Влияние политических учреждений, поясненное примерами

Грабеж и мошенничество, два больших преступ­ления, совершаемых в обществе, проистекают из: 1) крайней бедности, 2) тщеславия богатых, 3) их ти­рании. Эти преступления стали постоянными благодаря: 1) законодательству, 2) способу применения зако­на, 3) неравенству условий.

Влияние политических учреждений станет более очевидным, если мы изучим историю са­мых важных пороков, существующих в насто­ящее время в обществе, и если удастся дока­зать, что их устойчивость связана с полити­ческим строем.

Два величайших злоупотребления, связан­ных с внутренней политикой народов, господствующих теперь в мире, заключаются, как мы считаем, в неправильном способе перехода собственности, как первоначально посредст­вом насилия, так и вторично путем обмана. Если бы среди жителей какой-либо страны не существовало людей, желающих завладеть чужим имуществом, или если бы это желание не было так горячо и неугомонно, чтобы побуждать их к приобретению этого имущества способами, несовместимыми с порядком и справедливостью, то несомненно, что в этой стране преступления были бы известны толь­ко понаслышке. Если бы каждый человек мог с легкостью приобретать все необходимое для жизни и, приобретая, не испытывать тягост­ного стремления к излишествам, то искушение утратило бы свою силу. Частные интересы хорошо согласовались бы с общественным благом; гражданское общество приобрело бы все то, чем поэзия наделяет золотой век⁴⁷. Исследуем начало, которому эти недостатки обязаны своим происхождением, и меры, ко­торые помогут ослабить их или устранить.

Прежде всего надо заметить, что в самых культурных европейских государствах нера­венство в распределении собственности до­стигло угрожающего размера. Большое число их жителей лишено почти всего того, что де­лает жизнь сносной или обеспеченной. Их ве­личайшего трудолюбия едва ли достаточно для поддержания существования. Женщины и дети ложатся непереносимым бременем на труд мужчин, так что выражение «большая семья» стало в низшем слое общества равно­значно величайшей бедности и горю. Если к этому бремени прибавляется еще болезнь или какие-нибудь несчастные случаи, которые всегда возможны в деятельной и трудовой жизни, то нужда еще возрастает.

Существует представление, что в Англии меньше бедности и нужды, чем в большинстве европейских государств. В Англии налог для бедных⁴⁸ достигает суммы в два миллиона фунтов стерлингов в год. Было вычислено, что на каждые семь человек среди ее жителей один получает в какой-то период своей жизни помощь за счет этого фонда. Но это соотно­шение еще значительно возрастет, если мы учтем людей, которые из гордости или же духа независимости, или за отсутствием юри­дического адреса не получают такой помощи, хотя и испытывают равную нищету.

Я не придаю значения точности этого рас­чета; факт сам по себе достаточен для того, чтобы дать нам представление о размере нужды. Вытекающие из нее беды не могут быть оспорены. Постоянная борьба со злом, проистекающим из бедности, не давая часто никаких результатов, естественно, приводит многих страдальцев к отчаянию. Тягостное ощущение своего бедственного положения са­мо по себе лишает их способности преодоле­вать зло. Преимущества богатых, немилосерд­но используемые ими, естественно, приводят к возмездию; бедного человека доводят до то­го, что он начинает считать теперешнее сос­тояние общества состоянием войны, неспра­ведливой системой, созданной не для защиты всех людей в их правах и для обеспечения за ними средств к существованию, а для расши­рения преимуществ, предоставляемых немно­гим благоприятствуемым лицам, в то время как всем остальным предназначена нужда, зависимость и горе.

Другим источником разрушительных страстей, нарушающих мирное существование общества, являются роскошь, пышность и ве­ликолепие, которые обычно сопровождают на­копление колоссальных богатств. Человек спо­собен бодро встречать значительные лишения, когда он разделяет их с остальным обществом и когда его не оскорбляет зрелище беспечно­сти и достатка других людей, никоим образом не заслуживающих таких преимуществ в боль­шей степени, чем он сам. Но тяжкие страда­ния людей еще возрастают, когда они вынуж­дены наблюдать чужие преимущества и, му­чаясь от необходимости постоянно и тщетно стремиться к обеспечению себе и своим семь­ям самых жалких условий жизни, видят, как другие наслаждаются плодами чужого труда. При политическом устройстве, существующем в настоящее время, они неизменно несут это бремя. Существует обширный класс людей, которые, будучи богатыми, лишены как блес­тящих дарований, так и возвышенных досто­инств; как бы высоко люди этого класса ни оценивали свое собственное воспитание, свой­ственную им деликатность, отличный лоск и изысканность своих манер, они все же втайне сознают, что не обладают никакими качества­ми, дающими им право на такие преимущест­ва и основания для соблюдения дистанции между ними и низшими слоями, кроме пыш­ности их экипажей, блеска обстановки и рос­коши в их развлечениях. Бедного чело­века поражает такое показное богатство, он начинает остро ощущать свои невзго­ды, ибо знает, как неутомимо он стре­мится получить свою небольшую долю в этом богатстве, и он приучается считать богатство счастьем. Бедняк не может поверить, что бо­гатая одежда нередко прикрывает страдающее сердце.

Третий порок богатства, легко вызываю­щий недовольство бедных, заключается в дер­зости богатых и в присвоении ими чужих прав. Если бы бедный человек проникся фи­лософским спокойствием, примирился во всех отношениях со своей судьбою, уверившись, что он не менее своего богатого соседа облада­ет всем необходимым для истинно достойного человеческого существования, то он стал бы считать все прочее не заслуживающим завис­ти. Кажется, что богатый не может удовлет­вориться своими богатствами, если зрелище их не раздражает других; благородное чувст­во собственного достоинства, которое могло бы обделенному доставить спокойствие, ста­новится средством раздражения его путем угнетения и несправедливостей. Во многих странах открыто признается, что справедли­вости можно добиться посредством протек­ции, поэтому человек высокого положения, имеющий блестящие связи, почти безошибочно выигрывает дело против человека, не имею­щего протекции и друзей. В тех странах, где подобной постыдной практики не существует, правосудие часто становится предметом дорогостоящей купли, и человек с толстым кошельком, как это там общеизвестно, одержи­вает победу. Естественно, что, зная эти фак­ты, богатые перестают опасаться нарушить права бедных в своих делах с ними и испол­няются духа властного, диктаторского и тира­нического. Однако такое косвенное угнетение перестает удовлетворять их деспотические склонности. Во всех подобных странах бога­тые прямо или косвенно оказываются облада­телями законодательной власти в государст­ве; естественно, что они постепенно превраща­ют угнетение, в систему и лишают бедных тех немногих, так сказать, природных прав, кото­рыми иначе они продолжали бы пользоваться.

Взгляды отдельных людей, а, следователь­но, и их желания, потому что желание — это не что иное, как взгляд, созревший для прев­ращения в действие, всегда будут в значи­тельной степени регулироваться взглядами всего общества. Но нравы, господствующие во многих странах, как будто бы точно рас­считаны для того, чтобы внушать убеждение, будто честность, порядочность, разумность и усердие являются ничем, а богатство — это все. Разве может человек, внешность которого свидетельствует о нужде, рассчитывать на хо­роший прием в обществе, особенно в общест­ве людей, диктующих свою волю остальным? Представим себе, что он почувствует необхо­димость в их содействии и доброжелательстве. Ему немедленно покажут, что никакие достоинства не могут возместить скромную внеш­ность. Урок, внушаемый ему, гласит: иди домой, обогатись любым способом, приобрети предметы роскоши, считающиеся достойными уважения, и тогда ты можешь быть уверен­ным в дружеском приеме. В соответствии с этим, бедность в таких странах считается ве­личайшим пороком. Ее стремятся избегнуть с рвением, не позволяющим совести быть слиш­ком разборчивой. Ее скрывают как самый не­оспоримый порок. В то время как один чело­век выбирает путь ничем не ограниченного накопления, другой предается расточительно­сти, которая должна внушить обществу преу­величенное представление о его богатстве. Он спешит сделать реальной ту бедность, прояв­лений которой он так боится, и вместе со сво­им имуществом жертвует своей честностью, правдивостью и репутацией, хотя они-то и могли бы утешить его в обрушившейся на него напасти. Таковы причины, которые в разной степени при разных правительствах, существующих в мире, побуждают людей явно или тайно посягать на чужую собственность. Посмотрим, позволяет ли политический строй уменьшить их воздействие или способствует их усилению и притом насколько.

Все, что имеет тенденцию сокращать бедствия, связанные с бедностью, сокращает в то же время бессмысленные желания и огромное накопление богатств. К богатству не стремятся ради него самого и редко добиваются его ради чувственных удовольствии, им достав­аемых. Его домогаются по той же причине, по которой обычно способные люди стремятся получить знания, умение и опытность, т. е. из любви к почету и из страха перед пренебре­жением. Как мало людей ценило бы облада­ние богатством, если бы они были обречены пользоваться своими экипажами, дворцами и увеселениями в одиночестве, так что никакой чужой глаз не восхищался бы их великоле­пием и ни один жалкий наблюдатель не на­правил бы весь свой восторг на лесть собст­веннику. Если бы не считалось, что прекло­нение представляет исключительную привиле­гию богатства, а пренебрежение — неизменно­го спутника бедности, то стремление к выго­дам перестало бы составлять всеобщую страсть. Посмотрим, каким образом полити­ческий строй способствует этой страсти.

Прежде всего, почти во всех странах зако­нодательство явно потворствует богатым про­тив бедных. Таковы законы, касающиеся охо­ты⁴⁹; они запрещают трудолюбивому селяни­ну убивать животных, которые уничтожают все его расчеты на сбор будущих средств про­питания, и они же мешают ему снабдить себя пищей, помимо его воли появляющейся на его пути. Таков же дух последних законов о дохо­де во Франции⁵⁰, которые в некоторых своих предписаниях ложатся всей своей тяжестью исключительно на людей скромных и трудо­вых и изымают из сферы своего воздействия тех, кто легче всего мог бы выдержать их бре­мя. Так же точно в настоящий момент в Анг­лии поземельный налог⁵¹ дает на полмиллио­на меньше, чем век тому назад, в то время как налоги на потребление подверглись росту на тринадцать миллионов в год за тот же са­мый период. Это представляет собой попытку, независимо от того насколько она успешна, перенести налоговое бремя с богатого на бед­ного и в качестве таковой характеризует дух законодательства. Исходя из того же принци­па, грабеж и другие преступления, которые богатая часть общества не испытывает иску­шений совершать, рассматриваются как тяг­чайшие и караются очень строго, подчас даже нечеловечно. Богатых поощряют в их объеди­нениях, предназначенных для осуществления самых пристрастных и притеснительных за­конов. Право на монополии и патенты широ­ко раздаются тем, кто может заплатить за них. В то же время с величайшей бдитель­ностью предупреждаются объединения бедных с целью установления платы за труд, и они лишаются возможности осторожно и разумно выбирать поле деятельности. Во-вторых, су­дебная практика не менее несправедлива, чем принцип, положенный в основу законов.

При последнем французском правительст­ве должность судьи представляла предмет купли, отчасти в виде открытой уплаты соот­ветствующей цены короне, частью же в виде тайной взятки, даваемой министру. Тот, кто хорошо знал рынок, где происходил рознич­ный торг правосудием, мог позволить себе дать наивысшую цену при покупке добрых его услуг. Для клиента правосудие открыто ста­ло предметом личных домогательств, так что влиятельный друг, красивая женщина или со­ответствующий подарок имели несравненно большее значение, чем правота дела. В Анг­лии, поскольку вопрос идет о самом судогово­рении, уголовный закон применяется с доста­точной степенью беспристрастия; но и здесь число преступлений, караемых смертью, и вследствие этого частые случаи помилования открывают большие возможности для про­текции и злоупотреблений. В делах, относя­щихся к собственности, судебная практика привела к такому положению, что правосудие оказывается недостижимым. Затягивание дел в суде лорда-канцлера, многочисленные апел­ляции от суда и суду, огромные вознагражде­ния адвокатам, стряпчим, секретарям, клер­кам, стоимость составления выдержек из дела, исковых заявлений, возражений и ответов, совместно с тем, что порой называлось вели­колепной неопределенностью закона, застав­ляют считать более разумным отказ от соб­ственности, чем спор за нее, и во всяком слу­чае лишают обедневшего истца самой слабой надежды на восстановление в правах. Целе­сообразнее всего было бы обеспечить за все­ми видами судебного спора дешевизну и быст­роту решений, что совместно с независимо­стью судей и немногочисленными, явно необ­ходимыми изменениями в способах составле­ния коллегий присяжных обеспечило бы пра­вильное применение общих норм закона ко всем отдельным людям, невзирая на их со­стояние и положение.

В-третьих, неравенство состояний, обычно поддерживаемое политическим строем, в зна­чительной степени способствует сохранению ложного представления о превосходстве бога­тых. В древних восточных монархиях, как и в Турции до настоящего времени, высокое по­ложение всегда вызывало безотчетное почте­ние. Робкие жители трепетали перед высшими по положению; они сочли бы почти кощунст­венной попытку приподнять покрывало, наки­нутое властным сатрапом на его бесславное происхождение. Те же начала преобладали при феодальной системе. Вассал, который рас­сматривался как род живого инвентаря в по­местий и не мог оспаривать произвольные ре­шения своего лорда, едва ли дерзнул бы запо­дозрить, что сам принадлежит к одной с ним породе. Это создало противоестественное и насильственно сохраняемое положение. Но че­ловек имеет склонность заглядывать глубже поверхности вещей и исследовать причины успеха выскочек и удачников. В Англии в те­перешнее время мало найдется бедняков, ко­торые не утешались бы своим правом пори­цать людей, поднявшихся над ними. Новоис­печенный джентльмен ни в коем случае не чувствует себя защищенным от меткого и ост­рого сарказма бедняков. Такую склонность людей можно легко поощрить и направить на самые благотворные цели. Как известно из истории некоторых стран, каждому человеку можно внушить сознание его принадлежности к общему гражданству и заставить его почувствовать себя деятельным и полезным членом целого. Тогда бедняк поймет, что, даже от­странив его, нельзя его раздавить, и переста­нет испытывать яростные чувства зависти обиды и отчаяния.

Книга I, глава V.

ОБЩЕСТВО И ПРАВИТЕЛЬСТВО

Сущность исследования. — Способ проведения его. — Различие между обществом и правительством.

Локк начинает свой знаменитый «Трактат о правительстве»⁵² с отрицания патриархаль­ной системы Роберта Фильмера⁵³; расчистив себе таким путем почву, он переходит к утвер­ждению, что «тот, кто не желает признать мысль, что все правительства в мире являют­ся следствием принуждения и насилия и что совместная жизнь людей управляется теми же законами, как у зверей, — должен по необ­ходимости установить другую причину воз­никновения правительств и появления полити­ческой власти»*. В соответствии с этим он большую часть своего трактата посвящает от­влеченному рассуждению о предполагаемой им ранней истории человечества и приходит к заключению, что ни одно законное правитель­ство не могло быть создано на иной первона­чальной основе, кроме договора.

* Кн. II, гл. i, § 1.

Можно подозревать, что этот великий человек, друг свободы и защитник интере­сов человечества, непреклонный и прозорли­вый в своих поисках истины, совершил оплош­ность при первых же шагах в своем исследо­вании.

Есть два способа, которыми можно иссле­довать причины возникновения общества и правительства. Мы можем либо рассматри­вать их с исторической точки зрения, т. е. изу­чать, каким способом они возникли или долж­ны были возникнуть, как это делает Локк; или же изучать их философски, т. е. исследо­вать те нравственные начала, на которых они основаны. Первая проблема не лишена значе­ния, но вторая имеет более высокий смысл и более существенное содержание. Первая представляет вопрос формы, вторая дает са­мую сущность. С практической точки зрения не имело бы большого значения, из какого ис­точника возникла та или иная форма общест­ва и каким способом заложенные в ней начала стали действовать, если бы мы всегда могли быть уверены в их соответствии требованиям истины и справедливости.

Прежде чем приступить к своей задаче, надо тщательно установить различие между обществом и правительством. Первоначально люди объединились в целях взаимного содей­ствия. Они не могли предвидеть, что потребу­ются какие-либо меры принуждения для регу­лирования поведения отдельных членов обще­ства в отношении друг к другу или ко всему в целом.

Необходимость принуждения возникла из ошибок и испорченности немногих. Один про­ницательный писатель очень удачно выразил эту мысль. «Общество и правительство, — го­ворит он — различны сами по себе и имеют разное происхождение. Общество возникло из наших потребностей, а правительство—из нашей безнравственности. Общество всегда благо, правительство же даже в лучшем своем виде — неизбежное зло»*.

* «Здравый смысл»'

Книга II, глава I. Введение.