Возражение против нашей системы, основанное на ее неустойчивости

Основания этого возражения. — Его серьезное зна­чение. — Ответ. — Введение системы должно быть об­условлено: 1) глубоким чувством справедливости; 2) ясным пониманием существа счастья, как явления чисто интеллектуального, не доставляемого чувствен­ными радостями или иллюзорными удовольствиями. — Влияние перечисленных страстей. — Личная предусмо­трительность или тщеславие не будут побуждать лю­дей к накоплению богатств.

Теперь перейдем к другому возражению. Иногда те, кто не согласен с излагаемым здесь учением, говорят, «что равенство, возможно, содействовало бы совершенствованию людей и их счастью, если бы только человеческая природа допускала длительное сохранение по­добных общественных условий, однако все та­кие надежды должны оказаться бесплодными. Под знаменем равенства сегодня наступит замешательство, а завтра вернутся старые пороки и привилегии. Богатые, принеся самые Щедрые жертвы, приведут общество только к варварству, с которого, как с нового детства, снова должно начаться развитие идей и начал гражданского общества. Природу человека нельзя изменить. В обществе обнаружится по крайней мере несколько порочных и коварных членов, которые попытаются обеспечить себе некоторые преимущества по сравнению с ос­тальными. Человеческие умы не приобретут такого полного единообразия, которое тре­буется при состоянии имущественного равен­ства; разнообразие мнений, которое до изве­стной степени навсегда сохранится, должно неизбежно ниспровергнуть утонченную систе­му умозрительного совершенства».

Из всевозможных возражений это самое существенное. Нам очень важно в таком серьезном вопросе не поддаться на какие-либо соблазны произвольных умозаключе­ний. Было бы действительно плачевно, если бы, расставшись с теми общественными условиями, при которых достигнуты такие успехи человеческим сознанием, мы погрузи­лись бы в варварство в попытке осуществить пустые измышления. Но хуже всего, если только это возражение правильно, что нет ни­каких средств для устранения такой опасно­сти. Человеческий разум неизбежно разви­вается. То, что он видит и чему удивляется, он рано или поздно захочет достичь. Таковы неустранимые законы нашей природы. Но ведь невозможно не видеть прелести равенст­ва и не обольститься теми преимуществами, которые оно обещает. Последствия ясны. Лю­ди, согласно этим рассуждениям, склонны некоторое время успешно двигаться вперед, но затем в самом своем стремлении к дальнейшим успехам они неизбежно опускаются ниже уровня своих возможностей и оказываются вынуждены снова вступить на повседневную стезю. В этом возражении человек изобра­жается как горький неудачник, у которого достаточно разума, чтобы понять, где добро, но слишком мало его, чтобы суметь это добро осуществить. Посмотрим, действительно ли равенство, однажды установленное, окажется таким ненадежным, как здесь изображено.

Приступая к ответу на это возражение, надо прежде всего запомнить, что предпола­гаемые нами здесь условия равенства не представляют собой результата случайных обстоятельств, не возникают по приказу на­чальства и не создаются в итоге весьма убе­дительных внушений немногих просвещенных мыслителей, но вытекают из серьезных и продуманных убеждений общины в целом. Мы предполагаем, что подобные убеждения могут возникнуть сейчас среди небольшого числа людей, живущих совместно в обществе; если же это возможно в маленькой общине, то нет достаточных оснований предполагать, что они невозможны сначала в большой общине, а затем в еще более обширной.

Мы должны теперь рассмотреть вопрос, Могут ли подобные убеждения сохраниться навсегда, после того как они раз усвоены.

Такие убеждения покоятся на двух пред­ставлениях, возникающих в сознании, одно — о справедливости, другое — о счастье. Имуще­ственное равенство не может в человеческом обществе принять определенные формы, пока в сознании глубоко не запечатлеется понима­ние того, что подлинные потребности каждого человека обосновывают его единственно спра­ведливое притязание на овладение любым ви­дом благ. Если бы общий разум человечества когда-нибудь достиг той степени просвеще­ния, которая нужна для прочного усвоения этой истины, притом такого глубокого, чтобы не допускать никаких возражений и сомнений, то мы бы все с одинаковым ужасом и презре­нием отнеслись к человеку, накапливающему собственность, в которой он не нуждается. В своем воображении мы представили бы себе все зло, неизбежно вызываемое состоянием привилегий, и наряду с этим — счастье, со­путствующее свободе. Наша мысль была бы теперь чужда стремлению приобрести что-ни­будь ненужное нам самим, но полезное дру­гим, или жажде накопления собственности в целях получения какой-то власти над умами соседей, как она сейчас чужда греху убийст­ва. Ни один человек не может оспаривать то­го, что условия имущественного равенства, однажды установленные, помогут сильному сокращению дурных склонностей людей. Но преступление, нами сейчас обсуждаемое, го­раздо страшнее всех тех, которые совершают­ся при теперешнем состоянии общества. Че­ловек, вероятно, не способен ни при каких условиях совершать такие действия, которые по его ясному и неоспоримому представлению противоречат общему благу. Но как бы то ни было, едва ли можно поверить, что кто-ни­будь в состоянии ради воображаемого собст­венного удовольствия с легкостью причинить вред обществу, если только его собственная душа не была уже прежде ранена обидами, причиненными обществом благодаря его уст­ройству. Мы рассматриваем здесь тот случай, когда человек, даже не считая себя обижен­ным, предумышленно ниспровергает такие счастливые условия, которые невозможно описать, для того, чтобы содействовать вос­становлению всех тех бедствий и пороков, ко­торыми человечество было заражено с первых страниц своей истории.

Идея равенства, описываемая нами, обяза­на своим господством над умами тем пред­ставлениям о личном счастье, которые с ней связаны. Она вытекает из простой, ясной и неопровержимой мысли, возникшей в челове­ческом уме, — мысли, что мы прежде всего нуждаемся в определенных условиях для фи­зического существования и в убежище, но что после этого наше истинное благополучие за­ключается в развитии интеллектуальных спо­собностей, в познании истины и в применении своих добрых качеств. С первого взгляда мо­жет показаться, что эта теория упускает из виду часть опытной истории человеческого разума, чувственные наслаждения и радости, создаваемые воображением. Но это упущение только кажущееся, а не реальное. Как бы велико ни было количество удовольствий, до­ступных нам, предусмотрительный человек по­жертвует низменными радостями для более возвышенных. Сейчас ни один человек, содей­ствовавший счастью других или наблюдавший его с открытой душой, не станет отрицать, что из всех ощущений это самое радостное. Но тот, кто склонен хотя бы к малейшему злоупотреблению чувственными удовольстви­ями, соответственным образом уменьшает свою способность пользоваться этой высокой радостью. Излишне прибавлять, даже если это и имеет какое-либо значение, что строгая умеренность представляет верный способ получения наивысшего удовольствия от пользования чувственными радостями. В этом заключалась теория Эпикура²⁴ и такой должна быть система каждого человека, ко­торый когда-либо глубоко задумывался над сущностью человеческого счастья. Что касает­ся иллюзорных радостей, то они совершенно несовместимы с высоким счастьем. Если мы хотим содействовать счастью других или ра­доваться ему, то мы должны постараться уз­нать, в чем оно заключается. Но знание это — непримиримый враг химеры. По мере того как разум подымается до истинной своей высоты, он освобождается от предрассудков, представляющих причину наших бед, он ста­новится неспособным извлекать удовольствие из лести, славы или власти и вообще из лю­бого источника, не совместимого с общим бла­гом, или, иначе говоря, не составляющего его части. Самое существенное из всех видов зна­ния заключается в понимании того, что я лич­но представляю собой лишь каплю в океане мысли. Поэтому первым основанием для по­знания сущности человеческого счастья, неот­делимого от состояния равенства, является понимание того, что я извлеку бесконечно больше радости из простоты, умеренности и правды, чем из роскоши, власти и славы. Ка­кой же соблазн к накоплению может испыты­вать человек, придерживающийся такого убеждения и живущий в условиях имущест­венного равенства?

Этот вопрос постоянно затмевался уче­нием, которое распространялось писателями-моралистами, — учением о независимости друг от друга разума и страстей. Такое их разде­ление всегда вводит в заблуждение. Из сколь­ких элементов состоит человеческое сознание? Ни из скольких! Оно просто заключается в ряде мыслей, следующих одна за другой, начиная с первой минуты нашего существова­ния и кончая завершающей*. Понятие стра­сти, вызвавшее столько недоразумений в философии сознания, но не соответствующее никакому реальному явлению, постоянно ме­няет свое содержание. Порой оно применяет­ся без различия в отношении все тех явлений мысли, которые при своей исключительной яркости сопровождаются такими сильными реальными или воображаемыми побуждениями, что толкают нас с необычной энергией на действия. Так, например, мы говорим о стра­стном милосердии, патриотизме или мужест­ве. Порой это слово означает только те живые стремления, которые при тщательном рас­смотрении оказываются основанными на за­блуждении. Первоначальное значение этого слова не может быть оспариваемо. Страстное желание вытекает из известного состояния сознания и всегда должно находиться в опре­деленном отношении к предполагаемой ясно­сти задачи и к важности практического ре­зультата. При вторичном значении этого слова учение о страстях было бы совершенно безобидно, если бы мы привыкли отличать определение от определяемого понятия. Тогда было бы ясно, что это учение просто утверж­дает постоянную подверженность человече­ского сознания точно тем же заблуждениям, которые наблюдаются сейчас, или, иными словами, что оно настаивает на неустранимом постоянстве сознания в противоречие с уче­нием о необходимом совершенствовании ин­теллекта. В самом деле, кто не видит в при­веденном выше случае нелепого предположе­ния, что возможен такой человек, который, ясно понимая, в какую сторону призывают его справедливость и собственные интересы, стал бы неудержимо по заблуждению стре­миться в другую? Несомненно, что челове­ческий рассудок подвержен колебаниям. Но существует такая степень убежденности, ко­торая делает невозможным для нас извлекать удовольствие из невоздержанности, власти или славы, и к ней нас некогда приведет непрестанный прогресс мысли.

* Кн. IV, гл. VII²⁵.

Предположение о ненарушимости системы имущественного равенства после ее введения под воздействием разума и убеждений не бу­дет подлежать серьезному сомнению, если мы сумеем создать себе ясное представление о действии этой системы. Предположим, что мы посетили общину людей, которые привыкли трудиться в соответствии с потребностями всех в целом и передавать немедленно и без­оговорочно соседям то, в чем они сами не нуж­даются, но в чем последние испытывают не­посредственную надобность. Здесь тотчас устраняется основная и простейшая причина личного накопления. У меня нет надобности копить с целью обеспечить себя от несчаст­ных случаев, болезней или инвалидности, так как бесспорность притязания на обеспечение не подвергается в этих случаях никаким со­мнениям, и каждый человек привыкает с ними считаться. Вообще в значительных количест­вах можно будет накопить лишь вещи весьма тленные, ибо обмена не будет существовать; поэтому все, что я не смогу лично употребить, ничего не прибавит к сумме моего богатства. Кроме того, надо отметить, что хотя накоп­ление в частных целях будет в этих условиях в высшей степени неразумно и нелепо, но это ни в коем случае не исключает такого накоп­ления, которое может потребоваться на случай общественных бедствий. Если предшествующее рассуждение сколько-нибудь правильно, то такого рода накопления не будут под­вергаться никакой опасности. Прибавим к это­му, что неизменное благоразумие позволит предотвратить такие бедствия. Хорошо из­вестно, что голод главным образом вызывает­ся мерами предосторожности и ложными страхами людей; вполне разумно предполо­жение, что, достигнув известной степени опыт­ности, люди постепенно сумеют избегать не­урожаев и других бедствий.

Нами было уже указано, что жажда по­чета и уважения представляет основной и по­стоянно действующий мотив для частного накопления. Но он также отпадет. Поскольку накопление не будет иметь никакой разумной цели, его будут считать признаком умопоме­шательства, а не основанием для восхищения. Люди будут приучены к простым началам справедливости и поймут, что ничто, кроме дарований и добродетелей, не дает права на уважение. Когда они привыкнут употреблять свои излишки на удовлетворение нужд сосе­дей и посвящать время, свободное от физиче­ского труда, на развитие своих умственных способностей, то какие чувства вызовет у них человек, настолько безрассудный, чтобы пришивать кусок кружева к одежде или при­креплять какое-нибудь другое украшение к своей персоне? В подобной общине накопле­ние собственности всегда будет иметь тенден­цию останавливаться на определенном уров­не. Всем будет интересно знать, в чьих руках имеется известное количество каких-либо предметов, и каждый с доверием обратится к нему для удовлетворения собственных по­требностей в них. Поэтому, устраняя всякую возможность принуждения, мы увидим, как самое ощущение порочности и нелепости по­ведения человека, отказывающегося расстать­ся с тем, в чем он не испытывает никакой по­требности, будет всегда представлять доста­точное противодействие для такого отврати­тельного нововведения. Каждый человек будет знать, что он по справедливости и по полному праву может пользоваться моими из­лишками. Если я откажусь признать его до­воды и доказательства по этому вопросу, то он не станет входить со мной в такую пороч­ную сделку, как обмен, но оставит меня с тем, чтобы достать нужное ему у какого-нибудь Другого, более разумного человека. Накопле­ние вместо вызывания к себе, как теперь, знаков уважения, будет разрушать связи человека, стремящегося к нему, с обществом и обрекать его на пренебрежение и забвение. Чувство почтения, вызываемое богатством, объясняется представлением сторонних на­блюдающих о тех выгодах, которые оно дает; но тогда богач будет в положении гораздо худшем, чем теперь скряга, который, прибав­ляя тысячи к своим сокровищам, не может расстаться с лишним фарсингом и потому находится в пренебрежении у всех.

Глава VI