 |
25. Установление патриаршества. Царь Борис Годунов.
|
|
|
|
П осле ужасной грозы Иоанновой внезапно наступило время мира и всеобщего благоденствия. Двор царский не представлял уже страшной и отвратительной картины свирепства и разврата неслыханного; напротив того, юный венценосец был для подданных образцом кротости, сострадательности, искренней набожности, целомудрия и тихой семейной жизни.
Царь Феодор, рожденный от первого брака царя Иоанна Васильевича, был слаб душою и телом. Не одаренный от природы способностию к труду, почти постоянно больной он уклонялся от всех дел государственных. По словам современников, Феодор вставал обыкновенно в четыре часа утра и ждал духовника в спальне, наполненной иконами, освещенной днем и ночью лампадами. Духовник приходил к нему с крестом, благословением, святою водою и с иконою Угодника Божия, празднуемого в тот день Церковию. Государь кланялся до земли, молился вслух минут десять или более, шел к царице и вместе с нею отправлялся к утрене; возвратясь, садился на креслах в большой горнице, где приветствовали его с добрым днем некоторые ближние люди и монахи; в 9 часов ходил к литургии; в 11 обедал; после обеда спал не менее трех часов; ходил опять в церковь к вечерне и все остальное время до ужина проводил с царицею, с шутами, карлами, смотря на их кривлянья или слушая песни, иногда же любуясь работою своих ювелиров, золотарей, швецов, живописцев; ночью, готовясь к сну, опять долго молился с духовником и ложился с его благословением. Он любил пышность и благолепие обрядов церковных, любил звон колоколов, всякую неделю посещал монастыри в окрестностях столицы, иногда забавлялся медвежьею травлею. Случалось, что челобитчики окружали Феодора при выходе из дворца, “избывая мирския суеты и докуки” он не хотел слушать их и посылал к правителю.
|
|
|
Кто же был этот правитель, облеченный при жизни царя неограниченною царскою властию? Грозный самодержец, ясно сознавая неспособность своего преемника, назначил ему советниками “и блюстителями державы” пятерых знаменитых вельмож [1]; но один из них, ближайший к новому царю по родству и дружбе, Борис Федорович Годунов, сумел отстранить некоторых из них и вполне подчинить себе остальных.
Не только важное значение Годунова при жизни последнего царя из рода князей варяжских и по пресечении царского рода, но и влияние дел его на последующие судьбы Русской Церкви и государства заставляют нас ознакомиться ближе с этою необыкновенною личностию. Борис находился тогда в полном расцвете жизни, в полной силе душевной и телесной, имея 32 года от рождения. Величественною красотою, повелительным видом, умом быстрым и глубоким и сладкоречием обольстительным превосходя всех вельмож (как говорит летописец), Борис хотел и умел благотворить, но единственно из любви к славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели. Если бы он родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире; но рожденный подданным с необузданною страстию к господству, он не мог одолеть искушений там, где зло казалось для него выгодою, и проклятие веков заглушает в истории добрую славу Борисову. Блистая умом в делах внутренней и внешней политики, всегда осторожный и миролюбивый Борис спокойно благоустроял Русское царство, старался казаться беспристрастным, но всегда готов был жертвовать теми, кого считал своими врагами, не затрудняясь ни знатностию их, ни важными заслугами государственными [2]. В глазах России и всех, сносившихся тогда с Москвою держав, он стоял на высшей степени величия, как полный властитель царства, не видя вокруг себя никого, кроме слуг безмолвных, или громко славословящих его высокие достоинства, не только во дворце кремлевском, в ближних и дальних краях России, но и вне ее, пред государями и министрами иноземными, получая на свое имя грамоты и дары от союзных венценосцев. Все видели в нем правителя царства и притом “правителя изрядного” (т. е. превосходного, выходящего из ряда правителей обыкновенных).
|
|
|
В то время, когда все дела внутренние и внешние зависели вполне от правителя Годунова, только одно важное дело должно быть приписано собственному желанию царя Феодора: это учреждение патриаршества Московского и всея России. Со времен святого Владимира до царя Феодора, Русская иерархия не искала чести равенства с древними патриаршими престолами востока: Византия, державная и гордая, не согласилась бы на равенство своей иерархии с Киевскою или Московскою; Византия, раба Оттоманов, не отказала бы в том Иоанну III, сыну и внуку его. Русская митрополия в последнее время почти не зависела от Царьграда; Русского первосвятителя с половины XVI столетия называли “святейшим” и отличали особенным уважением, как предстоятеля Церкви обширной, наслаждавшейся благоденствием. Естественно, что благочестивый царь Феодор, услаждавший душу свою только делами набожности и благочинием церковных обрядов, желал почтить митрополита всея России саном Патриарха. К тому же надежда найти в Русском Патриархе защиту Православию, угнетенному на востоке игом мусульманства, а с запада теснимому папизмом, также располагала желать возвышения сана для Русского митрополита.
В 1586 году прибыл в Москву за милостынею Антиохийский Патриарх Иоаким. Благочестивый царь предложил Собору святителей и боярской Думе свое желание об учреждении патриаршеского достоинства в Русском царстве [3]. Годунову поручено советоваться о том с Антиохийским иерархом. Иоаким, соглашаясь с мыслями благочестивого царя, обещал предложить это дело Собору патриархов.
На следующий год получен был ответ из Константинополя, что патриархи Цареградский и Антиохийский согласны с желанием царя и что они послали за Александрийским и Иерусалимским патриархами для совещания и решения соборного, положив отправить в Россию Патриарха Иерусалимского. Но нужды Церкви Цареградской потребовали, чтобы отправился в Россию не четвертый, а первенствующий между патриархами, Патриарх Константинопольский, к области которого издревле принадлежала Церковь Русская. В июле 1588 года прибыл в Москву святейший Иеремия, пастырь знаменитый, как просвещением, так и страданиями за Церковь. Вся Москва была в радостном волнении, когда первенствующий святитель православного христианства, благословляя народ и душевно умиляясь его радостным приветствием, ехал на осляти к царю по стогнам Московским; за ним ехали на конях митрополит Монемвасийский (или Мальвазийский) Иорофей и архиепископ Элассонский Арсений. Когда они вошли в Золотую палату, Феодор встал, чтобы встретить Иеремию в нескольких шагах от трона; посадил близ себя, с любовию принял дары его: икону с памятниками страстей Господних, с каплями Христовой крови, с мощами святого царя Константина, — и велел Борису Годунову беседовать с ним наедине. Патриарх передал правителю свою историю. Главною причиною бедствий, говорил Патриарх, был один отступник грек, который, променяв веру на выгоду земную, донес султану, будто Иеремия богат, будто храм его владеет сокровищами, которым нет цены; к тому же другой претендент искал почести, от которой Иеремия готовился отказаться за старостью. Султан нарушил обещание Магомета II, давшего за себя и за своих преемников клятву не вступаться в дела христианства, и велел Феолипту быть Патриархом без соборного определения. Иеремия смело напомнил через пашей о клятве султана, и султан сослал его на остров Родос, где пробыл он четыре года. Амурат отставил и Феолипта, ограбил церковь Божию, превратил патриарший храм в мечеть и возвратил Иеремию из заточения к новым скорбям. “Обливаясь слезами, — заключил Патриарх, — вымолил я у Амурата позволение ехать в христианские земли за милостыней, чтобы построить новый храм истинному Богу. Слыша о таком благочестивом царе, пришел я сюда, чтобы помог нам царь в наших скорбях. ” Затем первосвятитель объявил, что прибыл с соборным определением об открытии патриаршества в России.
|
|
|
Оставалось избрать Патриарха. Бедствия святейшего Иеремии возбудили в Феодоре желание успокоить страдальца-святителя в России, что, по мнению царя, возвысило бы и достоинство Патриарха Русского. Но представились затруднения. Если Патриархом Москвы станет незнающий языка русского, трудно будет иметь с ним сношения, особенно по делам тайным; не хотелось также доброму царю огорчить Иова лишением Московской кафедры, особенно при просьбе правителя Бориса за Иова. Итак, царь велел предложить святителю Иеремии: “Ты известил, что по грехам христианским султан воздвиг на Церковь и на тебя гонение; посему благочестивый самодержец молит святыню твою остаться в Русском царстве и патриаршествовать на престоле Владимира и всей России с именем вселенского; он обещает во всем успокоить тебя и твоих. ” Иеремия искренно поблагодарил доброго царя; но дал заметить, что, оставаясь вдали от царя, будет он бесполезен и для Русской, и для Константинопольской Церкви; наконец, сказал, что желает лучше разделять скорби той Церкви, которую, “как мать, восприял, ” и куда его зовут скорби епископов и всей паствы. Святителю предлагал вторично о том же и Собор русских пастырей; но он опять отказался и благословил Государя избрать Собором Патриарха Русского с тем, чтобы и вперед патриархи поставлялись в России своими митрополитами, по чину церковному, не испрашивая разрешения Восточных Патриархов.
|
|
|
Собрался многочисленный Собор русских пастырей, и царь предложил им сделать совет о Патриархе. В храме Успения Богоматери, в приделе Похвалы Ее, где совершалось вообще избрание пастырей, происходило совещание о назначении великого первосвятителя Русской Церкви. По окончании совещания Патриарх обещал представить царю имена трех избранных, и выпал жребий на митрополита Иова. Поставление Патриарха происходило 23 января 1589 года. Престол, покрытый парчою, для царя и два стула, обитых темным (смиренным) бархатом, для патриархов поставлены были на амвоне, возвышенном 12 ступенями от помоста храма; по сторонам были скамьи для архиереев. Нареченный Патриарх исповедал на орле пред лицом всего Собора, пред Богом и избранными ангелами Церкви свою праведную и непорочную веру. По прочтении символа веры, взойдя на амвон, он приял осенение патриаршее и целование епископов и, поклонясь, удалился в придел Богоматери.
Когда служивший Патриарх со всем собором епископов вошел на малом входе в алтарь и пели песнь Трисвятую, протоиерей соборный и архидиакон привели нареченного Иова пред царские двери, а два епископа ввели его в алтарь. Патриарх вселенский, возложив на него руки, развернув над головою Евангелие, призывал божественную благодать, как на нуждающегося в сугубой благодати для высокого своего звания. Так совершилось посвящение Патриарха всероссийского. После литургии, которую совершили оба Патриарха, великолепное торжество в доме царя дополнило общую радость о великом святителе земли Русской. Патриарха вселенского долго еще честили в радушной Москве, так что он пробыл на севере со времени прибытия почти год. Избрание и поставление Патриарха царь велел описать на пергаменте, грамота была скреплена печатями царя, обоих патриархов и всех архиереев русских и греческих, а в приложении рук участвовали весьма многие архимандриты и игумены.
|
|
|
Чрез два года Патриарх Иеремия прислал соборную грамоту об утверждении патриаршества в России за подписями его самого, патриархов Иерусалимского и Антиохийского (Александрийский в это время скончался), 19 митрополитов, 19 архиепископов и 20 епископов. В грамоте писано: “Во-первых, признаем и совершаем в царствующем граде Москве поставление и поименовение патриаршеское господина Иова, да почитается и именуется и впредь с нами патриархами и будет чин ему в молитвах после Иерусалимского; а главным и начальным содержать апостольский престол Константина града, как и иные патриархи держат; во-вторых, дарованное ныне имя и честь патриаршества не только одному господину Иову дано и утверждено непоколебимо, но позволяем и по нем поставлять Московским Собором начальных властей в патриархи по правилам. ”
Так патриаршество Русское утверждено было всею Православною Церковию! Видимым поводом сего важного нововведения было, как сказали мы выше, благочестивое желание царя Феодора [4]; но Промысл Божий невидимо творил Свое дело в Церкви Своей. Он готовил в патриархах Русских защиту для отечества на близкое время скорбей и потрясений, которых не могли еще предвидеть люди. Он незримо устроил обстоятельства дела так, что патриаршество Русское явилось как бы по внезапному стечению обстоятельств, к взаимному утешению востока и севера.
Права нового первосвятителя — Патриарха — по управлению Церковью Русскою были те же, что и права митрополитов, его предместников. Только преимущества священнослужения, сообразные сану, возвышали его над прочими архиереями [5]. Но, как сан, так и эти преимущества придавали ему высокое значение в глазах духовенства и народа, и благочестие чад Церкви окружало его глубоким уважением.
Патриарху, как и митрополиту всей России, окончательно принадлежал суд церковный, но с прежним ограничением: дела, касающиеся всей Церкви, решались на Соборе. И Соборы при патриархах собирались часто. За Патриархом оставался особено важный голос на Соборе. Область Патриарха, как епархиального святителя, была весьма обширна [6], но в сущности она была той же, что прежде была областью Московского митрополита. Впоследствии, она увеличилась частично за счет нескольких монастырей с принадлежащими к ним сельскими храмами, взятыми под непосредственное ведение Патриарха, частично селами, пожертвованными или купленными в пользу новых или прежних патриарших монастырей. Двор и управление прежних митрополитов сохранились в прежнем своем значении, но получили более внешнего величия: штат Патриарха был многочисленным; чиновников в его распоряжении было великое множество, как говорил очевидец. Штат был образован по примеру царского: были бояре, стольники, боярские дети и другие должностные лица.
Вместе с возвышением Московского первосвятительского престола на степень патриаршества возвышены и некоторые из епархиальных кафедр. Тою же грамотою Московского Собора, которою узаконено патриаршество, положено быть в России 4 митрополитам, 6 архиепископам и 8 епископам. Сему возвышению основанием поставлена сообразность с саном Патриарха и благолепием Церкви. Постановление Собора о митрополитах тогда же приведено было в исполнение: саном митрополита почтены были пастыри Новгородский, Казанский, Ростовский и Крутицкий, постоянный помощник (викарий) Патриарха. На степень архиепископа возведены прочие прежние епископы, кроме Коломенского. Из числа же новых кафедр епископских замещены только две: Псковская и Карельская.
Таковы были дела церковные в Московском государстве. Дела гражданские, внешние и внутренние, оставались в твердых руках Годунова; для него наступал решительный час, и самовластный правитель дерзнул, наконец, приподнять для себя завесу будущего!
По воцарении Феодора младенец царевич Димитрий, сын царя Иоанна от последнего брака его, как уже было нами замечено, был удален в предоставленный ему родителем город Углич вместе с матерью, царицею Мариею, и братьями ее, боярами Нагими. Мог ли Годунов спокойно наслаждаться величием и властию, помышляя о близкой кончине удрученного болезнью Феодора и о законном его наследнике [7], воспитываемом матерью и родными в явной, хотя и почетной ссылке, в ненависти к правителю, в чувствах злобы и мести? Что ожидало в таком случае Ирину? Монастырь. Что ожидало Годунова? Темница или плаха... Уже дела обнаружили душу Борисову: в ямах, на лобном месте погибали несчастные, которых опасался правитель: кто же был для него опаснее Димитрия? Борис не страшился случая, беспримерного в нашем отечестве от времен Рюрика до Феодора — трона упраздненного, конца племени державного, мятежа страстей в выборе новой династии, и твердо был уверен, что скипетр, выпав из руки последнего венценосца Мономаховой крови, будет вручен тому, кто уже давно и славно царствовал без имени царского. Алчный властолюбец видел между собою и престолом одного отрока безоружного, как голодный волк видит агнца! Сначала правитель надеялся возбудить в народе ненависть к царевичу, распуская слух, что отрок Димитрий есть совершенное подобие отца — любит муки и кровь, даже сам для потехи убивает животных. Эта сказка осталась без продолжения. Годунов думал объявить Димитрия незаконнорожденным, как сына шестой или седьмой супруги Иоанна; не велел молиться о нем и поминать его имени на богослужении; но рассудив, что это супружество, хотя и действительно беззаконное, было однако ж утверждено или терпимо церковною властию, что Димитрий, несмотря на то, во мнении людей остался бы царевичем, единственным наследником бездетного Феодора, — ненасытный властолюбец решился прибегнуть к яду или ножу; он искал только, кому доверить совершение убийства.
Начали с яда. Мамка царевича Василиса Волохова и сын ее Осип, продав Годунову свою душу, служили ему орудием; но зелие смертоносное не вредило отроку, по словам летописца, ни в яствах, ни в питии. Нашли человека надежного, дьяка Михаила Битяковского, ознаменованного на лице печатью зверства, так что дикий вид его ручался за верность во зле. Годунов высыпал золото, обещал совершенную безопасность, велел извергу ехать в Углич, чтобы править там земскими делами и хозяйством вдовствующей царицы, не спускать глаз с обреченной жертвы и не упустить первой минуты благоприятной. Вместе с ним приехали в Углич сын его Данило и племянник Никита Качалов, также удостоенные совершенной доверенности Годунова. И вот 15 мая 1591 года “царевича в Угличе не стало. ” Как же это случилось? В полдень, когда во дворце не было никого из Нагих, мамка Волохова вывела царевича на двор; сюда же сошла и кормилица, Ирина Жданова. Убийцы уже дожидались жертвы. Осип Волохов, взяв царевича за руку, спросил: “Это у тебя, государь, новое ожерельице? ” Отрок поднял голову и отвечал: “Нет, старое. ” В эту минуту сверкнул нож; но убийца не захватил гортани и убежал. Димитрий упал. Кормилица пала на него, чтобы защитить его собою и стала кричать. Битяковский и Качалов отняли у нее царевича, дорезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда царица вышла из сеней на крыльцо... Восьмилетний страстотерпец лежал окровавленный в объятиях той, которая вскормила его своею грудью; он “трепетал, как голубь, ” испуская дух, и скончался, уже не слыша воплей отчаянной матери. По звону на соборной колокольне, откуда пономарь видел убийство, прибежали братья царицы, Нагие, двор наполнился смятенным народом. Угличане, озлобленные убиением царевича, умертвили убийц: Битяковского, Качалова, Волохова и еще несколько человек; мамку сохранили живою для показаний. Уверяют, что злодеи, издыхая, облегчили свою совесть искренним признанием; наименовали и главного виновника Димитриевой смерти — Бориса Годунова.
Но виновник преступлений сам был распорядителем следствия и суда: следователи, присланные в Углич, Крутицкий митрополит Геласий, боярин князь Василий Иванович Шуйский [8], окольничий Клешнин и дьяк Вылузгин в угоду правителю засвидетельствовали неправду: они объявили, что царевич играл в тычку ножом, и “тут пришла на него падучая немочь, и зашибло его и учало его бити; да как его било, и он покололся ножом сам. ” Самый первый вопрос на следствии предложен так: “Которым обычаем царевича не стало? И что его болезнь? ” Вообще, следственное дело, сохранившееся до нашего времени, доказывает, что следователи действовали криводушно [9]. Царская Дума утвердила следствие и донесла царю, что “жизнь царевича прекратилась судом Божиим; что Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного и действовал по внушению личной злобы; что граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие. ” Бояр Нагих сослали в отдаленные города и заключили в темницы; вдовствующую царицу, неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню, в обитель святого Николая на Выксе (близ Череповца); тела злодеев, Битяковского и товарищей его, кинутые углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честию, а граждан тамошних, объявленных убийцами невинных, казнили смертию, числом около 200; другим отрезали языки, многих заточили, большую часть вывели в Сибирь и населили ими город Пелым, так что древний, обширный Углич, где было, если верить преданию, более 100 церквей и не менее 30 тысяч жителей, опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей преступления. Тело невинного страдальца-царевича предано земле в Углицком Спасском соборе [10].
Царь Феодор, по словам летописца, горько плакал о смерти нежно любимого брата и, наконец, сказал: “Да будет воля Божия! ” — и всему поверил. Еще несколько лет продолжалась тихая, чуждая житейских попечений, богомольная жизнь последнего царя из дома Рюрикова. По выражению летописца, “Господь возлюбил смирение царево” и посылал Русской земле благодатные знамения Своего благоволения. К числу таких знамений относится прославление мощей двух угодников Божиих: преподобного Антония Римлянина, Новгородского чудотворца, и святого князя Романа Углицкого.
Протекло уже 450 лет после преставления преподобного Антония. После трех пожаров в XIV веке и страшного разгрома в 1570 году [11] обитель совершенно запустела, так что не было в ней ни братии, ни церковной службы. Гонителю Новгорода, Грозному царю, пришло наконец на мысль, что нельзя оставлять в запустении монастырь столь знаменитый по святости основателя его, чудодейственно прибывшего из Рима. Для возобновления обители царь избрал и послал туда игуменом добродетельного старца Кирилла [12], который собрал братию и ввел строгий устав общежития, чем навлек на себя злобу людей неблагонамеренных и был ими отравлен на трапезе; но по усердной молитве к Божией Матери и преподобному Антонию получил исцеление. За этим первым чудом преподобного по возобновлении обители его вскоре последовали и другие чудеса.
Между тем, как продолжались благодатные исцеления у раки преподобного Антония, в обители его жил добродетельный и блаженный старец Анания [13], иконописец, который 33 года провел в монастыре неисходно и имел у себя ученика, именем Нифонт [14]. По кончине праведного своего наставника этот Нифонт, одушевляемый живою верою и любовию к чудотворцу Антонию, сподобился дивного сновидения и после того решился приподнять доску, прикрывавшую раку, чтобы видеть святые и нетленные мощи, лежавшие поверх земли в каменном глубоком гробе ниже помоста церковного. Это было при державе благочестивого царя Феодора Иоанновича, при святейшем Патриархе Иове и первом митрополите Новгородском Александре. Нифонт поведал о нетлении мощей игумену Кириллу, игумен — митрополиту, а митрополит обещался донести царю и Патриарху, но не успел того исполнить, потому что вскоре скончался. Между тем игумен Кирилл, по воле царя Феодора, сделался архимандритом великой Лавры преподобного Сергия Радонежского, куда вслед за ним перешел и Нифонт, непрестанно умоляя Кирилла, чтобы позаботился о начатом святом деле. Архимандрит нашел случай доложить царю в присутствии Бориса Годунова [15] о нетлении мощей преподобного Антония.
Новому митрополиту Новгорода Варлааму поручено было патриаршею грамотою освидетельствовать и открыть святые мощи. Когда сняли богато украшенную раку, стоявшую над гробом чудотворца, то митрополит, наклонившись, увидел нетленное тело, лежащее подобно живому на два локтя ниже помоста. Не осмеливаясь взять святыни руками, братия вместе с новым игуменом Трифоном стали копать землю подле гробницы. Тогда от святых мощей дивное благоухание разлилось в воздухе. Целебоносные останки чудотворца оказались лежащими на огромном камне, с которым вместе были приподняты на помост церковный 1 июля 1597 года.
Явление святых мощей сопровождалось множеством чудотворений. Митрополит со всем Новгородским духовенством и множеством народа совершил крестный ход из Софийского собора в Антониев монастырь и, приблизившись к многоцелебной раке, своими руками снял покров с чудотворца, причем весь храм наполнился сладостным благоуханием; святые мощи были обнесены вокруг храма и поставлены в церкви Рождества Богородицы над прежнею могилою преподобного. С того времени учрежден митрополитом Варлаамом по воле царя Феодора и по благословению Патриарха Иова, ежегодный крестный ход в обитель чудотворца, в первую пятницу после праздника Петра и Павла, совершаемый и доныне.
Игумен Трифон был отправлен в Москву к царю и Патриарху с грамотою об открытии святых мощей, а между тем чудеса и исцеления продолжались беспрерывно. Братия обители сообщали о них в Москву игумену Трифону, а он докладывал царю и Патриарху. Благочестивый Феодор в последние дни своей жизни радовался проявлению благодати Божией чрез нового чудотворца.
В древнем Угличе вскоре после разорения его неправедным судом как бы в утешение оставшимся горестным жителям прославлены нетлением и чудесами мощи святого князя Романа, обретенные при перестройке собора, в 1595 году [16]. Они были освидетельствованы, по распоряжению Патриарха Иова, Казанским митрополитом Гермогеном и поставлены открыто в том самом соборном храме, где таились до времени в недрах земли. Были обретены в Угличе другие нетленные мощи — царевича и страстотерпца Димитрия.
В 1594 году Крымский хан Кази-Гирей совершил внезапный и коварный набег на Русскую землю в то самое время, когда послы его заключали мир с Москвою. Он прошел беспрепятственно до села Коломенского и встретил отпор только под стенами Москвы: здесь войско русское сразилось с неверными в виду храмов и палат кремлевских, перед глазами царя и царицы. Стены, башни, колокольни были унизаны вооруженными и безоружными, исполненными любопытства и ужаса: дело шло о Москве. Народ то безмолвствовал, то вопил, следуя душою за всеми движениями кровопролитной сечи, — зрелища нового для нашей древней столицы, которая видела приступы к стенам ее, но еще до того времени не видала полевой битвы на своих равнинах. В эти роковые часы, когда сильно трепетало сердце и в столетних старцах московских, один человек наслаждался спокойствием души непоколебимой: тот, чье имя вместе с Божиим призывалось русскими воинами в пылу битвы, тот, за кого они умирали пред стенами столицы — сам государь!.. Утомленный долгою молитвою, Феодор мирно отдыхал в час полуденный; встал и спокойно смотрел из высокого своего терема на битву. За ним стоял один добрый боярин и плакал. Феодор обратился к нему, увидел слезы и сказал: “Будь спокоен! Завтра не будет хана! ” Битва не была решительной и прекратилась к вечеру, но слово царское, по замечанию современников, оказалось пророческим: хан со всеми своими полчищами бежал ночью за час до рассвета, преследуемый русской ратью, предводимою правителем Годуновым.
В 1596 году царь Феодор был утешен переложением нетленных и многоцелебных мощей святого митрополита Алексия в новую серебряную раку. Он приказал Годунову прикоснуться к мощам и сказал ему достопамятное слово: “Осязай святыню, правитель народа христианского! Управляй им и впредь с ревностию. Ты достигнешь желаемого; но все суета и тление на земле. ”
Почти в то же время набожное сердце Феодора глубоко огорчено было бедствием знаменитой обители Печерской-Нижегородской, где спасались некогда угодники Божии Дионисий Суздальский, ученик его Евфимий и Макарий Желтоводский, или Унженский [17]: гора, под которою стоял монастырь, вдруг с треском заколебалась и двинулась к Волге, засыпала и разрушила церковь, келии, ограду. Гибель сего места святого поразила воображение народное и названа в летописи “великим знамением” того, что ожидало Россию, чего ожидал и Феодор, заметно слабея и изнемогая. Он предвидел близкий конец свой, и час настал.
И в цветущей юности не имев иной важной мысли, кроме спасения души, он в это время еще менее заботился о мире и царской власти, ходил и ездил из обители в обитель, благотворил нищим и духовенству, особенно греческим монахам, иерусалимским, пелопоннесским и другим, которые приносили к нам драгоценности и святыни (еще нерасхищенные турками! ): кресты, иконы, мощи. В конце 1597 года Феодор впал в тяжкую болезнь: 6 января открылись в нем явные признаки близкой смерти, к ужасу столицы. Народ любил Феодора, как ангела земного, и приписывал действию ревностных молитв его благосостояние отечества, любил с умилением, как последнего царя Мономаховой крови; и когда в отверстых храмах усердные толпы москвичей еще с надеждою молили Бога об исцелении государя доброго, тогда Патриарх, вельможи, сановники, уже не имея надежды, с сокрушением сердца предстояли одру болящего в ожидании последнего действия Феодоровой самодержавной власти, завещания о России сиротеющей. Первосвятитель Иов дрожащим голосом сказал: “Свет в очах наших меркнет; праведник отходит к Богу... Государь! Кому приказываешь царство, нас сирых и свою царицу?. ” Феодор тихо ответствовал: “В царстве, в вас и в царице волен Господь Всевышний... оставляю грамоту духовную. ” Завещание было уже написано; Феодор вручал державу Ирине, а “душу свою приказывал” великому святителю Иову, двоюродному брату Феодору Никитичу Романову-Юрьеву (племяннику царицы Анастасии) и шурину Борису Годунову, то есть избрал их быть главными советниками трона. В 11 часов вечера Иов помазал царя елеем, исповедал и приобщил Святых Тайн, а в час утра 7 января 1598 года Феодор испустил дух без судорог и трепета, незаметно, как бы заснув тихо и сладко [18].
Все присягнули с усердием вдовствующей царице Ирине, но скоро узнали, что вместе с нею вдовствует и трон Мономахов, что венец и скипетр лежат на нем праздно, что Россия, не имея царя, не имеет и царицы: Ирина приняла пострижение иноческое в Новодевичьем монастыре с именем Александры. Из всех областных городов созваны были люди выборные на Великий Собор, и, наконец, 17 февраля 1598 года правитель Борис Годунов единогласно был избран и возведен на престол царский.
Окончим словами нашего незабвенного историографа: “Что, по-видимому, могло быть торжественнее, единодушное, законнее сего наречения? И что благоразумнее? Переменилось только имя царя, власть державная оставалась в руках того, кто уже давно имел оную и властвовал счастливо для целости государства, для внутреннего устройства, для внешней чести и безопасности России. Так казалось; но сей, человеческою мудростию наделенный правитель, достиг престола злодейством... Казнь небесная угрожала царю — преступнику и царству несчастному” [19]
|
|
|
