26. Киевская митрополия. Церковная уния.

К огда на престоле Московского государства прекратился державный род святого равноапостольного князя Владимира в лице царя Феодора, нашему отечеству готовились тяжкие, продолжительные испытания. В первопрестольной и боголюбивой Москве существовала уже крепкая опора для православных сынов ее, поставленная Промыслом Божиим незадолго до пресечения царственной династии: мы говорим о возвышении первосвятительской кафедры, которое придало ей новый блеск, новое освящение в глазах народа. Первые патриархи Московские, вынося на старческих раменах своих бремя власти не только церковной, но и государственной, явили себя истинными отцами Церкви и отечества [1].

   Не такова была судьба Православной Церкви в западной Руси, под скипетром королей иноплеменных и иноверных, под высшим управлением патриархов Цареградских, отдаленных по месту жительства и чуждых по языку, при архипастырях слабых и нередко увлекаемых честолюбием. Мы ранее говорили о первых стеснениях православной веры при Ягайле вскоре по соединении Литвы с Польшею [2]. Хотя общих гонений и не было, но самое разделение Русской Церкви на две митрополии не могло не вредить чистой вере [3] и пролагало путь к унии.

   Уния Флорентийская не удалась папе и не оставила по себе следов не только в Московской, но и в Киевской (юго-западной) митрополии. Поборники папизма убедились после Флорентийской попытки, что им невозможно вести борьбу с Православною Церковию в полном ее составе; тогда они решили ограничить пока свои действия только русскими областями, непосредственно подвластными польской короне [4]. Первым и самым надежным приготовлением к унии было воспитание молодых людей из знатных южнорусских фамилий иезуитами польскими, особенно в Риме. Приготовление это как нельзя лучше вело к цели иезуитов [5].

   Обстоятельства и страсти человеческие сильно содействовали коварным замыслам. С одной стороны, вступивший на престол Польши шведский королевич Сигизмунд III, от колыбели воспитанник иезуитов, был ревностным слугою их до гроба и всегда покорным орудием в руках папизма. С другой стороны, упадок нравов в православном духовенстве, особенно высшем, потребовал довольно строгих мер от Патриарха Цареградского.

   Святейший Иеремия, отправляясь в Москву для избрания и посвящения первого Русского Патриарха (событие неприятное и тревожное для врагов Православия), увидел в южной митрополии много беспорядков: ослабление нравственности, отступление от правил и обычаев церковных. Он лишил кафедры митрополита Онисифора, как двоеженца, а также предал суду Луцкого епископа Кирилла Терлецкого, который вел жизнь разгульную, по примеру римских прелатов, и был уличен в разных преступлениях. Строгость первосвятителя возбудила недовольство духовенства, привыкшего к своеволию, недоверчивость и вражду к Патриарху, которого мало знали. Место Онисифора заступил Михаил Рогоза, старик добрый, но характером слабый. Патриарху было угодно, чтобы к возвращению его из Москвы митрополит Михаил собрал Собор для рассуждения о церковном благочинии. Собор не был собран: Кирилл заставил слабого Рогозу бояться за самого себя. Патриарх напрасно ждал Собора в Замостье с потерею времени и издержек, тяжелых для его скудного престола. Отзываемый делами в Валахию он послал доверительную грамоту к митрополиту в Вильну; но Кирилл отнял ее по дороге. Патриарх, узнав о том, послал другую грамоту к Мелетию, епископу Владимирскому (на Волыни), поручая ему и экзарху своему созвать Собор, а на слабого митрополита возложил уплату издержек по пребыванию в Замостье. Кирилл дружески посетил Мелетия и тайно похитил у него грамоту Патриарха. Таким образом, Собор опять не состоялся; союз с Патриархом был сильно ослаблен.

   Между тем иезуит Скарга издал ловкий панегирик унии, посвятив его “духовному сыну своему, ” королю Сигизмунду. Для Кирилла, склонявшегося на сторону унии, найден был хитрый помощник в лице сенатора Поцея, воспитанника латинской Краковской академии. Иезуиты выпросили у короля обещание предоставить Поцею доходное епископство Владимирское, и Кирилл постриг Ипатия в монахи. В то же время по настоянию иезуитов начались новые притеснения православных.

   Впрочем, Церковь южнорусская имела сильные опоры. Первою из них были православные церковные братства Львовское, Виленское и множество других (из них первые два были основаны еще в XV веке). Братства, как попечители монастырей и храмов, заботились о поддержании церковных зданий, о содержании духовенства и бедных и имели право голоса при назначении настоятелей и священников. В бедственное время борьбы, о котором мы теперь говорим, братства воодушевились новою ревностию. Не ограничиваясь прежним кругом деятельности, по преимуществу человеколюбивой, они обратили ревность свою на защиту веры, на помощь пастырям Церкви, на учреждение типографий и народных училищ [6].

   Волнуемая бурею папизма, южнорусская Церковь имела также ревностного поборника Православия в лице доблестного воеводы Киевского князя Константина Константиновича Острожского, человека благочестивого и образованного. Он вступил в ближайшие сношения с Востоком, собирал и издавал богослужебные книги [7], заводил училища, рассылал по Литве, Украине и Волыни проповедников для утверждения народа в истинах веры. Постоянная, неусыпная заботливость князя о Церкви Православной была известна всем полякам, и они преклонялись пред нею. Король Стефан Баторий, уважая в князе несомненные заслуги воинские и гражданские, даровал ему то преимущество, которое верный и знаменитый сын Православной Церкви считал для себя выше всех наград: король признал его стражем, хранителем и защитником южной Русской митрополии [8]. Убеленный сединами маститой старости доблестный воевода оправдал этот почетный титул неутомимыми трудами.

   Собор, созванный в 1590 году (первый Брестский), рассмотрел грамоты и привилегии, данные в разные времена Православию. Положено было просить короля, дабы им возвращено было значение действующего закона. Хитрый Кирилл, “яко бес, клевеща на Патриарха, ” успел получить в свои руки белые бланки с приложенными печатями епископов, выданные для ходатайства пред королем о защите Церкви. После того Кирилл и Ипатий Поцей, уже епископ, объехали города для приготовления умов к унии. Они старались склонить на свою сторону Михаила Копыстенского, епископа Перемышльского, но тот тогда же протестовал против преступного их умысла. Легче казалось расположить к унии Гедеона Балабана, епископа Львовского, так как он сильно недоволен был Патриархом, который не в его пользу решил спор его с Львовским братством о правах епископа и даже грозил ему отлучением. Терлецкий и иезуиты, с одной стороны, употребляли все, чтобы отягчить положение Гедеона, с другой — твердили Гедеону, что Патриарх оставил его, что он несправедлив к нему. Гедеон поколебался; он склонил было и многих из духовенства, в том числе нескольких греков, к тому, чтобы признать над собою власть папы [9]. Но эта неверность долгу совести была только временною в душе Гедеона. Князь Острожский в ответ на письмо Поцея от 21 июня 1593 года писал ему, что и он не прочь от мира с немиролюбивым Римом из желания облегчить участь Православия, но желает только такого мира, на который могли бы согласиться Патриархи Восточные и Московский; к ним и надобно прежде всего отнестись по сему делу [10]. Патриархи Александрийский и Константинопольский прислали увещания не прельщаться новыми учениями, а последний грозил отлучением от Церкви каждому, кто захотел бы изменить Православию. Голос Востока произвел сильное впечатление на всех. Но тем решительнее стали действовать Ипатий и Кирилл.

   В конце 1594 года происходило совещание по поводу унии, и через несколько месяцев узнали, что Кирилл ездил в Краков и возил туда бланки, а Ипатий писал: “Истинно не знаю я ни о каких бланках. ” На тех бланках, которые выданы были в 1590 году, за подписью всех пастырей Церкви, Ипатий и Кирилл написали прошение к королю и послание к папе (от 12 июня 1595 г. ) с изложением желания о принятии унии не только от лица митрополита и всех епископов, но и “всего духовенства и вверенных им овец. Сигизмунд грамотою от 30 июля 1595 года объявил равенство прав униатского духовенства с римским и отправил Ипатия и Кирилла в Рим за свой счет.

   Там приняли с восторгом изменников Православия. В торжественном собрании кардиналов и прелатов римских 23 декабря 1595 года Ипатий и Кирилл облобызали ногу папы Климента, вручили ему прошение Собора, и оно прочтено было вслух всем. Секретарь папы от имени его пышною речью объявил им благоволение. Оба епископа прочли исповедание веры: они признали исхождение Святого Духа и от Сына, верховную власть папы, чистилище, причащение тела и крови Христовой под одним видом, индульгенции и приняли все, что “определено Тридентским собором, сверх содержащегося в Никейско-Константинопольском символе"! Оба дали присягу за себя и прочих епископов. Таким образом, Ипатий и Кирилл действовали не только, как отступники Православной веры, но и как вероломные предатели, потому что приняли в римском исповедании много такого, чего никто даже и из числа сообщников их не думал принимать, а потому и не мог дозволить ручаться за него в принятии. Папа и кардиналы торжествовали, пели хвалебные песни, выбили медаль, достойную Рима [11], внесли в летопись “повесть о воссиянии нового света в странах полунощных. ”

   Предатели родной веры не успели еще возвратиться в отечество, а народное негодование против унии уже кипело и принимало грозный вид. Епископ Гедеон подал сейму жалобу о том (1 июля 1595 г. ), что депутаты-отступники приняли во всем римскую веру, оставив только для вида греческие обряды, что они бессовестным подлогом позорят имя его и Михаила Перемышльского и без ведома паствы покорили эту паству воле папы. Народ проклинал отступников. Князь Острожский объявил, что он не хочет знать унии. Митрополит Михаил еще прежде того окружною грамотою известил, что дорожит союзом с Патриархом Константинопольским.

   Тогда на защиту унии восстал со всеми своими силами король Сигизмунд. В августе 1596 года он выдал привилегию на имя униатского духовенства. Затем назначен был сейм в Бресте, и в начале октября 1596 года прибыли туда пять епископов, приверженных унии, с поверенными короля, латинскими епископами и сенаторами. Поборниками Православия на Соборе (по нашему счету, третьем Брестском) [12] были экзархи патриархов: от Константинопольского — Никифор и Александрийского — Кирилл Лукарь; епископы Гедеон и Михаил, Лука, митрополит Белогородский, из Славонии, множество архимандритов и протоиереев. Князь Острожский и вся светская знать русская были на стороне Православия. Начались богословские прения. Но за униатов был сам король, требовавший только повиновения. Прибыл после всех и митрополит Михаил. Православные послали спросить его: чью сторону будет держать он? И он решительно объявил, что не хочет унии, но через несколько часов стал на сторону унии. Православные отправили протест к митрополиту, где грозили судом, как ему, так и другим изменникам; но все было напрасно. Собор униатов собрался в храме Святого Николая, где все дело началось и кончилось тем, что с амвона прочтены были: булла папы и акт соединения, подписанный 8 октября митрополитом с пятью епископами, но никем из светских.

   Православные составили и подписали приговор: а) не слушать ни в чем митрополита и прочих отступников епископов, а считать их лишенными власти и б) не принимать ничего в отношении к вере без согласия Константинопольского Патриарха.

   Так началась уния. Сигизмунд, латинские прелаты-фанатики и польские магнаты употребили все меры насилия в пользу унии, обагрили землю кровью на пагубу Польши, бессознательно и невольно подготовляя в будущем присоединение Малороссии к Москве, разделение Польши и зарю того отдаленного дня Господня, когда “отвергнутые насилием воссоединены любовию” [13].

   “Отягщения и насилия, — писала Литовская конфедерация 1599 года, — умножаются более и более, особенно со стороны духовенства и некоторых светских лиц римского исповедания. Часто бывает, что ни в одном углу целого государства ни один из нас, православных, какого бы звания ни был, не бывает в безопасности. Наши церкви, монастыри, соборы большею частию уже захвачены, разорены и опустошены, притом с грабежом и мучительством, с убийствами и кровопролитием, с неслыханными надругательствами над живыми и мертвыми. Духовные лица наши за твердость в исповедании терпят разные преследования: на них нападают в собственных домах их, грабят, позорят, ссылают, лишают собственности. Священники наши не могут крестить младенцев, исповедовать умирающих, отпевать мертвых; тела православных христиан вывозят, как падаль, в поле. Всех, кто не изменил вере отцов, удаляют от чинов гражданских; благочестие есть опала; закон не блюдет нас... Вопием — не слушают!.. ”

   Возблагодарим Бога за то, что такой нетерпимости никогда не бывало в нашем любезном отечестве — северной Руси — от самой отдаленной древности и до нашего времени. Все иноверцы были терпимы под одним условием — не совращать православных. Иностранцы в конце XVI века дивились нашей терпимости, неслыханной в образованной Европе, где пылали тогда костры инквизиции. Каковы бы ни были причины, которые произвели и поддерживали это благотворное явление, во всяком случае, оно служило к славе православной Церкви и было выгодно государству, облегчая древним князьям завоевания наши и самые успехи в гражданском образовании, когда понадобились нам иноверцы, как пособники этого великого дела. Не только христиане иных исповеданий, но мусульмане и язычники совершали у нас молитву по своим убеждениям и обрядам, между тем как в Литве принуждали православных быть папистами и хотели утвердить единство Римской веры кровавыми гонениями.

   Но если Церковь северной Руси не страдала от латинского изуверства, то и она, готовясь к ужасам смутного времени, имела свои внутренние недуги — недостаток просвещения и упадок монашеской жизни. О мрачном невежестве не только народа, но и самого духовенства мы говорили уже прежде, но в конце XVI века это зло еще усилилось. На Московском соборе 1551 года признаны были необходимыми школы для народа и типографии для печатания книг церковных. Но школ учреждено не было, а типографское дело шло неудачно: первые книги напечатаны были без всякого сличения с подлинниками. Люди темные, особенно писцы, восстали против типографов; невежество и злоба не замедлили огласить их еретиками. Диакон Иоанн и Тимофеев, напечатав в 1565 году Часовник, вынуждены были бежать из Москвы в Литву. Народ при слухе о ереси, о деле еретическом взволновался, и самый дом типографский был сожжен. Однако царь велел возобновить дело: в 1568 году была напечатана в Москве учеником изгнанников, Андроником Невежею, Псалтирь, а в 1578 году она же — в Александровской слободе.

   В предыдущих веках обители иноческие были рассадниками духовного просвещения; в них живой опыт объяснял для души тайны веры и благочестия, развивая в них сознание в превосходстве чистой веры; пример святой жизни разливал свет и жизнь на современность. Но в мрачное время Грозного царя заметно ослабление пустынной строгости в монастырях. Оно происходило особенно от поселении в обителях бояр, то постриженных насильно по воле Иоанна, то укрывавшихся от страшного гнева его под иноческую мантию, и от невольного пострижения вдовых священнослужителей. Как бы строго ни наблюдали настоятели за сохранением монашеских правил, невольные постриженники — ненадежные слуги Божии. Положим, со временем нужда приучала их к монашескому затвору; но до того времени каково было от них монастырю! Люди, привыкшие ни в чем не отказывать себе, могли ли скоро расстаться со своими привычками, даже с одною привычкою — к независимости [14]? Сверх того много вредили монашеству попечения об имениях недвижимых. Хотя управление ими возлагалось на немногих избранных лиц, но разные неприятности и неустройства управления привлекали внимание всей обители; притом наблюдать мирские заботы — это не то, что иметь в виду только Бога и святых Его: пример мира заразителен, по крайней мере, для слабых [15].

   Впрочем, и в это время просияло несколько угодников Божиих, подобно звездам на тверди небесной среди темной ночи.

   Так в пустынном лесу, окруженном болотами, между Псковом и Порховом, поселился около 1530 года молодой отшельник по имени Никон, сын благочестивых поселян из погоста Виделебье. В доме родителя обучился он чтению и с юности был богобоязнен и часто посещал храм Божий. Пример старшего брата, принявшего монашество с именем Арсения, и слава недавно почивших преподобного Саввы и Евфросина возбудили в юной душе его решимость отказаться от мира и служить единому Господу. По смерти отца семнадцатилетний Никон убедил мать раздать имение частию храмам, частию бедным и удалиться в обитель молитвы. Сам он обошел обители иноческие в стране Псковской. Заметив в себе недостаточное умение читать полезные книги, он поступил на работу в дом одного набожного Псковского жителя, а тот отдал его для обучения опытному книжному учителю, и Никон приобрел “разумение писаний. ”

   Услышав о пустынном месте на реке Демьянке, он решился удалиться туда на безмолвие. Блаженный Николай, юродивый Псковский, встретив его на дороге, сказал ему, что ожидают его “горечи”; но это не остановило юношу, также как и дикость пустынного места не изменила его намерения. Поставив себе хижину, Никон провел несколько лет в безмолвных подвигах молитвы и питался растениями пустыни. Соседние жители, услышав о новом пустыннике, стали посещать его и невольно нарушали его безмолвие. Отшельник, избегая мирской известности, ушел в общежительную пустынь преподобного Саввы Крыпецкого и принял здесь иночество с именем Никандра. Строгостию жизни скоро обратил на себя внимание братии и потому снова возвратился в прежнюю свою пустынь.

   Безмолвный и уединенный, без всякой защиты со стороны людей отшельник жил в беседе с Господом и с надеждою на Него. Раз злые люди вошли в его келью, ограбили его, взяли иконы, книги и другую бедную собственность отшельника, избили его самого немилосердно, а один пронзил копьем ребра его. Едва живой, покрытый кровию подвижник со слезами благодарил Господа и молил простить врагов, увлекшихся грехами корысти и злобы. Он исцелился быстро; хищники же, потеряв дорогу, блуждали три дня около озера; двое из них, ожесточившись, осыпали имя пустынника бранью и скоро, упав в воду, утонули. Остальные раскаялись, возвратили Никандру отнятое у него и просили помолиться за них; отшельник отпустил их с миром. Народ стал собираться к нему, желая слышать наставления из уст подвижника. Отшельник провел уже 15 лет в уединении, но и теперь боялся славы человеческой.

   Убегая известности, опасной для души, он снова пришел в Крыпецкую обитель. Здесь поручили ему сначала должность уставщика, а потом — келаря. Жизнь его была и здесь так же строга, как и в отшельничестве. Пять дней довольствовался он хлебом с водою и только по субботам и воскресным дням вкушал немного вареной пищи. Днем сверх возложенного послушания носил он воду и дрова для братии, а ночью молился. По временам, уходя из обители в лес, обнажал он до половины тело свое и отдавал его в пищу насекомых, а сам прял и в то же время пел псалмы. Строгость его в звании келаря и жизнь, не- похожая на жизнь большинства братии, казались тяжкими для слабых. Тогда он, заметив, что тяготит собою других, решился оставить обитель; в 3 верстах от нее, на острове поставил себе хижину и опять стал подвизаться в уединении. Но и здесь жизнь его колола глаза немощным. Когда стали приходить ревнители благочестия за советами отшельника, братия обители еще более вознегодовала на него и говорила: “Никандр отнимет доходы у монастыря. ” Подвижник оставил все и отправился опять на реку Демьянку.

   На дороге в пустыню, в селе Локотах, нетрезвые крестьяне избили его по подозрению, — не из числа ли он злых людей, сожегших пред тем дом одного из них? Преподобный великодушно простил их.

   В последние годы открылся в нем дар прозрения и чудесной силы. Одного соседнего помещика, никогда не видав прежде, назвал по имени и предсказал чадородие бесплодной супруге его. Другому предсказал скорую смерть. Крестьянин Назарий, полтора года лежавший больным, велел нести себя в пустынь к преподобному Никандру и умолял его о помощи. Старец велел отнести больного в гостинную хижину, где останавливались приходившие, и оградил его крестом; больной, сладко уснув, встал на другой день совершенно здоровым.

   Каждый год в великий пяток преподобный отшельник приходил к вечерне в Демьянский монастырь [16] и на другой день после исповеди приобщался Святых Тайн; а за 8 лет до кончины принял схиму от Демьянского игумена. Жившие в окрестности иногда тайно приходили к хижине отшельника и всегда слышали, что он молился с горьким рыданием; когда же он замечал близость людей, то умолкал. Никто не заставал его лежащим для отдыха; он только сидя засыпал немного. Постоянною пищею его были пустынные растения, и по захождении солнца вкушал он немного сухого хлеба, если приносили его; в Великий Пост только раз в неделю принимал пищу.

   В последние годы жизни преподобного Никандра часто приходил к нему благочестивый диакон Петр для беседы о душевном спасении. Однажды старец сказал ему: “Брат мой! Много страдал я ногами, но по благодати Божией освободился теперь от болезни. ” Тогда же открыл ему о скором своем преставлении и просил предать земле тело его. “Как же узнаю я о твоей кончине? ” — спросил Петр. — “Без скорби нельзя сказать тебе об исходе моем, — отвечал преподобный, — в тот день Псков объят будет бурею войны, его будут держать в осаде Литовцы. Ты же, когда услышишь о смерти моей, послужи мне. ” Так и случилось. Прохожий крестьянин нашел 24 сентября 1581 года преподобного Никандра в келье его простертым на рогожке, со сложенными на груди руками, почившим в мире и еще не остывшим; в это время Баторий осаждал Псков. Диакон, услышав о кончине богоносного старца, пригласил духовных и мирян отдать честь подвижнику Божию, и хотя Литовское войско рассеяно было по уездам Порховскому и Псковскому, усердствующие безопасно совершили свое благочестивое дело.

   Вскоре поселился на пустынном месте преподобного Никандра инок Исаия. Он первый испытал на себе благодеяния почившего праведника: Исаия сильно страдал ногами, так что едва двигался — и по молитве над могилою пустынника получил исцеление. Благодарный преподобному Никандру Исаия построил (1584 г. ) на месте его подвигов обитель с храмом Благовещения Богоматери. В новую обитель скоро собрались пустынники, и от гроба великого подвижника стали истекать чудеса. Новгородский дворянин Иаков Муравьев, скорбевший о бесчадии, обратился с молитвою к преподобному Никандру, и чрез год родился у него сын; он построил храм в честь преподобного Никандра [17].

   В конце XVI века в пределах Костромских возникла уединенная обитель Монзенская. Первоначальником ее был преподобный Адриан, в миру Амос, Костромской урожденец. Еще в мирской жизни, будучи болен, он видел во сне одинокий храм между двух рек и слышал слово: “Здесь твое место. ” Оправясь от болезни, Амос тайно ушел из дома родительского в Толгский монастырь, потом в Геннадиевой обители принял пострижение с именем Адриана. Здесь прожил он несколько лет; после того жил на Каменном острове Спасской обители и в Павловой Обнорской пустыни. Между тем повсюду сопровождала его мысль о храме, виденном между двух рек. В Павловой пустыни полюбил его старец Пафнутий, и Адриан рассказал ему давнее свое видение. В одно время вечером Пафнутий после правила лег отдохнуть. Является ему неизвестный человек и говорит: “пошли друга твоего Адриана к востоку: место не дальше 50 верст отсюда; там увидит он преподобного мужа. ” Пафнутий спросил: кто он и откуда знает то место? Неизвестный отвечал: “То место не тебе назначено. ” Пафнутий сообщил об этом Адриану. Адриан по рассказу столетнего иерея Евпла отыскал в глухом месте запустелый деревянный храм, тот самый, который представлялся ему в видении. С радостию возвратился к Пафнутию; оба вместе решились идти туда. Но неожиданно царский указ потребовал Пафнутия в Москву, где он был (в 1595 г. ) назначен архимандритом Чудова монастыря. Адриан основался при храме с несколькими иноками. Место было самое пустынное, тихое и приятное. Но открылось и неудобство: полая вода подмывала берег, и была опасность, что вода подмоет храм. Один старец сказал притом Адриану, что прежний игумен хотел перенести храм с опасного места на другое, и указал то место.

   Но воля Божия назначала пустынникам не то место для подвигов, которое понравилось Адриану. Пришел к нему незнакомый отшельник и сказал: “не трудись, старец! Тебе назначено другое место — на берегу реки Монзы; ты узнаешь его тогда, когда двое юношей исцелятся от жестокой болезни. ” Адриан стал осматривать место на берегу реки Монзы. В это время привезены были в Благовещенскую обитель Адриана два больных отрока, один из Буйгорода, другой из Солигалича; отец первого объявил, что сын его, по словам неизвестного старца, исцелится у старца Адриана, у которого ветхий монастырь Благовещенский, а в новом месте — храм Воскресения Христова и Николая-чудотворца. По рассказу другого отца, старец сказал ему, что больной сын его исцелится у Адриана, который переносит монастырь на устье реки Монзы. Больные действительно исцелились по совершении молебствия в храме. Тогда преподобный Адриан решился перенести обитель на новое место; оно было в 35 верстах от Галича и в 20 от Костромы, при впадении Монзы в реку Кострому. Неведомый Адриану пустынник, указавший новое место, был преподобный Ферапонт, великий подвижник и сокровенный раб Божий. Впоследствии узнали, что он жил прежде в Москве и подражал подвигам блаженного Василия [18], потом постригся в Костромском Воздвиженском монастыре и был там образцом послушания и постничества. Жители Костромы, начиная с воеводы, питали к нему уважение, приходили слушать наставления его и принимать благословение; он принимал посещавших с любовию, но иных строго обличал за слабую жизнь и пристрастие в мирской суете. Тяготясь известностию, удалился он из Костромы и поселился на реке Монзе, в 25 верстах от Галича; место, где поселился он, было лесное и окружено болотами, так что сюда можно было проникнуть только на челноке рекою Кострома. Незримый никем подвизался он здесь в молитве и посте. Только след незнаемого человека видели здесь на траве; но пустынник не показывался никому.

   Когда монастырь Адриана уже устроился на новом месте, преподобный Ферапонт сам пришел в обитель Монзенскую и стал жить здесь. Он взял слово с Адриана, что не будет говорить о нем ничего, что известно ему, и просил быть его духовным отцом. “Скоро, — прибавил преподобный, — спустя два года с половиною, исполнится надо мною воля Божия: до смерти же моей не разглашай обо мне. ” Ферапонт каждый день выходил из обители и, перейдя реку Монзау, скрывался в чаще леса; там молился он наедине, а ночь проводил в келье без сна и переписывал книги. Инок Кирилл возроптал на святого старца за то, что тот не участвует в строении обители, и даже увидел эфиопов, внушавших ему негодование на святого; тяжело ему приходилось от подобных посетителей, пока не пришел к нему чудный Ферапонт; старец разогнал духов, но запретил Кириллу говорить о том. Однажды преподобный Ферапонт вышел в лес на обычное место для уединенной молитвы. Женщина по имени Пелагея, собиравшая ягоды, увидела старца издали и перешла овраг, чтобы посмотреть на него вблизи. Старец сидел на колоде, обнаженный до пояса; по телу его, искусанному комарами и оводами, лилась кровь, над ним роились кровожадные насекомые. Увлекаемая женским любопытством, она подошла еще ближе и ослепла. В страхе закричала она: “Угодник Божий, прости меня, грешную! ” С этим словом невидимая сила отбросила ее за овраг, и она прозрела; но она боялась сказать о случившемся с нею кому-либо другому, кроме старца Адриана. Служивший в обители Петр, видя однажды преподобного идущего за реку Монзу, сказал ему с насмешкою: “Древен ты годами, а ступаешь искусно, как бы плывешь ногами, и мантия на тебе не движется. ” Старец ничего не отвечал ему и прошел мимо. Петр, возвратясь в монастырь, почувствовал страшную боль в голове, и лицо его искривилось. Адриан, узнав случайно о его болезни, спросил: не говорил ли ты при встрече чего-нибудь оскорбительного святому старцу? Петр исповедал грех свой. Адриан советовал ему молиться и попросить прощения у блаженного Ферапонта. Когда святой старец выходил от вечерни, больной просил у него помилования. Ферапонт возложил на него руки и сказал: “Не надобно осуждать никого, ” — и болезнь миновала. За день до кончины блаженный Ферапонт сказал: “Близок конец мой, ” и просил Адриана причастить его Святых Тайн во время литургии. Братия, видя его на ногах, не хотела верить, что он скоро умрет. В самый день кончины его все собрались к утрене (это был воскресный день — неделя святых Праотцев); пришел к утрене и чудный Ферапонт, по окончании службы простился он с братиею и пошел в келью. Игумен Адриан пригласил иноков посмотреть на кончину праведника. Братия и теперь повторяла, что еще крепок он; но когда все пришли в келью, подвижник лежал на одре в мантии и куколе, и свечи горели пред иконами: он уже отошел ко Господу. Это было 12 декабря 1591 года.

   Вскоре по преставлении преподобного Ферапонта однажды после литургии игумен Адриан лег отдохнуть на рогожке. Является Ферапонт и говорит ему: “Спустя десять лет будет великий голод в России, береги рожь; многие будут тогда питаться из твоих житниц, и оне не оскудеют; тогда населятся и пустые земли твои. ” Феодосий, слепой старец, постриженник обители, в полночь молол жерновом рожь. И вот яркий свет наполнил храмину, и он увидел свет, исходящий из храма святого Николая; пред царскими дверями стоял преподобный Ферапонт. “Чего ты просишь у Господа? ” — спросил его преподобный. “Отпущения грехов, ” — отвечал слепой старец. “Подвизайся, и как начал, так и довершай; спустя немного времени увидишь ты свет вечности, ” — сказал ему чудный Ферапонт. После того старец опять остался во мраке. В другое время Феодосий в полдень молол хлеб. Опять явился ему Ферапонт и сказал: “Мир тебе и благословение! Спустя немного времени будет великий голод во всей России, но ты не доживешь до того: скоро ты увидишь меня в другом мире; скажи тайно Адриану, чтобы крепко берег рожь, — многим придется питаться от монастыря. ” Феодосий вскоре скончался [19].

   В обители Монзенской братия доставала себе пропитание земледелием, и настоятель Адриан был первым на работах. Веря посмертному предсказанию чудного Ферапонта, он наполнял монастырские житницы хлебом. Когда в 1601 году предсказание сбылось и наступил голод [20], обитель Адриана и Ферапонта стала питательницею для всей окрестности: люди селились на пустошах монастырских, не находя на прежних местах пропитания. Игумен Адриан отпускал хлеб всем нуждающимся в уповании на Господа, и житницы обители не оскудевали.

   Преподобный Адриан прожил после кончины старца Ферапонта более 20 лет и мирно преставился 5 мая 1619 года [21].

   Два подвижника того же времени проходили трудный путь юродства. Одним из них был блаженный Симон, сын поселян, живших близ Юрьевца Повологского. Тайно ушел он из дома родительского в густой лес. Поселяне села Ялнатского увидели в лесу человека полунагого, в лохмотьях, но не могли допытаться от него, кто он и откуда. Из сострадания привели они его к священнику. В доме доброго пастыря послушливо занимался он работою, никогда не оставаясь праздным; он усердно посещал и храм Божий; но, показываясь малоумным перед людьми подвергался насмешкам и оскорблениям. Одна рубашка зимою и летом была одеждою его, и земля служила ему постелью; обуви не носил он и в самые жестокие морозы. Так прожил Симон в селе Ялнатском 15 лет.

   Перейдя в город Юрьевец, он не имел уже никакого пристанища. Попрежнему босой и полунагой, он скитался по улицам, претерпевая насмешки и оскорбления; только в жестокие морозы заходил он в корчемницу, но и здесь встречал наглые толчки и шутки. Любимым местом его была паперть того или другого храма, где проводил он время в молитве; особенно же любил он Богоявленскую обитель. Внимательные люди видели на глубоком снегу следы коленопреклоненных молитв его. От суровой жизни кожа его совсем почернела, а от поста прилипла к костям. Такими подвигами самоотречения дух его очистился и благодатно окреп, так что он видел то, чего не видали другие.

   Раз, юродствуя, вошел он в дом воеводы Третьяка Трегубова; воевода разгневался на то, что вошел к нему такой нищий, и велел вытолкать его вон. Прогоняемый Симон намекнул на несчастие, ожидавшее воеводу, и за это подвергся новым побоям. На следующее утро жена Трегубова упала с крыльца дома и убилась до смерти. У гроба жены суровый воевода вспомнил о словах юродивого, раскаялся в своем поступке и стал уважать Симона. В другое время блаженный говорил: “Молитесь, будет пожар. ” Но никто не обратил внимания на слова юродивого. Спустя несколько дней в полдень загорелся город. Третьяк вспомнил о словах Симона и послал отыскать его. Его нашли на паперти, со слезами молящимся пред иконою Богоматери. Воеводы и другие просили его о помощи в страшной беде, и пламень тотчас же погас. Юрьевский житель Зубарев, переплывая Волгу в ладье, на средине ее застигнут был сильною бурею, и ладья его готова была потонуть. Увидав блаженного на берегу, он мысленно молил Симона помолиться о его спасении и обещал дать ему новую одежду и обувь. Буря утихла, но спасенный забыл о своем обещании. Спустя некоторое время, Симон, встретясь с ним в уединенном месте, сказал ему: “А кафтан и сапоги где? Ты забыл свое обещание, которое давал, как тонул в воде. ” Зубарев сознался в грехе и готов был немедленно подарить обещанное; но блаженный сказал: “Мне не нужно; отдай нищим и не забывай их; милостыня избавляет от напастей. ”

   Близкий к кончине Симон зашел в дом нового воеводы Петелина. Тот, не зная его, избил его жестоко до того, что блаженный сильно заболел. Брошенный в подвал воеводы, упросил он слугу призвать духовника. Как великой милости Божией, обрадовался он, когда пришел священник со Святыми Дарами; исповедался, приобщился Святых Тайн и предал дух свой Богу 4 ноября 1584 года [22].

   Другой подвижник в то же время юродствовал на улицах Москвы. Урожденец страны Вологодской блаженный Иоанн назывался “водоносцем. ” Это название напоминает о трудах его в молодости; в соловарне с тяжкими трудами добывания и переноски соленого раствора соединял он строгий пост и молитву. С заводов перешел он в Ростов. Здесь начался новый подвиг его, подвиг особого рода. Его звали “большим колпаком, ” потому что на голове носил он тяжелый железный колпак. На теле под одеждою носил он еще вериги, состоявшие из толстых железных крестов, тогда как на пальцах его было несколько блестящих колец. Раз, посетив преподобного Иринарха-затворника, он дал ему совет носить на себе кресты железные и сказал пророческие слова: “Даст тебе Бог научать людей от востока до запада, наполнять землю учениками, отводить людей от пьянства. За беззаконное же пьянство и разврат Господь Бог нашлет на Русскую землю иноплеменных. И они подивятся и почудятся великому терпению твоему и подвигам; меч их тебе не повредит, и они прославят тебя более верных. А я теперь иду в Москву просить у царя земли, потому что у меня в Москве столько будет видимых бесов (из Литвы), что едва уставятся хмелевые тычины. Но Святая Троица Своею силою их прогонит” [23]. В Москве ходил он в самые жестокие морозы босой, почти нагой, с распущенными волосами. Встречаясь с Годуновым, говорил вслух: “Умная голова, разбирай Божии дела. Бог долго ждет, да больно бьет. ” Пред смертию пришел он в церковь Покрова Богоматери, что на рву [24], и просил у протоиерея место себе, где бы ему лечь. Протоиерей, поняв, чего желает юродивый, обещал похоронить его; блаженный указал на место своей могилы. По выходе из церкви Иоанн с

⇐ Предыдущая22232425262728293031Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: