27. Смутное время. Патриарх Гермоген.

П ред нами расстилается летопись той эпохи, которую современники очень метко назвали “смутным временем. ” Действительно, то было смутное время! Беспрестанное нарушение присяги, низвержение царей и святителей, цареубийство, измена становятся делом обыденным. Верность считается преступлением, измена и воровство — заслугою; разрываются все связи общественные и даже семейные; святость крестного целования, любовь к отечеству, честь и совесть исчезают, как бы бесследно, с лица земли Русской; престол царский сиротеет и изменники предлагают его иноземцам; вера православная колеблется... Наконец, когда бедствие достигло крайних пределов, когда мрак греховного ослепления сделался непроницаемым, гнев Божий обратился в милость по молитвам Церкви, торжествующей на небесах и воинствующей на земле. Страшная ночь миновала. Новое солнце воссияло на небосклоне Русском.

   “Смутное время” начинается с воцарением Бориса Годунова. Достигнув престола путем убийства младенца наследника, он был, однако же, царем законно избранным “всею землею” Московского государства. Возлагая на себя венец Мономахов, новый царь клялся посвятить всю жизнь свою благу России. Как бы забыв устав церковный, среди литургии он воззвал громогласно: “Отче, великий Патриарх Иов! Бог мне свидетель, что в моем царстве не будет ни сирого, ни бедного, ” — и, тряся ворот своей рубашки, промолвил: “Отдам и сию последнюю народу. ” Единодушный восторг прервал священнодействие: слышны были только клики умиления и благодарности в храме; бояре славословили монарха, народ плакал.

   Несколько лет продолжалось мирное царствование при постоянных попечениях Бориса о благоустроении державы. В то же время и первый Патриарх Русский Иов заботился о распространении веры Христовой между татарами Казанскими. Христианство, насажденное между ними святителем Гурием, стало ослабевать по мере ослабления охранительных мер. В 1593 году ревностный Гермоген, тогда митрополит Казанский, с глубокою скорбию писал в Москву, что некоторые из татар совсем отпали от веры. Посему просил он, чтобы возобновлены были меры к охранению христианства. По ходатайству Патриарха перед царем приказано было построить слободу с церковью и туда переселить всех новокрещенцев из уезда; запрещено было мусульманам держать у себя христиан в услужении, а христианам предписано пленников иноверных или отпускать, или присоединять ко Христу, жен иметь не иначе, как христианок, и выполнять все требуемое святою верою [1]. Чтобы оживить в казанцах память о чудесах христианства, бывших в Казанской стране, а равно и о подвигах первых проповедников веры, Гермоген (в 1594г). написал повесть о Казанской иконе Богоматери и житие святителей Гурия и Варсонофия.

   Апостольская ревность первосвятителя Иова распространялась и на отдаленную, но единоверную Грузию, страдавшую под игом самых тяжких бед и опасностей. Турция тревожила ее набегами, а Персия принуждала к принятию мусульманства. Пред концом жизни царя Феодора Грузинский царь Александр слезно умолял его принять под покровительство единоверную Иверию. “Настали времена ужасные для христианства, писал он; мы, единоверные братья Россиян, стенаем от злочестивых; един ты, венценосец православия, можешь спасти нашу жизнь и наши души. ” В следующем году принята была клятва царя Александра на подданство России, а Россия обязалась защищать Грузию, как свою собственность. Так как Грузинская церковь пришла в расстройство, то царь Александр просил святителя Иова вспомоществовать ей способными людьми. В апреле 1589 года отправлены были священники для исправления порядка в богослужении и иконописцы для украшения ветхих и опустелых храмов живописью. Патриарх Иов отвечал тогда Александру за себя и царя умным посланием, в котором святительски поучал царя и народ христианскому смирению пред судьбами Божиими. Царь с восторгом принял послание и посланных духовных людей и отвечал, что Русские священники — это ангелы просветители для невежественного духовенства Иверского. [2].

   При Патриархе Иове установлены были некоторые новые праздники: в 1591 году написан канон и самим Иовом исправлена служба преподобному Иосифу Волоколамскому, а Собор положил праздновать память его во всех церквах; в 1600 году установлено повсеместное празднование преподобному Корнилию Комельскому [3].

   Книгопечатание в Москве шло довольно успешно. К сожалению, за недостатком людей, знающих греческий язык, в новопечатных книгах оказывалось много неточностей, хотя в самом начале патриаршества уже твердо были убеждены, что необходимо исправить бесчисленные ошибки в книгах и что для того надобно не только печатать книги, но предварительно печатанию сличать поздние списки с древними, как лучшими [4].

   Но время всеобщего спокойствия и благоденствия не было продолжительно. Прежде всего, заметили перемену в действиях самого царя: под личиною добродетели Борис таил в душе мрачную подозрительность. Он, естественно, думал, что и другие подобно ему могли питать в сердце жажду к верховной власти, лицемерие и дерзость; хотел быть на страже неусыпной, все видеть и слышать, чтобы предупредить злые умыслы, и вот восстановил для того бедственную Иоаннову систему доносов и вверил судьбу граждан сонму гнусных изветников. Много знатных родов боярских по доносам подкупленных рабов подверглось опале, ссылке и истязаниям. В числе пострадавших заслуживает особенного внимания по дальнейшему влиянию на судьбы Церкви и государства семейство Романовых-Юрьевых [5]. Старший в этом роде, родной племянник царицы Анастасии боярин Федор Никитич, по ложному доносу холопа был обвинен в измене и в намерении извести государя средствами волшебства. Постриженный насильно с именем Филарета, он был сослан в отдаленную Сийскую обитель преподобного Антония. Сюда не пускали даже и богомольцев, чтобы кто-нибудь не доставил письма иноку невольному, но ревностному в благочестии: коварный пристав, с умыслом заговаривая с ним о дворе, семействе и друзьях его, доносил царю, что Филарет, хотя занимается единственно спасением души, но тоскует о жене и детях, не зная, где они без него сиротствуют, и моля Бога о скором конце их бедственной жизни. Бог не услышал этой молитвы, к счастию для России [6]! Спустя три года Борис захотел похвалиться милостию: позволил Филарету стоять в церкви на клиросе, взять к себе чернеца в келью для услуг и беседы; приказал всем довольствовать своего изменника (так называл он мужа непорочной совести) и для богомольцев отворить монастырь Сийский, но не пускать их к опальному иноку; приказал, наконец, в 1605 году посвятить Филарета в иеромонахи и в архимандриты, чтобы тем более удалить его от мира.

   Это печальное время Борисова царствования, уступая Иоаннову в пролитии крови, не уступало ему в беззаконии: наследство, гибельное для будущего! Любовь народная к государю, единодушно избранному, остыла: он не мог уже возобновить ее даже чувствительностию к народному бедствию и неслыханной щедростью во время голода. Весною 1601 года, небо омрачилось густою тьмою и дожди лили в течение десяти недель непрестанно, так что жители сельские пришли в ужас: не могли ничем заниматься, ни косить, ни жать; а 15 августа жестокий мороз повредил, как зеленому хлебу, так и всем плодам незрелым. Еще в житницах и в гумнах находилось немало старого хлеба; но земледельцы, к несчастию, засеяли землю новым, гнилым, тощим, и не видали всходов ни осенью, ни весною; все истлело и смешалось с землею. Между тем запасы вышли, и поля остались незасеянными. Тогда началось бедствие, и вопль голодных встревожил царя. Не только гумна в селах, но и рынки в столицах опустели. Борис велел отворить царские житницы в Москве и в других городах, убедил духовенство и вельмож продавать хлебные свои запасы по низкой цене, отворил и казну, раздавал целые кучи серебра народу. Но это пособие приманило в Москву несметное число нищих, и ужасы голода дошли до крайности. По свидетельству современников, люди сделались хуже зверей: оставляли семейства и жен, чтобы не делиться с ними куском последним. Не только грабили и убивали за ломоть хлеба, но и пожирали друг друга. Путешественники боялись гостиниц, которые стали вертепом душегубства: душили, резали сонных для поедания! Мясо человеческое продавалось в пирогах на рынке! Матери глодали трупы своих младенцев!.. Злодеев казнили, жгли, топили, но преступления не уменьшались... И в это время другие изверги копили, берегли хлеб в надежде продавать его еще дороже [7]! Но нашлись и люди сострадательные, готовые жертвовать всем своим достоянием ради помощи братьям по человечеству и христианству. Так блаженная Иулиания Осоргина, вдова помещика Муромского округа, при оскудении пищи распродала скот и всю движимость свою и кормила хлебом, купленным по дорогой цене, не только челядь свою, но и всех, просивших у нее милостыни. Когда великая нищета умножилась в доме ее, она собрала своих рабов и сказала им: “Голод обдержит нас, видите сами. Если кто из вас хочет, пусть идет на свободу и не изнуряется ради меня. ” Благомыслящие между ними обещались с нею терпеть, а другие отошли. С благословением и молитвою отпустила она их и не держала на них гнева. Оставшимся рабам велела собирать траву лебеду и кору с дерева, называемого “илим” (вяз), и из этих припасов велела готовить хлебы, и тем сама питалась и детей и рабов кормила. И молитвою ее был тот хлеб сладок, и никто в доме ее не изнемогал от голода. Тем же хлебом она и нищих питала и, не накормивши, никого из дому не отпускала, а нищих в то время было бесчисленное множество. Соседи говорили нищим: “Что к Юлиании в дом ходите? Она и сама от голода умирает. ” Нищие отвечали: “Много сел мы обходим, и чистые хлебы собираем, а так в сладость не наедаемся, как сладок хлеб у этой доброй вдовы. ” И соседи для испытания посылали к ней за хлебом, ели его и дивились, говоря: “горазды рабы ее печь хлебы, ” а того не разумели, что молитвою ее хлеб был сладок. Могла бы она умолить Бога, чтобы не оскудевал дом ее, но не противилась смотрению Божию, терпя благодарно и ведая, что терпением приобретается царствие небесное. И терпела в той нищете два года: не опечалилась, не смутилась и не изнемогла нищетою, но была еще веселее прежнего [8].

   Но ужасы “великого глада” (как выражались современники) были только первыми каплями из фиала гнева Божия, медленно изливавшегося на Россию. Настало время явной казни для Бориса: не там, откуда он, волнуемый напрасными подозрениями, ждал для себя опасности, появилась опасность внезапная; не потомки Рюрика, не князья и вельможи, им гонимые, ополчились против него. Восстал на него неизвестный бродяга от именем младенца, давно лежавшего в Угличской могиле [9]. Имя царевича, слух о сохранении последней отрасли державного рода придали силу обманщику. Впрочем, успехи Лжедимитрия при жизни Бориса не были значительны. Еще не открылась явная измена. Патриарх Иов с духовенством твердо стоял за царя законного, разослал грамоты, повелевая совершать ежедневное молебствие об успехах Борисова оружия, и всенародно проклинал самозванца. Когда Борис скоропостижно умер, сын его Феодор вступил на престол, и все присягнули ему. Но войско предалось Лжедимитрию, видя в нем законного государя, сына Иоаннова; за этою первою изменою последовали другие; успехи измены навели ужас на столицу; грамоты самозванца читались на Лобном месте. Патриарх просил бояр вразумлять народ и сам в храме обличал обезумевших клятвопреступников. Многие присягнули самозванцу, но Патриарх Иов остался тверд. Злодеи во время литургии, которую совершал сам первосвятитель, ворвались в храм, в самый алтарь и стали рвать с Иова святительскую одежду. Иов снял с себя панагию, положил ее у чудотворной Владимирской иконы и со слезами молился вслух: “Владычице Богородице! здесь возложена на меня панагия святительская, с нею исправлял я слово Сына Твоего и Бога нашего и 12 лет хранил целость веры. Ныне, ради грехов наших, как вижу, бедствует царство, обман и ересь торжествуют. Спаси и утверди Православие молитвами к Сыну Твоему. ” Святая молитва святителя только озлобила злодеев — слуг Лжедимитрия. Они надели на Иова рясу и клобук простого монаха, позорно таскали по площадям и, наконец, посадив в телегу, послали в Старицкий монастырь, прежнюю его обитель. Царь Феодор был убит вместе с матерью; сестра его царевна Ксения обречена на горькую жизнь [10].

   Едва успел воцариться самозванец, как все лучшие люди с ужасом увидели в пришлеце орудие ляхов и иезуитов, а не сына Иоаннова. На кафедру низверженного Патриарха был возведен, без соборного избрания, Рязанский архиепископ Игнатий, хитрый грек, живший долго в Риме. Такой пастырь нужен был самозванцу и ляхам. Когда Игнатий для приличия просил благословения у Иова, старец свободно отвечал: “по ватаге атаман, по овцам пастух. ” Новый Патриарх согласился венчать на царство, помазать святым миром и сподобить причащения Святых Тайн еще до совершения брака невесту мнимого Димитрия, Марину Мнишек папистку, дозволяя ей иметь свою латинскую каплицу и соблюдать все уставы Римской веры. Казанский митрополит Гермоген и Коломенский епископ Иосиф настоятельно требовали, чтобы невеста, как царица Русская, торжественно приняла Православие, а иначе она не будет царица, и даже не может быть заключен брак царя с нею. Самозванец закипел гневом, приказал немедленно выслать Гермогена из столицы в Казанский монастырь и грозил лишить его сана. Такая же участь ожидала и Иосифа. Но Господь защитил Церковь Свою! Неистовства ляхов во время свадьбы Лжедимитриевой восстановили всех против самозванца, и он погиб смертию позорною. Тогда же и лжепатриарх сведен был с престола и заключен в Чудовом монастыре [11]. Князь Василий Иванович Шуйский, первый деятель в низвержении Лжедимитрия и знатнейший между боярами, был избран жителями столицы и занял престол царский. Прежде всего, желал он избрать законного первосвятителя (старец Иов, лишившийся зрения, отказался). Освященным Собором единодушно был избран и посвящен Казанский митрополит Гермоген, муж непоколебимой твердости и правоты, постигнутый опалою самозванца за ревность к Православию.

   Однако бедствия еще только начинались. Хотя самозванец убит был всенародно, хотя труп его обруган был на площади Кремлевской, но буря, поднятая именем царевича Димитрия, не утихала. Некогда Василий Шуйский не имел смелости открыть пред царем Феодором правду об умерщвлении царевича Димитрия и низким лжесвидетельством в угодность Борису скрыл обстоятельства смерти закланного отрока. Теперь же, избранный на престол, отдал он торжественную почесть царственному страстотерпцу перенесением мощей его в Москву. Царь Василий велел святителям Филарету Ростовскому [12] и Феодосию Астраханскому с боярами: князем Воротынским, Петром Шереметьевым, Андреем и Григорием Нагими [13], перевезти в Москву тело Димитрия из Углича, где оно, в господствование самозванца, лежало уединенно в опальной могиле, никем не посещаемой; иереи не смели служить панихиды над нею; граждане боялись приблизиться к тому месту, которое безмолвно уличало мнимого Димитрия в обмане. Но падение обманщика возвратило честь гробу царевича: жители устремились к нему толпами, лили слезы умиления и покаяния, потому что лучше других знали истину и молчали против совести. Когда святители и бояре Московские, прибыв в Углич, объявили волю государя, народ долго не соглашался выдать им драгоценные останки юного мученика, взывая: “Мы его любили и за него страдали! Лишенные живого, лишимся ли мертвого? ” Когда же вынули гроб из земли и сняли его крышу, увидели тело за пятнадцать лет неповрежденное сыростью земли: плоть на лице и волосы на голове были целы, равно как и жемчужное ожерелье, шитый платок в левой руке, одежду также шитую золотом и серебром, сапожки, горсть орехов, найденных у закланного отрока в правой руке и с ним положенных в могилу; тогда в единодушном восторге жители и пришельцы начали славить знамение святости. За этим чудом следовали новые чудеса, по свидетельству современников: недужные, с верою и любовию касаясь мощей, исцелялись. Из Углича несли раку, переменяясь, люди знатнейшие, воины, граждане и земледельцы. Василий, царица-инокиня Марфа, Патриарх Гермоген, духовенство, синклит, народ встретили раку за городом (1606 г. ); открыли мощи, явили их нетление, чтобы “утешить верующих и замкнуть уста неверным. ” Василий взял святое бремя на рамена свои и нес до собора Архангельского, как бы желая усердием и смирением очистить себя перед тем, кого он столь бесстыдно оклеветал в самоубийстве! Там, среди храма, инокиня Марфа, обливаясь слезами, молила царя, духовенство, всех Россиян простить ей грех признания Лжедимитрия своим сыном [14], и святители, исполняя волю царя, разрешили ее торжественно, “из уважения к ее супругу и сыну. ” Народ исполнился умиления, и еще более, когда церковь огласилась радостными кликами многих людей, внезапно исцеленных от болезней действием веры в мощи Димитрия, как пишут очевидцы. Хотели предать земле священные останки страстотерпца в правом предалтарии, где лежит царь Иоанн с двумя сынами; но благодарность исцеленных и надежда болящих убедили Василия не скрывать “источник благодати”; вложили мощи в деревянную раку, обитую золотым атласом, оставили ее на помосте и велели петь молебны новому угоднику Божию, вечно праздновать его память и вечно клясть Лжедимитрия. С того времени нетленные мощи святого царевича Димитрия открыто почивают в Московском Архангельском соборе.

   Вслед за тем Василий захотел загладить несправедливость современников в глазах потомства, сняв опалу с памяти венценосца, хотя и ненавистного за многие дела злые, но достойного хвалы за многие государственные благотворения: велел пышно и великолепно перенести тело царя Бориса, Марии и юного Феодора в знаменитую Лавру Сергиеву. Торжественно огласив убиение и святость Димитрия, Шуйский не смел приблизить к его мощам гроб убийцы и снова поставить между царскими памятниками, но хотел сим действием уважить законного монарха в Годунове, будучи также монархом избранным, хотел возбудить жалость если не к Борису виновному, то к Марии и Феодору невинным, чтобы вызвать живейшее омерзение к гнусным их убийцам. В присутствии бесчисленного множества людей, всего духовенства, двора и синклита открыли могилы; двадцать иноков взяли гроб Бориса на плечи свои (царь Борис скончался иноком); гроб Феодора и Марии несли знатные сановники, провождаемые святителями и боярами. Позади ехала в закрытых санях несчастная Ксения, громко вопила о гибели своего дома, жалуясь Богу и России на изверга-самозванца. Зрители плакали, вспоминая счастливые дни ее семейства, счастливые и для России в первые годы Борисова царствования [15].

   Но еще не достаточно смирился перед Богом царь Василий, чтобы погасить гнев Божий на Россию за нечистоты сердечные, за клятвопреступления и цареубийство. Повсюду начались волнения, сначала только потому, что царь Василий был избран одною Москвою; далее стали говорить, что нельзя нарушать клятву, данную Димитрию, и что Димитрию удалось бежать из Москвы во время восстания народного; появились новые самозванцы [16].

   Тогда царь и Собор положили принести всенародное покаяние. Патриарх Гермоген посланием пригласил в Москву бывшего Патриарха Иова “для великого государева и земского дела” [17]. Иов приехал и (20 февраля 1607 г). явился в соборном храме Успения, извне окруженном и внутри наполненном несметным множеством людей. Он стоял у патриаршего места в виде простого инока, но возвышаемый в глазах зрителей памятию его знаменитости и страданий за истину, смирением и святостию, — отшельник, вызванный почти из гроба примирить Россию с небом. В глубокой тишине всеобщего безмолвия и внимания, поднесли Иову бумагу и велели патриаршему архидиакону читать ее на амвоне. В сей бумаге народ (и только один народ, а не царь) молил Иова отпустить ему именем Божиим все его грехи пред законом, строптивость, ослепление, вероломство и клялся впредь не нарушать присяги, быть верным государю; требовал прощения живым и мертвым, дабы успокоить души клятвопреступников и в другом мире; винил себя во всех бедствиях, ниспосланных Богом на Россию, но не винился в цареубийствах, приписывая убиение Феодора и Марии только одному самозванцу; наконец, народ молил Иова благословить царя, бояр, христолюбивое воинство и всех христиан, да торжествует царь над мятежниками и да насладится Россия счастием покоя. Иов ответствовал грамотою, заблаговременно, но действительно им сочиненною, писанною присущим ему слогом, умилительно и красноречиво. Тот же архидиакон читал эту грамоту народу. Изобразив в ней величие России, созданное умом и счастием ее монархов, Иов соболезновал о гибельных следствиях Димитриева заклания, но умолчал о виновнике злодейства, некогда любив и славив Бориса [18], напомнил единодушное избрание Годунова в цари и народное к нему усердие; дивился ослеплению народа, прельщенного бродягою; говорил: “Я давал вам страшную на себя клятву в удостоверение, что он — самозванец: вы не хотели мне верить и сделалось то, чему нет примера ни в священной, ни в светской истории. ” Описав все измены, бедствия отечества и Церкви, свое изгнание, гнусное цареубийство, если и не совершенное, то, по крайней мере, допущенное народом; воздав хвалу Василию, “царю святому и праведному, ” за великодушное избавление России от стыда и гибели, Иов продолжал: “Вы знаете, что самозванец убит; знаете, что не осталось на земле и мерзкого тела его, а злодеи дерзают уверять вас, что он жив и есть истинный Димитрий! Велики грехи наши пред Богом, “в сии лета последния, когда вымыслы нелепые, когда сволочь гнусная, тати, разбойники, беглые холопы могут столь ужасно возмущать отечество! ” Наконец, исчислив все клятвопреступления, не исключая и данной Лжедимитрию присяги, Иов именем небесного милосердия, от лица всего духовенства и своего объявлял народу разрешение и прощение в надежде, что он не изменит снова царю законному, и добродетель верности плодом чистого раскаяния умилостивит Всевышнего, да победят врагов и возвратят государству мир и тишину [19].

   Действие этой грамоты было неопиуемо. Народу казалось, что тяжкие узы гнусной клятвы спали с него и что Сам Всевышний устами праведника изрек помилование России. Плакали, радовались и тем сильнее тронуты были вестию о том, что Иов, едва успев доехать из Москвы в Старицу, преставился. Мысль, что он, уже стоя на пороге вечности, беседовал с Москвою, умиляла сердца. Видели в нем мужа святого, который в последние минуты жизни и в последних молениях души своей ревновал о судьбе горестного отечества, умер, благословляя его и возвестив ему умилостивление неба [20].

   Дальнейшие события не соответствовали благоприятным ожиданиям. Государство утопало в пучине крамол. На время воссияла надежда в лице юного витязя, воздвигнутого, по-видимому, самим Провидением для избавления погибающего отечества. Все благоприятствовало герою князю Михаилу Скопину-Шуйскому: доверие царя и народа, усердие и единодушие своих соратников, смятение и раздор неприятеля. Наконец русские увидели то, чего уже давно не видали: ум, мужество, добродетель и счастие — в одном лице; увидели мужа великого в прекрасном юноше и славили его с любовию, которая столь долго была жаждою, потребностью неудовлетворяемого их сердца и нашла предмет столь чистый и достойный. Но и эта надежда исчезла: князь Михаил, на 23-м году стяжав бессмертие в истории, умер скоропостижно [21]. Москва в ужасе онемела. Не находя слов для изображения общей скорби, летописцы говорят, что Москва оплакивала князя Михаила столь же неутешно, как царя Феодора Иоанновича. Кончина Михаила, столь неожиданная, казалась явным действие гнева небесного: думали, что Бог осуждает Россию на верную гибель, лишив ее защитника, который один вселял надежду и бодрость в души, один мог спасти государство, снова ввергаемое в пучину мятежей без кормчего! Люди русские имели государя, но плакали, как сироты, без любви и доверия к Василию, омраченному в их глазах несчастным царствованием. Сам Василий лил горькие слезы о горе, но их считали притворством, и взоры подданных избегали царя в то время, когда он, знаменуя общественную и свою благодарность, оказывал необыкновенную почесть усопшему: отпевали, хоронили его великолепно, как бы державного. В Архангельском соборе, в приделе Иоанна Крестителя, стоит уединенно гробница знаменитого юноши, единственного просиявшего добродетелью и любовию народною в ужасный век! От древних до новейших времен России никто из подданных не заслуживал ни такой любви в жизни, ни такой горести и чести по смерти.

   Может быть, Василий, погребая юного героя под кровом того храма, где почиют наши венценосцы, уже предчувствовал свою гибель. Она скоро свершилась. В Москве зашумел мятеж народный. Одни враги Василия требовали свержения его с престола; другие надеялись, что земля Северская и бывшие слуги Лжедимитрия немедленно возвратятся под сень отечества, как скоро не будет Шуйского, для них ненавистного и страшного, и что государство бессильно только из-за разделения сил: соединится, усмирится и враги исчезнут! Раздался только один голос в пользу закона и царя злосчастного — голос Гермогена; с жаром и твердостию Патриарх изъяснял народу, что нет спасения там, где нет благословения свыше; что измена царю есть злодейство, всегда казнимое Богом, и не избавит, а еще глубже погрузит Россию в бездну ужасов. Весьма немногие бояре, и весьма не твердо, стояли за Шуйского; самые искренние и ближние его приверженцы уклонялись, видя решительную общую волю; сам Патриарх с горестию удалился, чтобы не быть свидетелем дела мятежного. Василий был сведен с престола и против воли пострижен [22].

   Никто не противился насилию нечестивому, кроме великого святителя: Патриарх торжественно молился за Василия в храмах, как за помазанника Божия, царя России, хотя и бывшего в темнице; торжественно проклинал бунт и не признавал Василия иноком. Но вопли страстей заглушали голос правды: дума боярская решилась предложить престол Владиславу, сыну Польского короля Сигизмунда, хотя Патриарх убеждал не жертвовать Церковию ради земных выгод и советовал возложить венец на юного Михаила Романова (сына Филарета). Так богомудрый святитель предвозвестил отечеству волю небес, хотя далеко еще было до избавления! Впрочем, святейший Гермоген успел настоять на том условии, что Владислав до вступления на престол обязан принять Православие, прекратить связь с папою и поставить законом смертную казнь каждому, кто отступит от Православия.

   Между тем престол царский все еще оставался праздным [23]. Наступили времена ужаса, безначалия, буйства народного. Дума боярская, присвоив себе верховную власть, не могла утвердить ее ни в слабых руках своих, ни утишить народной тревоги, ни обуздать мятежной черни. Самозванец грозил Москве нападением; Польские войска к ней приближались, народ вольничал, холопы не слушались господ, и многие люди чиновные, страшась быть жертвою безначалия и бунта, уходили из столицы даже в стан к Лжедимитрию, единственно ради безопасности личной. Казалось, что Русские люди уже не имели ни отечества, ни души, ни веры; что государство, зараженное нравственною язвою своих изменников, издыхало в страшных судорогах. По словам очевидца, добродетельного келаря Сергиевой Лавры Авраамия Палицына, “Россию терзали свои даже более, нежели иноплеменные: путеводителями, наставниками и хранителями ляхов были наши же изменники — первые и последние в кровавых сечах. Ляхи же с оружием в руках только смотрели и смеялись безумному междоусобию. В лесах, в болотах непроходимых Россияне сами указывали им путь, и числом превосходным берегли их в опасностях, умирая за тех, кто обходился с ними, как с рабами. Вся добыча принадлежала ляхам: они избирали себе лучших из пленников, красных юношей и девиц, или отдавали на выкуп ближним и снова отнимали, к забаве Русских изменников... Сердце трепещет при воспоминании злодейств: там, где стыла теплая кровь, где лежали трупы убиенных, там гнусное любострастие искало одра для своих мерзостных наслаждений... Находились женщины, прельщаемые иноплеменниками, но многие смертию избавляли себя от зверского насилия. Уже не сражаясь за отечество, люди умирали за семейства: муж за жену, отец за дочь, брат за сестру вонзал нож в грудь ляху. Не было милосердия: добрый и верный царю воин, взятый в плен ляхами, иногда находил у них жалость и даже уважение к своей верности; но изменники называли их за то женами слабыми и худыми союзниками царя Тушинского; всех твердых в добродетели они предавали жестокой казни: метали с крутых берегов в глубину рек, расстреливали из луков и самопалов, на глазах родителей жгли детей, носили головы их на саблях и копьях; грудных младенцев, вырывая из рук матерей, разбивали о камни. Видя такую неслыханную злобу, ляхи содрогались и говорили: “Что же будет нам от Россиян, когда они и друг друга губят с такою лютостию? ” Сердца окаменели, умы омрачились: вокруг свирепствовало злодейство, а мы-то думали, оно минует нас, или искали в нем личных для себя выгод. В общем кружении голов все хотели быть выше своего звания: рабы хотели быть господами, чернь — дворянством, дворяне — вельможами. Не только простые простых склоняли к измене, но и знатные — знатных и разумные — разумных, в домах и в самых битвах говорили: “Мы блаженствуем, идите к нам от скорби к утехам!... ” Гибли отечество и Церковь; храмы истинного Бога разорялись, подобно капищам Владимирова времени; скот и псы жили в алтарях; воздухами и пеленами украшались кони; злодеи пили из святых потиров, на иконах играли в кости; в ризах иерейских плясали блудницы. Иноков, священников палили огнем, допытываясь сокровищ; отшельников, схимников заставляли петь срамные песни, а безмолвствующих убивали... Люди уступили свои жилища зверям; медведи и волки, оставив леса, витали в пустых городах и весях; враны плотоядные сидели стаями на телах человеческих; малые птицы гнездились в черепах. Могилы, как горы, везде возвышались. Граждане и земледельцы жили в дебрях, в лесах, в пещерах неведомых, и на болотах, только ночью выходя из них обсушиться. Но и леса не спасали: люди, оставив звероловство, ходили туда с чуткими псами на ловлю людей; матери, укрываясь в густоте древесной, страшились вопля своих младенцев, зажимали им рот и душили их до смерти. Не светом луны, а пожарами озарялись ночи; ибо грабители жгли, чего не могли взять с собою: дома и скирды хлеба, да будет Россия пустынею необитаемою [24].

   В этом страшном кипении необузданных страстей только одни пастыри словесного стада Христова оставались верными своему долгу. Они видели, как действовал Патриарх Гермоген, непоколебимый столб Православия, несокрушимый адамант Церкви и отечества, и все ревностно подражали первосвятителю. В следующей главе увидим доблестные подвиги святителей, иереев, иноков и отшельников.