на исход в неопределенной ситуации, то есть ответственным является тот, кто принял решение, оказавшееся наиболее значимым. Однако сегодня значение этого термина все больше смещается к моральной точке зрения постфактумного наблюдателя. Так, определенные агенты могут быть сочтены «безответственными», если они не приняли «верных» решений. Само выражение «ответственные инновации», популярное в кругах ЕС, предложено в этом именно смысле. Оно отражает представление о постфактумной мудрости, когда «факт» состоит в субоптимальных, а может быть, и катастрофических, последствиях, возникших в жизни самых разных групп после предложенной инновации. В этом случае предпринимается попытка предсказать подобные последствия с целью сгладить, а может быть, и просто избежать, их; отсюда понятие предупреждающего правления [Barben et al., 2008].

Предупреждающее правление – территория принципа предосторожености, согласно которому инновации со значительным потенциалом к нанесению ущерба вообще не должны вводиться, какие бы выгоды они ни сулили [Schomberg, 2006]. Сам Евросоюз следует более умеренной версии того же принципа, которая признает общую благотворность инноваций, но при этом требует отслеживания их влияния на общество и среду в целом. Тем самым предполагается, что можно усидеть на двух стульях сразу: инновации должны передаваться в коллективную собственность, а потому возможных пользователей надо заранее поощрять высказывать опасения и даже несогласие, которые будут определять последующее развитие инновации [Schomberg, 2013].

Но если вспомнить Кана, нужно быть ответственным не только до факта, но также и после факта, особенно если он включает субоптимальные эффекты, в том числе в варианте «пессимистических сценариев». Это противоположность предупреждающего правления. Назовем его форсированным правлением. Форсированное правление осуществляется на основе предположения, что определенный ущерб будет нанесен независимо от того, какой курс выбрать, а потому задача в том, чтобы извлечь из него наибольшую выгоду. Я говорю «извлечь наибольшую выгоду», потому что не хочу ограничивать вопросы, подлежащие рассмотрению, смягчением или даже возмещением ущерба, хотя в другой работе я разбирал и эти вопросы. Кроме того, как мы уже отмечали, когда речь шла о задаче «мыслить немыслимое», перспектива значительного ущерба сама может оказаться возможностью для развития инноваций, которые в противном случае были бы сочтены ненужными, если не попросту утопическими, для продолжения жизни в прежней форме.

Форсированное правление предлагает распространить предложенный Каном подход «Судного дня» на мирное время. В конце концов, наиболее радикальные инновации мирного времени, такие как автомобиль или персональный компьютер, обычно признаются «необходимыми» только постфактум, когда они уже успели полностью перестроить весь рынок. Но до этого они часто считаются спекулятивными, если не рискованными. В самом деле, только во второй половине XIX в., когда промышленный капитализм колонизировал народное воображение, само слово «инновация» стало приобретать недвусмысленно положительные коннотации. До этого «инновация» чаще считалась синонимом «чудовищности» [Godin, 2015]. В любом случае капитализм давал предпринимателям все больше возможностей прокладывать путь своими инновациями, играя на уязвимостях лидеров рынка. В историческом плане важной причиной этих уязвимостей была относительная нехватка гибкости у лидеров рынка, не позволявшая им адаптироваться к переменам в тех характеристиках среды, которыми они не могли в полной мере управлять. Именно такой дух соответствует форсированному правлению.

Предположим, что текущий климатологический консенсус верен и что средняя температура на Земле поднимется к концу этого столетия по меньшей мере на два градуса Цельсия. Какие группы людей, институты, технологии и т. п., скорее всего, в этих условиях выживут и даже будут процветать, а какие – нет? Те, что относятся к последней категории, должны быть признаны созревшими для сегодняшних предпринимательских инвестиций – не обязательно для того, чтобы предотвратить глобальный рост температуры, но чтобы гарантировать получение наибольшей общей прибыли в ситуации, которая крайне вероятна и в то же время, скорее всего, субоптимальна. Источником такой прибыли должно стать устранение тех базовых условий, благодаря которым эти люди и практики, сегодня оказавшиеся в группе риска, в прошлом были настолько адаптивны. Действительно, неминуемая катастрофа сломает то, что социологи называют «традициями», а экономисты – «зависимостями от пройденного пути», благодаря которым «обычный порядок вещей» так долго казался настолько привлекательным.

Интересным экономическим прецедентом этой общей линии мысли является то, что гарвардский историк экономики середины XX столетия Александр Гершенкрон [Gerschenkron, 1962; Гершенкрон, 2015] назвал «относительным преимуществом отсталости». Его основная идея состояла в том, что, в принципе, каждая следующая страна могла бы проводить индустриализацию быстрее предыдущей, обучаясь на опыте предшественников, для чего не нужно идти по их стопам. «Обучение» сводится к изобретению более эффективных способов достижения и зачастую преодоления уровня развития предшественников. «Преимущество» в данном случае возникает из‑ за того, что не нужно нести груз определенного прошлого, такого, как хорошо описанный путь к индустриализации, пройденный Англией, начавшийся с законов XVII в. об огораживании. Иначе говоря, страна‑ новичок может четче видеть «суеверные составляющие» в том понимании собственного успеха, которое сложилось у предшественников, поскольку новичок вынужден отделять «зерна» от «плевел» в таком нарративе, чтобы разработать собственную стратегию инноваций.

У посткатастрофического человечества будет схожая позиция, позволяющая воспользоваться на глобальном уровне «отсталостью», понимаемой по Гершенкрону, в сравнении с докатастрофическим человечеством, если только архивы человеческих знаний даже после величайшей катастрофы останутся более или менее нетронутыми. Конечно, это предположение само по себе нетривиально. Однако сегодняшние проекты по цифровому архивированию и курированию всего подряд – начиная с артефактов и заканчивая биологическими организмами – делают такое предположение вполне убедительным независимо от наших представлений об уязвимости человечества перед экзистенциальным риском, новомодной версией Судного дня.

Представление об «экзистенциальном риске» определяется возможностью крайне невероятного события, которое, случись оно, повлечет абсолютно катастрофические последствия для самого существования человека. Таким образом, высокая цена такого результата психологически уравновешивает низкую вероятность. Это немного похоже на пари Паскаля, в котором возможные негативные последствия неверия в Бога, то есть вечное проклятие, рационально принуждают верить в Бога, несмотря на инстинктивное сомнение в том, что он существует. Философ‑ трансгуманист из Оксфорда Ник Бостром [Bostrom, 2015; Бостром, 2016] популяризировал выражение «экзистенциальный риск», рассматривая его в контексте развития вычислительных мощностей, которые могут превзойти нашу способность их контролировать. Однако в этой линии рассуждения недооцениваются и слабость, и сила человеческого интеллекта. С одной стороны, мы не настолько сильны, чтобы создать «оружие массового поражения», как бы его ни определять, которое могло бы уничтожить все человечество в целом; с другой – мы не настолько слабы, чтобы не могли восстановиться после любых ошибок в проектировании или суждении, которые можно совершить в жизненном мире человека при нормальном развитии науки и технологии. В этом контексте форсированное правление выступает средством от пораженчества нашего вида, пример которого явлен пропагандой экзистенциального риска.

Когда военная история пишется с высоты прожитых лет, довольно часто можно прийти к идее форсированного правления. Например, тем, кто хочет, чтобы победители оставались победителями, а проигравшие – проигравшими, неприятно узнать, что поражение во Второй мировой войне принесло Западной Германии и Японии настолько большую пользу, что к 1960‑ м годам эти страны вошли в число глобальных социально‑ экономических лидеров. Тем не менее, когда раны со временем немного затягиваются, такое развитие событий обычно начинают считать благоприятным, пусть даже сами условия этого исторического развития подобными быть признаны не могут. Более того, все большая экономическая рационализация военного дела, начавшаяся со Второй мировой войны, сместила горизонт форсированного правления с ретроспективного взгляда к прогностическому. В самом деле, в наши времена наблюдается развитие частных и корпоративных инвесторов, которые стремятся извлечь выгоду из крупных катастроф – как природных, так и рукотворных. Пример этой тенденции – компания Halliburton, специализирующаяся на инфраструктурных проектах в нефтеносных регионах, которые периодически нуждаются в реконструкции именно потому, что там часто бывают военные конфликты. Можно возмущаться выгодными условиями контрактов и авантюризмом этой компании, но согласимся с тем, что она тоже занимается форсированным правлением, пусть и с эгоистическими целями.

За этой относительно оптимистичной установкой по отношению к потенциальным выгодам катастрофы скрывается спорная идея, утверждающая, что компетенции, связанные с творчеством и разрушением, фундаментально схожи, или, если повторить непритязательную остроту Иосифа Сталина, «не разбив яиц, не приготовишь омлет». В 1940‑ х годах эта мысль приобрела более ясные очертания, в том числе благодаря популяризованному Шумпетером [Schumpeter, 1942; Шумпетер, 1995] понятию «созидательного разрушения», выражающему ключевой смысл предпринимательской инновации и саму энергию беспрестанного омоложения капитализма благодаря созданию новых рынков на основе старых. (Четвертью века ранее Шумпетер ввел это представление в контексте транспортной революции Форда. ) Но эта мысль о связи творчества и разрушения была намного убедительнее прояснена Дж. Робертом Оппенгеймером, которому, когда он присутствовал при первом взрыве атомной бомбы, вспомнилось индуистское божество Шива, «создатель и разрушитель миров», и эта фраза до сих пор остается самым ярким и точным описанием ядерной энергии.

И в созидании, и в разрушении есть два ключевых элемента применения силы: концентрация ресурсов и стратегическая фокусировка. Конечно, разрушение может быть созидательным только для тех, кто, пережив его, усиливает свои позиции. Или, как сказали бы экономисты, эксплуатация любой благоприятной возможности влечет альтернативные издержки, изрядно напоминающие третью интерпретацию наследия прошлого, представленную ранее в этой главе: создать один мир – это отложить, а может быть, и просто уничтожить, возможности другого мира. Однако созидательное разрушение может указывать также на возможность или готовность видеть более глубокую выгоду в мнимом ущербе, причиненном этим альтернативным вариантам будущего, выгоду, которая может заключаться в расширении наших горизонтов, позволяющем реализовать наши идеалы даже в том мире, что не был выбран нами. Этическая и политическая задача, с которой сталкивается защитник форсированного правления, состоит в том, чтобы придать убедительность такой интуиции, то есть представить опыт необратимого материального ущерба в качестве дефицита воображения. Я уже обсуждал эту задачу в категориях морального предпринимательства, то есть своего рода прикладной теодицеи [Fuller, 2011, ch. 5; 2012, ch. 4]. Конечно, эта задача непроста.

Однако ее никак нельзя считать фантастической. В самом деле, указанное превращение ущерба во благо должно становиться все более значимым, когда те резкие перемены, которые в прошлом потребовали бы военной агрессии или предпринимательского гения, сегодня могут допускаться или же просто провоцироваться проективными исследованиями, постоянно применяющимися в прогнозировании. Например, Лаборатория компьютерных наук и искусственного интеллекта MIT недавно представила оценку, согласно которой все такси Нью‑ Йорка можно заменить 3000 совместно эксплуатируемыми автомобилями с полностью занятыми посадочными местами вроде тех, которые уже используются в Uber, что позволит скорректировать поток автотранспорта и снизить нагрузку на окружающую среду [Cooke, 2017]. Недостатком такого предложения является то, что таксисты потеряют средства к существованию. Конечно, отреагировать на такое исследование можно по‑ разному, в том числе попытаться помешать ему стать рабочей программой. Например, можно заказать исследования противоположной направленности, что соответствовало бы превращению науки в служанку войны. Однако такая деструктивная программа способна включить и некоторые планы по перепрофилированию уволенных таксистов, показывающие, что для общества будет выгоднее, если они не будут выполнять ту работу, которой первоначально обучались. В таком случае наука использовалась бы, скорее, в качестве агента божественной справедливости, то есть разновидности прикладной теодицеи, по решению которой водители внезапно утрачивают, причем не по своей вине, имевшееся у них ранее сравнительное преимущество. Довольно очевидно, что справедливость такой программы будет зависеть от того, что выйдет из подобного перепрофилирования.

В этом пункте стоит обратить внимание на то, что «форсированное правление» определяет «ответственную инновацию» в достаточно глубоком, но при этом трудноуловимом смысле. В выражении «ответственная инновация» вполне допустимо расслышать представление о том, что инновация может быть безответственной, чего, конечно, надо избегать. Однако я имею в виду нечто другое, а именно то, что инновация неизбежна, так что задача в том, чтобы распространить зону «ответственности» на весь ее процесс. Или, точнее, поскольку она сама должна считаться основным компонентом человеческого прогресса, было бы безответственным не развивать ее, пусть даже в некоторых случаях определенные инновации приводили к резким переменам или даже к катастрофам. Собственно, форсированное правление – это страховка от любой антиинновационной реакции, возникающей после серьезного перелома: оно несет ответственность не только за, но и перед инновацией.

В конечном счете форсированное правление опирается на принцип проактивности, который выступает противоположностью принципа предосторожности, введенного в начале этой главы. Если принцип предосторожности повелевает «Не навреди! », то принцип проактивности говорит: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда! ». Мой главный ориентир здесь – Жан‑ Поль Сартр, утверждавший, что у всех нас «грязные руки», независимо от того, что считать конечным итогом наших действий – пользу, принесенную миру, или же вред. Даже программы, основанные на принципе предосторожности и нацеленные на сокращение риска для окружающей среды, например, путем запрета генетически модифицированных организмов или снижения выброса углекислого газа, влекут альтернативные издержки в связи с развитием науки и технологий, которые при оценке перспектив будущих поколений также должны заноситься в балансовую ведомость человечества. В конце концов, ущерб, который удалось предотвратить за счет выбора определенного курса (например, снижения экологических рисков), не менее спекулятивен, чем «ущерб», причиненный в силу отказа от определенного курса (например, развития науки и технологий). И тот и другой зависят от контрфактических предположений. Тем не менее обычно мы приписываем большую реалистичность контрфактическим предположениям первого рода, возможно, в силу их привязки к действиям, уже явно совершаемым в мире. Если говорить в целом, подобная асимметрия в интуициях поддерживала принцип предосторожности. Однако юриспруденция учитывает задействованные в таком случае когнитивные искажения, которые она пытается компенсировать, уделяя значительное внимание вине по небрежности.

Конечно, форсированное правление обращается к более широкой концепции небрежности, чем обычно предполагается в юриспруденции, что указывает на постистинностный подход к нормативности в целом. В частности, в сфере его интересов находятся также препятствия, тормозящие способность людей к инновациям. Эта идея имеет кое‑ какие прецеденты в праве. Рассмотрим обоснование самой идеи патентов и авторского права, впервые выдвинутое в период раннего Нового времени. В соответствии с ним самодовольство было главным врагом процветания, с которым можно было бороться лишь открытым поощрением предпринимательства [Fuller, 2002, ch. 2]. Как мы уже отмечали в главе 4, такой подход исторически был связан с библейской идеей о том, что человечество пребывает в падшем состоянии, которое требует своего рода восстановительных операций. Новое время во многом определялось именно предпринимательством и инновациями, которые сменили веру и набожность в качестве основных методов проведения таких восстановительных операций. Соответственно, мы видим сдвиг в модальном статусе инноваций: ранее они если и допускались, то нехотя, а теперь стали поощряться, а может, и открыто предписываться. Такой сдвиг сводится к тому, что «статус‑ кво» или «традиционная мудрость» стали считаться не источником авторитета и стабильности, а чем‑ то непременно подозрительным, поскольку они мешают попыткам людей реализовать свой потенциал.

В заключение приведем один пример. Рассмотрим политические программы, которые были нацелены на предоставление «равных возможностей» каждому следующему поколению. Объединенный университетский фонд помощи негритянским студентам (United Negro College Fund), как известно, продвигал эту идею в 1971 г. в американской рекламной кампании под лозунгом «Разум – это то, что нельзя тратить понапрасну». Поколение чернокожих должно получить фору (ибо в ином случае оно могло бы отстать) в виде навыков, полезных в будущем, фундаментальная неопределенность которого получает положительную интерпретацию в качестве единых правил игры, где обычные формы преимущества (и недостатков) должны перестать действовать. Это, конечно, очевидно более прогрессивный путь к достижению примерно того же состояния разума, в которое Кан загнал военных времен холодной войны, запугав их тем, что ядерная «нулевая отметка» создаст такие единые правила игры. За обоими сценариями скрывается моральный ущерб, причиненный отказом от взращивания человеческого потенциала, который признается ущербом по непростительной небрежности, чьи негативные последствия ощущаются как тем, кто допустил небрежность, так и теми, кем пренебрегли, если учесть то, что обычные формы преимущества и отставаний не должны сохраняться в постоянно меняющемся мире. Следовательно, в кампании Объединенного университетского фонда помощи негритянским студентам неспособность чернокожих интегрироваться в американское общество становится неспособностью белых интегрировать их. В конечном счете это неспособность воображения белых представить, насколько лучше была бы ситуация, если бы краткосрочная стратегия «достаточно хорошего», которую в начале этой главе мы называли достаточностью, не служила столь удобным мерилом для любого глобального блага, к которому мы только можем стремиться.