 |
На отдыхе 3 страница
|
|
|
|
Александра Михайловна стояла и ждала. Вдали, в тумане, что‑ то вдруг колыхнулось. Темные силуэты заметались, взмахивая руками. Александра Михайловна поспешно пошла туда.
Таня стояла, прислонясь спиною к стене дома и опустив голову, а высокая девушка, в шляпе с красным пером, била ее по лицу. Компания стояла в отдалении и смотрела. Девушка лихо повернулась и, гордо неся голову, пошла к своим.
– Погоди же ты, Петька, – всхлипнула Таня.
– Что‑ о?!
Девушка быстро воротилась к Тане и снова сильно, с размаху, стала сверху бить ее по лицу. Прохожий парень весело гаркнул:
– Бе‑ ей!
Собиралась толпа.
– Баба – бабу!.. Ловко! – смеялись в толпе.
Девушка громко крикнула:
– Еще просишь? Просишь, что ль, еще?
Таня стояла, закрыв лицо руками.
– Дово‑ ольно! – всхлипнула она, втягивая носом лившуюся кровь.
Девушка пошла к компании, и они с громким смехом исчезли в тумане.
VIII
В начале сентября работа в мастерской кипела. Наступил книжный и учебный сезон, в громадном количестве шли партии учебников. Теперь кончали в десять часов вечера, мастерскую запирали на ключ и раньше никого не выпускали. Но выпадали вечера, когда делать было нечего, а девушек все‑ таки держали до десяти: мастера за сверхурочные часы получали по пятнадцати копеек в час, и они в это время, тайно от хозяина, работали свою частную работу – заказ писчебумажного магазина на школьные тетради.
Был такой вечер. Девушки – злые, раздраженные – слонялись по мастерской без дела. Только Грунька Полякова, не спеша, фальцевала на угол объявления о санотогене, – работа легкая и выгодная, – да шили книги две девушки, на днях угостившие Матвеева мадерой.
|
|
|
Александра Михайловна забыла оставить дома поужинать Зине; на душе у нее кипело: девочка ляжет спать, не евши, а она тут, неизвестно для чего, сидит сложа руки. В комнатах стоял громкий говор. За верстаком хихикала Манька, которую прижал к углу забредший снизу подмастерье Новиков. Гавриловна переругивалась с двумя молодыми броширантами; они хохотали на ее бесстыдные фразы и подзадоривали ее, Гавриловна делала свирепое лицо, а в морщинистых углах черных губ дрожала самодовольная улыбка.
Александра Михайловна вошла в комнату мастера и решительно сказала:
– Василий Матвеев, давай работы! А нет работы, так отпусти: у меня ребенок дома ждет.
– Да сейчас же, сейчас привезут листы, сказано вам! – нетерпеливо‑ увещевающим голосом возразил Василий Матвеев. – Мужик уж час назад в типографию поехал.
– И вовсе никуда мужик не поехал! А в десять часов скажешь: «Видно, задержали его, идите домой»… Отпусти… Василий Матвеев!
– Чтой‑ то ты, Колосова, много разговариваешь!
Он удивленно поднял на нее тусклые, косые глаза. Было в них спокойствие, и уверенное сознание силы, и нетерпеливая скука, как от привязавшейся ничтожной мухи. И противно и жутко стало Александре Михайловне: сколько власти над ними дано этому человеку! Закусив губу, она молча вышла вон.
У окна сидела Таня и, облокотившись о подоконник, задумчиво смотрела сквозь стекла на темную улицу. Александра Михайловна подсела к ней. Таня очнулась от задумчивости и привычным движением оправила пушистые волосы.
– А Фокина, ведьма, разглядела, подлая, что я беременна. Сейчас спрашивает меня: «Что это ты, Танечка, словно полнеешь в талии? » Уж по всей мастерской раструбила.
– Э, наплевать!
Таня гордо встрепенулась.
– Да понятное дело, плевать! Очень нужно!.. – Она замолчала и опять стала смотреть в окно. – А ко мне вчера Петя приходил, прощения просил.
– Долго собирался! Две недели целых! – усмехнулась Александра Михайловна.
|
|
|
– Ему стыдно было, не смел… Говорит, очень ему тогда было жалко меня, а только совестно было перед товарищами заступиться… Это Фенька‑ папиросница была.
– Хорош молодец! Говорит – любит, а совестно заступиться!
– Нет, Александра Михайловна, вы так не говорите. Он хороший. Зачем вы об нем так плохо понимаете? Конечно, всем завидно – всякой лестно такого красавца отбить. А он этой Феньки‑ шлюхи больше и видеть не может. Только, говорит, скопишь сто рублей, – и женимся.
– А знаешь, Танечка, что мне думается? Не любит он тебя. Любил бы, не говорил бы все про деньги.
Таня тоскливо повела плечами.
– Александра Михайловна, да как же вы не понимаете? Ведь ему, правда, деньги нужны, без залога в артель не принимают. Как же жить будем?.. Хорошо еще, пока залог берут небольшой; а скоро, говорят, семьсот рублей будут требовать. Очень уж много желающих… – Она поспешно прервала себя: – Батюшки, ведь сегодня суббота! А лампадка не оправлена, не зажжена!..
Таня взобралась на верстак, перекрестилась и стала оправлять лампадку. Мимо проходил броширант Егорка. Он протянул руку горстью по направлению к стоявшей на цыпочках Тане, подмигнул и сделал неприличный жест. Броширанты засмеялись. Таня оглянулась и, покраснев, быстро протянула руку, чтобы оправить юбку. Рука задела за лампадку, лампадка перекувыркнулась и дугою полетела на верстак. Зазвенело разбившееся стекло, осколки посыпались на пол. Таня соскочила с верстака.
– Ах, батюшки! – в испуге вскрикнула она.
Зеленое масло, перемешанное с нагаром, пролилось на стопку ярко раскрашенных обложек. От обгорелого фитиля расплывались пятна на девочку и собаку в зелени и на красное заглавие «Приключения Амишки», угол высокой стопки медленно впитывал в себя грязное масло.
Василий Матвеев вышел из своей комнаты.
– Что случилось? – Он подошел к верстаку, взглянул на залитую стопку и строго нахмурился. – Кто это сделал?
Таня ответила:
– Я.
– Та‑ ак… – Василий Матвеев стал перебирать стопку и вздохнул. – Придется перепечатывать тебе! Вот, пятьсот штук залила!
Таня обомлела.
– Сколько же это будет стоить?
– В восемь красочек печатана. Рублей пятьдесят заплатишь… Пойти, хозяину показать.
|
|
|
Он лениво пошел назад в свою комнату. Дарья Петровна испуганно зашептала:
– Пойди, поговори с ним! Может, что можно сделать, хозяин не узнает… А скажет, – готово дело, придется тебе на свой счет печатать.
– И вправду, иди скорей! – сказала Фокина.
Дарья Петровна в ужасе качала головою:
– Пятьдесят рублей, – что же это, господи!
Таня с испуганным, растерянным лицом пошла к мастеру. Через две минуты она воротилась. Бледная, с большими, сразу впавшими глазами, она припала к верстаку и зарыдала.
– Что он сказал тебе? – спрашивала Александра Михайловна.
– Подлец, негодяй грязный!.. Негодяй, негодяй, негодяй!..
– Да что он сказал‑ то тебе?
– Могу, говорит, сделать, что хозяин ничего не узнает!.. Оо‑ о!.. Мерзавцы подлые!..
Таня быстро подняла голову, глаза блеснули. Громко и раздельно она сказала:
– Поедем, говорит… в баню с тобой! – И, зарыдав, она припала грудью к верстаку.
– В баню, говорит, поедем! – передала Александра Михайловна окружающим. Бешеная злоба сдавила ей дыхание. Хотелось, чтобы кто‑ нибудь громко, исступленно крикнул: «Девушки, да докуда же мы будем терпеть?! » И чтоб всем вбежать к Матвееву, повалить его и бить, бить эту поганую тушу ногами, стульями, топтать каблуками… Дарья Петровна с сожалением смотрела на Таню, глаза Фокиной мрачно горели.
Таня рыдала, не глядя на окружающих. Гавриловна цинично усмехнулась и махнула рукою.
– Э, ступай, чего там! Тоже, подумаешь… Авось, не лужа, останется и для мужа.
Вошел Василий Матвеев, красный, с злыми глазами.
– Ты что тут на меня врешь? – злобно обратился он к Тане.
Таня, прижимая руки к груди, в упор смотрела на Матвеева.
– Подлец ты, подлец, Василий Матвеев!
– Вам что тут нужно, чего толчетесь? – крикнул Матвеев на девушек. – Ступай, берись за работу! Что за беспорядок!
Фокина грубо спросила:
– За какую работу‑ то браться?
– Аль все нету еще? Ну, значит, не готовы листы в типографии. Можно шабашить.
Девушки стали расходиться. Таня рыдала, припав к верстаку. Александра Михайловна положила руку на ее плечо.
|
|
|
– Ну, Таня, будет! Что уж так убиваться! Ведь прибавил, небось, мастер. Ну, двадцать пять, тридцать рублей вычтут, работаешь ты хорошо, скоро наверстаешь.
Таня в тоске заломила руки.
– Александра Михайловна, милая! Мне спешить нужно! Еще год пройдет, – не женится на мне Петя. Ребенок у меня скоро будет, а он легкий сердцем, закрутят его. Другую невесту найдет с приданым. За такого всякая пойдет. Теперь не женится, бросит…
Она замолчала, широко раскрытыми, красными и опухшими глазами глядя перед собою.
– У‑ у, подлец грязный! – с отвращением всхлипнула она, и трепет пробежал по ее телу.
И она продолжала неподвижно смотреть перед собою. И вдруг подняла на Александру Михайловну свое распухшее, жалкое лицо.
– Скучно мне, Александра Михайловна… Милая!.. Так скучно!.. – ломающимся от слез голосом воскликнула она и схватилась за руку Александры Михайловны, – крепко, как будто стараясь удержаться за нее.
Задыхаясь, Александра Михайловна заговорила:
– Таня, слушай! Не бойся, я тебе все устрою!.. Не бойся, иди домой, вот увидишь, все выйдет по‑ хорошему… Я к тебе нынче же приду, жди меня, слышишь?.. Вот увидишь, как все будет хорошо… Не бойся! – радостно повторяла она.
Александра Михайловна вышла в прихожую и поспешно оделась. Внизу слышен был говор спускавшихся по лестнице девушек. Александра Михайловна догнала их.
– Девушки, слушайте! – одушевленно заговорила она. – Давайте, соберем меж собой деньги и поможем Тане!
Дарья Петровна растерянно взглянула на нее и смешалась.
– Правда, девушки! – убеждала Александра Михайловна. – Ну, что стоит! По рублю, по два всякая может дать. Не помрем с голоду из‑ за рубля. А ей помощь будет… Все над Ваською Матвеевым посмеемся.
Фокина, покручивая головою, молча смотрела в глаза Александре Михайловне и вдруг громко расхохоталась.
– Ловко придумала!.. У меня вот пятеро ребят, – нужно их накормить, ай нет? Выдумала… Очень нужно!
Другая девушка враждебно возразила:
– Рубль! Для бедного человека рубль много значит, если он нужен.
– Ничего, пускай съездит в баньку, попарится с мастером. За баню не платить, все экономия! – сказала Гавриловна и хрипло засмеялась.
IX
Александра Михайловна возвращалась домой с Дарьей Петровной. Ее поразило: не только никто не откликнулся на ее призыв, а напротив, после первого взрыва возмущения явилась даже как будто вражда к Тане. Никто даже не обрезал Гавриловну за ее гнусные слова. За что все это?.. Возбуждение Александры Михайловны сменилось усталостью, на душе было обычное тупое отвращение ко всему.
|
|
|
Дарья Петровна угодливо заглядывала Александре Михайловне в глаза и своим смиренным голосом говорила:
– Знаете, где ж у нас что собрать. Ведь сами все вроде как бы нищие живут. А у ней вон, у Танечки, говорят, не одна уж десятка припасена.
Александра Михайловна молчала. Они проходили по Большому проспекту мимо трактира.
– Зайдем, выпьем полбутылочки, – предложила Дарья Петровна, как будто стараясь чем‑ нибудь загладить свой отказ.
– Нет, мне домой пора, девочка ждет! Она сегодня еще не ужинавши.
– Вы не стесняйтесь! У меня сейчас деньги есть, другой раз вы меня угостите. А девочка все равно уж заснула.
Александра Михайловна колебалась: домой идти – придется зайти к Тане. А что она ей теперь скажет?.. Александра Михайловна согласилась.
Они вошли в трактир; Александра Михайловна прошла в заднюю комнату, конфузливо опустив лицо. Подали водку. Они выпили по рюмке.
Наверху ухал и гудел орган. Около окна сидел стройный студент‑ медик и читал «Стрекозу». Полная, высокая девушка в пышной шляпе пила за соседним столом пиво и громко переговаривалась через комнату с другою девушкою, сидевшею у печки.
Дарья Петровна налила рюмки. Они снова выпили, Александра Михайловна вздохнула.
– Эх, жалко мне Таню!
Дарья Петровна подняла на нее глаза и улыбнулась медленною, загадочною улыбкою.
– Ничего‑ то вы, Александра Михайловна, не знаете, ничего не понимаете! Знаете, я вам по секрету скажу: рано, поздно, все равно не миновать Танечке косоглазого… Поглядите сами, разве с нашей работы можно честно прожить? Не она первая, не она последняя.
Александра Михайловна широко раскрыла глаза. Дарья Петровна продолжала:
– Я вам всю правду скажу: все так делают. Ведь Василий Матвеев у нас все равно, что хозяин, сами знаете. Хочет – даст жить, не хочет – изморит работою, а получишь грош. И везде так, везде мастеру над девушками власть дана. А есть‑ то всякой хочется. Ведь человек для того и живет, чтобы ему полегче было… Поступит девушка, – ну, сначала, конечно, бодается, пока сил хватает, а потом и уступит. Что ж делать, если свет нынче стал такой нехороший?
Дарья Петровна снова наполнила рюмки и выпила свою. Александра Михайловна, не шевелясь, смотрела на нее.
– Хорошо вот, вы такая гордая, настойчивая, – льстиво говорила Дарья Петровна. – А много ли у нас таких? Грунька Полякова, сами знаете, и сейчас живет с ним. Маньку два раза к себе увозил. С Гавриловной когда‑ то целый год жил. А Фокина вот, – на что уж непоклонная, а сколько раз к нему хаживала, как помоложе была… Я вам правду скажу: которая девушка замужняя или помогу имеет со стороны, ну, та может куражиться. А нет помоги, что ж поделаешь? Вон у Фокиной пятеро ребят, всех одень‑ обуй; как тут куражиться?
– И вы, вы тоже уступали ему?!
– Я… я‑ то?.. Я‑ то нет… Зачем я ему буду уступать?
– Господи, и как не стыдно! – Александра Михайловна глядела ей в глаза и качала головою.
Дарья Петровна хмелела. В ее смиренных глазах мелькнули ненависть и вызов.
– Что ж – «стыдно»? Со стыдом, милая, сыта не будешь!.. Еще поглядим, как другие‑ то всякие себя соблюдут.
Новое что‑ то, широкое и страшное, раскрывалось перед Александрой Михайловной. Так вот оно что! Вот отчего все были так странно равнодушны, когда она сообщала о приставаниях к ней мастера, вот почему была словно тайная радость, когда Таня попала в беду.
Они замолчали. Александра Михайловна залпом выпила свою рюмку. В голове шумело, перед глазами было смиренное, желто‑ бледное, ничего не выражающее лицо Дарьи Петровны. И жутко было это отсутствие выражения после того, что она сейчас говорила.
Наверху по‑ прежнему ухал и звенел орган. Полная девушка в пышной шляпке переговаривалась с нарумяненной девушкою, сидевшею у печки.
– Ты вчера именинница была? – спрашивала нарумяненная девушка.
– Нет, меня вправду Матреной звать, а не Лизаветой. А это я студента одного надула, чтоб подарок мне сделал. Я двенадцать раз в году именинницей бываю: и на Веру‑ Надежду‑ Любовь, и на Катерину, и на Зинаиду, и на Наталью… Вот подвязки подарил; говорит, три рубля отдал. Врет, конечно, не больше полутора заплатил.
Полная девушка, не стесняясь, подняла юбку выше колена и показала новые ярко‑ красные подвязки.
Она говорила громким, немного сиплым голосом, с веселою улыбкой, и видно было, что говорит она не для подруги, а для студента.
Студент опустил «Стрекозу» и посмотрел на девушку. Она спросила его:
– Правда, яркие?
Дарья Петровна зашептала:
– Это Матрешка Грушева, тоже в нашей мастерской была. Как бы не узнала. Такая бесстыдная, нахальная. Заговорит при всех, оконфузит перед людями.
– Вот, студенты‑ медики! Такой это народ – ничего не боятся! – сказала полная девушка, обращаясь к подруге. – В воскресенье ночевала я у одного на Введенской улице; проснулась ночью, хвать – прямо рукою за стелет зацепила! Кости сухие висят, щелкают, – такие страсти! И спят себе, не боятся ничего. То‑ то живодеры!.. И шутки тоже любят шутить. Намедни идем мы три девки, все пьяные вдрызг, «мама» сказать не можем. Взяли нас студенты, повезли куда‑ то. Пьяна я была, ничего не помню, не знаю, что они с нами делали. Только проснулась, вижу – холодный кто‑ то рядом. Зажгла спичку, – мертвец!.. В анатомический завезли нас, подлецы! Кожа содрана, руки скрючены. У меня весь хмель соскочил. Нам бы три ступеньки вверх подняться, они все там были, а мы – вниз, да поскорее домой. Не знаю, как добрались, рукав весь в крови испачкан, карболовкой пахнет.
Она оглядела всех, медленно улыбаясь. Дарья Петровна поспешно наклонилась лицом над скатертью. Александра Михайловна слушала с пристальным детским любопытством, стыдясь и удивляясь, как она все это может рассказывать.
Девушка подметила выражение ее взгляда, увидела бедную, отрепанную одежду соседок и продолжала, рисуясь своим бесстыдством.
– А все‑ таки люблю студентов – хороший народ, правильный! Не то, что купцы, – те все жулики. Намедни гуляю по пришпехту, важный купец подошел – в котелке, пальто шевиотовое. Приехал со мною ко мне, полбутылки коньяку спросил в два рубля, лимонаду. Ну, думаю, не иначе, как он мне двадцать пять рублей за ночь заплатит. Легли спать. Вижу, хороший человек, подвалилась ему под бочок и заснула. Он потихоньку встал, оделся и удрал. Слышу, дверь хлопнула. Вскочила, – как бежать за ним? Я совсем голая! Люблю, говорит, чтоб девушка со мной голая спала… Так и удрал, ничего не заплативши. И за коньяк самой пришлось отдать деньги… Ну, да я ему еще отплачу! Кислоты на двадцать копеек куплю, пойду гулять, встренусь, я его сразу узнаю, – да сзади потихоньку все пальто ему и оболью. В пятьдесят рублей ему моя ночевка встанет.
Студент положил газету на колени и слушал, слегка улыбаясь. Он был красивый и стройный, с мягкою русою бородкою.
Девушка оправила пунцовый бантик на полной, белой шее и вздохнула.
– До чего я толстею! Запонка не сходится, пришлось на самый край перешить пуговку… Вот Лелька, та сухая, как кошка: идет гулять, за корсет полотенце запихивает. А мне этого не надо, у меня все свое, натуральное…
Девушка медленно взглянула на студента.
– Вот в кого бы я влюбилась! Какой хорошенький – прелесть!.. Мужчина, пойдем со мной! – вполголоса прибавила она.
Студент сердито нахмурился и молча взялся за журнал.
Она пересела к его столу и переставила туда свою бутылку с пивом. Бутылка студента была уже пуста.
– Я только сегодня в бане была, чистенькая! – сказала девушка и налила из своей бутылки пиво в стакан студента.
Студент возмутился.
– Не надо, зачем вы мне наливаете?
– Это моя бутылка, я плачу, – успокоила его девушка.
Студент выпил и, чтобы отплатить, спросил еще бутылку. Девушка отказалась.
– Нет, больше не стану пить! Я уж с семи часов по кабакам. Еще много придется, будет!.. Ну, цыпочка, вставай, пойдем вместе.
– Не пойду я! – сердито ответил студент, сконфуженно косясь по сторонам.
Девушка расплатилась и медленно, качающеюся походкою вышла, сверкнув в дверях яркою шляпкою. Студент посидел, поспешно встал и тоже вышел.
– Шкура подлая! – с ненавистью и отвращением сказала Дарья Петровна.
Александра Михайловна, пораженная, молчала. Никогда она раньше не думала, чтоб все это делалось так бесстыдно и открыто. И именно в этом дерзком, вызывающем бесстыдстве было что‑ то странно привлекательное. Она смотрела на желто‑ бледное, иссохшее в работе лицо Дарьи Петровны и сравнивала его с полным, веселым лицом ушедшей девушки. Дарья Петровна презирает ее, а за что? Все они точно так же из расчета отдаются мужчинам, а хотят казаться честными, зато сохнут и надрываются в скучной мастерской, а та смелая, ничего не боится и не стыдится! Ушла из мастерской, и вот живет в бесшабашно‑ веселом, ярком мире, шикарною, изящно одетою.
Александра Михайловна возвращалась домой. В голове шумело, и в этом шуме подплывали к сознанию уже знакомые ей уродливые, самое ее пугавшие мысли. Может быть, потому, что молодой человек, с которым ушла девушка, был красив, и в Александре Михайловне проснулась женщина, но на душе было грустно и одиноко. И она думала: проходит ее молодость, гибнет напрасно красота. Кому польза, что она идет честным путем?..
И вдруг смутные, робко касавшиеся сознания мысли плавным порывом ворвались в сознание, слились в яркую, смелую и радостную от своей смелости мысль: да! на все наплевать, глупо быть честною! Для чего надо дорожить собою, видеть в себе что‑ то важное, особенное, чему словно и цены нет? Ведь все это так просто, так удивительно просто и ясно! Не видеть постылой мастерской, жить вольно и красиво, пить вкусный и дорогой коньяк, давать обнимать себя красивым молодым студентам. И день весь будет свободный, Зина не будет бегать без призора и ложиться спать голодною… Что в этом плохого?
Было поздно. По пустынному проспекту изредка проходили накрашенные, разодетые женщины. Их темные фигуры медленно появлялись из мрака. При блеске газовых фонарей грубые румяна казались веселым румянцем, сами женщины были прекрасны в своей таинственности и смелом презрении своем к людскому мнению. Александра Михайловна с тайным замиранием долго ходила по проспекту и широкими, детски‑ любопытными глазами провожала каждую женщину: да, они поняли, что все это просто и естественно, и не побоялись пойти на это. И теперь они казались Александре Михайловне близкими и родными.
X
Ввиду спешной работы в мастерской работали и в воскресенье до часу дня. У Александры Михайловны с похмелья болела голова, ее тошнило, и все кругом казалось еще серее, еще отвратительнее, чем всегда. Таня не пришла. У Александры Михайловны щемило на душе, что и сегодня утром, до работы, она не проведала Таню: проспала, трещала голова, и нужно было спешить в мастерскую, пока не заперли дверей. Александра Михайловна решила зайти к Тане после обеда.
Кругом стояло обычное шуршание сворачиваемых листов, спины девушек обнообразно сгибались и разгибались. Василий Матвеев возился около обрезной машины, обрезывал какие‑ то яркие обложки и, обрезав, тщательно осматривал каждую. Александра Михайловна, вся полная воспоминанием о вчерашних признаниях Дарьи Петровны, с необычным чувством, как прозревшая, осматривалась вокруг. Меж двигавшихся голов девушек мелькали жирные плечи и короткая шея Василия Матвеева. И у него и у них всех были такие буднично‑ спокойные, ничего не выражавшие лица!.. Как будто вовсе и не лежало между ними той ужасной, грязной тайны, о которой вчера узнала Александра Михайловна, или как будто эта тайна была чем‑ то совсем обычным, что не может ни давить, ни мучить.
Выходя в час из мастерской, Александра Михайловна слышала, как хозяин кричал в конторе на Василия Матвеева, а тот суетился, разводил руками и что‑ то объяснял Семидалову.
Под вечер Александра Михайловна сидела у себя и шила. Вошла Дарья Петровна.
– А‑ а… Здравствуйте! – Александра Михайловна приветливо поднялась. – Садитесь, пожалуйста!.. Чайку позволите?
– Нет, нет, не трудитесь! Я к вам только на одну минуточку, спросить хотела: где вы бумазею покупали к той вон кофточке, в которой на празднике были?
Александра Михайловна сказала:
– Благодарю вас. Очень уж мне рисунок приглянулся. Ну, прощайте! Я спешу. – Дарья Петровна помолчала. – А Танечка‑ то наша, слыхали? – вздохнула она.
Александра Михайловна встрепенулась.
– Что?
– Ведь пошла… к Ваське‑ то Матвееву.
– Не мо‑ ожет быть!
У Александры Михайловны опустились руки, и она медленно села на кровать.
– Верно. Девушки видели… И как ловко он с обложками обернулся! Какие по краям были залиты – обрезал покороче, стали, как новые, а которые больше были залиты – пустил в обрезки, хозяину сказал, что из типографии двух сотен не дослали. Хозяин раскричался: «Как же вы не сосчитали? » – «Я, говорит, считал, да вы меня позвали, а воротился, – мужик типографский уж уехал…» Жалко Танечку нашу, правда?
Она вздохнула, а желтое, смиренное лицо светилось тайной радостью.
– Господи, господи, что же это такое! – сказала Александра Михайловна. – То‑ то я сегодня утром шла, смотрю, как будто на той стороне Таня идет; кутает лицо платком, отвертывается… Нет, думаю, не она. А выходит, к нему шла… И какой со мною грех случился! – стала она оправдываться перед собою. – Хотела к ней утром зайти, не поспела, девчонка задержала. А после работы зашла, уж не было ее дома…
Дарья Петровна ушла. Александра Михайловна села к окну и задумчиво уставилась на темневший двор.
«Жалко Танечку», – думала она. Но жалость была больше в мыслях. В душе с жалостью мешалось брезгливое презрение к Тане. Нет, она, Александра Михайловна, – она не пошла бы не только из‑ за пятидесяти рублей, а и с голоду бы помирала… Гадость какая! Она – честная, непродажная. И от этой мысли у нее было приятное ощущение чистоты, как будто она только что воротилась из бани. Не легкое это дело остаться честной, а она вот сохранила себя и всегда сохранит.
Пришел Лестман. Он пил чай и застенчиво крутил редкую бородку, а Александра Михайловна, вздыхая, рассказывала ему о происшествии с Таней. Ругала Василия Матвеева, жалела Таню, и около губ чуть заметно играла скромно‑ гордая улыбка.
XI
– Я… я знаю… Господи, что же это?.. Пустите… Я знаю! – задыхаясь, твердила Александра Михайловна и с смертельно‑ бледным лицом проталкивалась сквозь толпу. – Городовой, это девушка одна… Я знаю!.. О господи!..
Она уже минуты три стояла в толпе, теснившейся на набережной. За краем гранитного спуска медленно плескались длинные зеленоватые волны, утреннее солнце глубоко освещало их и делало прозрачными, и на этом зеленоватом, плещущем фоне неподвижно рисовалось лежавшее на плитах тело девушки. Мокро‑ тяжелая черная юбка плотно облегала вытянутые ноги. Острые концы ботинок торчали в стороны. Александра Михайловна подалась вперед, чтоб разглядеть лицо, и с смутно жалостливым, жадным любопытством смотрела: широкий, чистый лоб; от угла рта по синеватой щеке тянулась струйка пенисто‑ темной жидкости. Вдруг серая шелковая кофточка на выступе груди показалась странно знакомою. Потом, вызывая недоумение, стали знакомыми округлость щеки, намокшие рыжеватые волосы. И загадочно‑ неизвестное чуждое лицо утопленницы вдруг превратилось в знакомое лицо Тани.
– Городовой, я знаю… Господи, господи!.. – повторяла Александра Михайловна. – Это девушка одна, Капитанова фамилия… Татьяна… О боже, что же это?
Городовой, вынув книжечку, записывал имя утопленницы и адрес Александры Михайловны, толпа приставала к Александре Михайловне с расспросами, а она, всхлипывая, повторяла: «Господи, господи! » и, не отрываясь, смотрела на Таню. Все в ней было близко знакомо и все – страшно, необычно, скрытно‑ чуждо. Вся она была пропитана тайно принятым вчера позором и одиночным ужасом пошедшей на самоуничтожение жизни.
И она лежала на мостовой, неподвижная, жалкая и загаженная. Мокрая юбка плотно облегала раздвинутые ноги, в этом было что‑ то особенно жалкое и беззащитное. Хотелось наклониться, оправить юбку, скрыть выставленные под чужие взгляды ноги. А за гранитным спуском все плескались прозрачно‑ зеленоватые длинные волны, и от них веяло сырым запахом водорослей.
Труп увезли. Александру Михайловну пригласили в участок, там еще раз записали все. Она вышла на улицу. Давно было пора идти в мастерскую, но Александра Михайловна забыла про нее. Она шла, и в ее глазах плескались зеленоватые, пахнувшие водорослями волны, и темнопенистая струйка тянулась по круглой щеке.
Было яркое сентябрьское утро. Солнце золотым светом заливало дома, магазины и конки. На теневой стороне улиц, вдоль высоких домов, стояла туманно‑ синяя дымка.
Дворники в фиолетовых фуфайках мели улицы, по панелям шли люди с равнодушными, не знающими случившегося лицами, они не только не знали о случившемся, они как будто не знали и того, как страшна жизнь и как беспомощны против нее люди.
И опять перед Александрой Михайловной плескались прозрачно‑ зеленоватые волны, и Таня лежала с плоскими, слипшимися на синеватом лбу волосами. Александра Михайловна вспомнила, как месяц назад на этих волосах, тогда живых и пушистых, дрожали капельки осеннего дождя, и они золотистым сиянием окружали круглое, весенне‑ счастливое лицо Тани. Она была горда своею любовью и вызывающею непреклонностью, – пришла жизнь, подстерегла и сломила непреклонность, гнусно загадила любовь, загадила и измяла все. И так со всеми ими – с девушками, с женщинами: за то, чтоб жить, мало отдавать труд и здоровье, – у них есть еще то, до чего жизнь жестоко жадна, и она не отступит, пока не возьмет и этого, пока в ее пахнущую кровью мясную лавочку смирившаяся женщина не принесет и своего мяса. А не смирится, будет стараться оставить своей душе ее дорогое и свое, – то не будет ей пощады, и кругом станет пустыня, где медленно умирают с голоду и крик отчаяния замирает без ответа.
Александра Михайловна вдруг почувствовала, что ведь и сама она давно уже находится в такой пустыне, что она беспомощно бродит по ней, а жизнь немигающим, злым, как у индюшки, глазом следит за нею и ждет. Встал перед нею Ляхов с тупо‑ беспощадным, жадным до нее лицом, встал Лестман с проползающим в белесых глазах осторожным ожиданием, Василий Матвеев с косящими глазами, у которых нельзя поймать взгляда… Все это сливалось в один беспощадно‑ похотливый глаз, и мимо проносились девушки‑ работницы в отрепанных юбках, выплывавшие из мглы проспекта женщины с накрашенными лицами, плачущая над песней о гнедых Прасковья Федоровна и Таня с синеватым лицом, с ногами, плотно охваченными мокрою юбкою… И казалось Александре Михайловне: вот‑ вот подхватит ее, и унесет, и замешает в этот поток опозоренных, продавшихся за право жизни женских тел.
|
|
|
