 |
На отдыхе 7 страница
|
|
|
|
В лощине за холмами взволнованные офицеры поспешно строили поредевшие роты. Перевязав простреленную ногу, Лобанов стал в строй. Алешка, с бледным и серьезным лицом, вполголоса спросил его:
– Слыхал?
– Что такое?
– Обошли. В тыл зашел японец.
– Да что‑ о ты?!
Лобанов стоял, широко раскрыв глаза; опять почувствовалось это неуловимое, грозное и таинственное, чему в бешеной злобе хотелось грозить кулаками.
– Приказ казак привез – отступать.
И везде войска отступали. Тянулись пехотные колонны, обозы. Проносились батареи и артиллерийские парки. В первый раз теперь Лобанов видел, как много войска было в бою. Лица смотрели растерянно и недоумевающе. Никто не понимал, как это вдруг случилось. А пушки гремели сзади, сбоку и где‑ то впереди. И чувствовалось – то грозное и невидимое надвигается на армию, загибается по концам и грозит охватить кольцом.
И колонны шли в тучах серо‑ желтой пыли. Поднимались на горы, спускались в долины. Солнце пылало. Гремевшие спереди пушки остались назади, уж не было ощущения, что кольцо замыкается. Но все чувствовалось что‑ то грозно надвигающееся. Все что‑ то ждалось, неожиданное и предательское.
У Лобанова кружилась голова. Нечем было дышать от жары и пыли, хотелось пить. Болела нога, и руки устали работать винтовкою. Ему казалось, что он топчется все время на месте, а мимо него медленно отходят назад кусты, вершины сопок. И не было им конца. Повсюду меж здоровых ковыляли и тащились раненые. Казалось, никто о них не знал и не думал.
В лощине протекал ручеек. Завидев его, солдаты спешными толпами спускались к нему. Как мухи облепляют кусок сахара, так со всех сторон люди облепляли скудный ручеек, впивались в него черными, потрескавшимися губами и пили теплую, взбаламученную колесами воду.
|
|
|
Напились и пожарцы. Обтирая рукавами рты, выбрались по откосу из оврага и вошли в рощицу. В тени солнце не жгло. Лобанов коротко сказал:
– Покурим.
Сели на китайскую могилку, густо поросшую травой. Стали крутить из газетной бумаги папироски. Лобанов сидел, понурив голову, и поддерживал руками раненую ногу. Его лицо, покрытое густым слоем желтовато‑ серой пыли, казалось лицом трупа.
Алешка, прищурившись, смотрел на тянувшиеся по дороге обозы.
– Ишь, казенное добро спасают!.. А солдаты для них – не казенное добро. Ранили тебя – ложись под могилку и издыхай все равно что собака!
У Лобанова все кружилась голова. Он осторожно лег боком на могилку и закрыл глаза. На соседней могилке сидел ефрейтор Сергеев с двумя артиллеристами и тихо, охваченный недоумением, рассказывал:
– …Вбежали мы в деревню, видим, во рву трое копошатся. Привалили их воротами, – ну, проклятые, попались, теперь не уйдете!.. Подняли ворота, – что же это? Брат мой милый! Никого нету…
Артиллерист вздохнул и молчал, думал свою думу. Другой артиллерист сказал:
– Потому из окопов он никак не вылазит. Кабы вылез, его бы в минуту разделали. А он окопы большие себе сделал и сидит. И окопов‑ то не видать, вот какое дело. А наши батареи на горках стояли. Он с раннего утра как пошел крушить, – боже мой, что было! На пехоту и не смотрит. Все в нас – шрапнелью, шимозой ихней. Народу сколько побил, орудий! А самого не видать. Офицеры в бинокль все глаза проглядели, – не видать, откуда стрельба. А то бы мы им вот как бы показали!
И другие все стали рассказывать. Рассказывали, как он боится штыка. Как удирает, лишь только дойдет до дела. Вдруг появляется там, где его никто не ждал, и, далекий, неуловимый, засыпает наших пулями и снарядами. И в голосе рассказчиков звучало, как будто они оправдывались перед кем‑ то невидимым, который слушал и насмешливо улыбался.
|
|
|
Алешка шумно вздохнул, поднял брови и почесал в затылке.
– Нет, турка была куда попростее! А эта попалась, – никакими средствами не возьмешь!
Лобанов угрюмо смотрел на дорогу. Без конца тянулись батареи, обозы, колонны пехоты. Сквозь пыль сверкали под солнцем острые иглы штыков, в их грозной щетине было теперь что‑ то обидно‑ бессильное… Сергеев сказал:
– Гляди, что это? Никак пленные!..
От ручья поднималась к роще кучка невысоких людей в черных куртках, в прямых, будто детских картузиках с желтыми околышами. Кругом шел конвой.
Все повскакали с могилок и поспешили к ним.
Густым кольцом солдаты теснились вокруг пленных. Японцы сидели на траве – худые, маленькие, как мальчики, с черными от загара лицами. Солдаты напирали друг на друга, вытягивали шеи и с жадным, пожирающим любопытством смотрели. Пять дней они бились с японцами – и видели их в первый раз!..
Пленные словно не замечали взглядов и вполголоса равнодушно перекидывались непонятными словами. И эти грозные, таинственные враги – такие они были маленькие, ничтожные, с такими обычными, ничего не выражавшими лицами. Как будто из темных пучин моря часто звучало загадочное, могучее пение, трепетом смутного ужаса оно охватывало души. И вот извлекли кого‑ то из глубины, – и были странно‑ осязаемы, необычны именно своею обычностью эти маленькие существа, совсем не подходившие к представлению о них.
Алешка в изумлении воскликнул:
– Да я бы на этаких один против десятка вышел!
Лобанов с сосредоточенною ненавистью оглядывал японцев. Он угрюмо возразил:
– Да нешто он валит? Пуля валит. Вол семи четвертей, а и того пуля валит… Я бы вот всех этих одним прикладом перебил бы. И штыка не стал бы марать.
И у всех была одна мысль: если бы только добраться до них, неуловимых и далеких!.. Они побрели дальше.
Подъемы стали теперь выше, спуски круче. С высоких мест видно было, как слева меж гор блистало море. По‑ прежнему тучи пыли стояли над дорогою. По‑ прежнему было душно и хотелось пить. Солнце садилось. Лобанов и Алешка шли теперь среди каких‑ то чужих солдат. Лобанов ковылял, опираясь на винтовку, и в мутившейся голове ему опять представлялось, что он топчется на месте, а горы и деревья медленно движутся назад.
|
|
|
У дороги, на покатом склоне горы, стояла большая роща. Они вошли под густые, развесистые деревья. Солнце село, на западе сверкал под зарею краешек моря. В роще стоял непрерывный смутный шорох.
Лобанов остановился.
– Ну, Алеша, ты… этого… Ты, брат, иди! А я тут посижу, отдохну маленько.
Алешка удивился.
– Ас чего же мне‑ то не посидеть? Один останешься – не дойдешь… Чудак! Ты думаешь, он с тобой разговаривать станет? Сейчас кишки выпустит, больше ничего.
– Думается, не обидно ли тебе будет? Алешка беззаботно повел плечами.
– Ну, чего там! Какая обида!
Лобанов медленно опустился на землю. Алешка сел рядом, глубоко вдохнул и стал крутить папироску.
С моря потянуло легкою прохладою. Смутные, странные шорохи шевелились и ползали в густой листве. Где‑ то далеко бухали пушки. С юга медленно поднималась черная туча. По пустынной, шедшей в сторону дороге пронесся ветер, пыль весело и задорно взвилась кверху. Роща вздохнула, и по ней пошел угрюмый ропот.
Лобанов, сидя, прислонился спиною к пню, закрыл глаза – и сразу глубоко заснул, как будто упал в темную и мягкую яму.
– Василей!.. Вася!!
Алешка осторожно дергал Лобанова за рукав. Голос его был странно‑ серьезный и срывался.
– Ва‑ ася!.. Вставай. Гляди…
– Что такое?!
Лобанов встряхнулся и сел. Было темно. Тот же смутный, трепещущий шорох стоял в роще, и творилось в ней что‑ то странное: в темноте медленно ползали какие‑ то голубоватые полосы, яркие пятна скользили по листве, гасли и вспыхивали опять.
Лобанов успокоительно сказал:
– Что это? Надо быть, молния.
Но и сам этому не поверил. Упавшим голосом Алешка возразил:
– Грому‑ то не слыхать.
Было тихо, жутко. И вдруг в роще все погасло. Огромный голубой луч беззвучно метнулся вверх, пробежал по низким, лохматым тучам и опустился на дальнюю сопку.
Средь деревьев затопали лошади. Из темноты взвились черные, храпящие тени. Одна перепрыгнула через Алешку и шарахнулась в сторону. Сдерживая испуганную лошадь, казак сердито выругался:
|
|
|
– Черти! На дороге разлеглись! Лобанов крикнул:
– Земляки! Что это там?
– Свет‑ то энтот? Прожектор японский, с моря… Канонерки в бухту вошли.
Разъезд помчался дальше. По дороге сплошным потоком двигались черные обозы. Слышались хриплые крики, ругательства.
Опять по черным, лохматым облакам пробежал луч. И опять все кругом странно осветилось. Из темной, зловещей дали по роще шарил как будто чей‑ то загадочный, светящийся взгляд. Он перекидывался на соседние сопки, на перевалы. Медленно скользил по дорогам. И опять шарил в роще. По черным, мешавшим друг другу обозам проносился беспокойный трепет. Крики и ругательства звучали напряженнее, озлобленнее.
Лобанов и Алешка сидели тесно друг возле друга. В душах медленно нарастал острый, сосредоточенный ужас. Всего ужаснее было то, что луч шарил так зловеще‑ молчаливо, что не видно было, откуда он идет, а между тем чувствовалось, что где‑ то там, в темной дали, кто‑ то все видит – видит все и готовит что‑ то. Что? Об этом мысли не было. Было только смутное, бесконечно‑ жуткое ожидание. И исчезли из памяти виденные сегодня маленькие люди в детских картузиках. В недоступной дали таился кто‑ то огромный, всевидящий и безмерно‑ могучий.
Далеко за рощею чуть слышно бухнул выстрел. В темноте зародился непрерывно тянущийся, свистящий звук. Как будто медленно разрывалась какая‑ то воздушная завеса. Звук почти не усиливался, он только равномерно становился все выше, выше, выше…
– Баа‑ ах!.
На отроге соседней сопки ярко блеснул огонь и оглушительно треснуло. Лобанов и Алешка вскочили и бросились бежать. Вдали меж деревьев ярко и жгуче тоже сверкнуло что‑ то. По роще пронеслось:
– Ба‑ ах! – И роща ахнула в ответ. В взвившихся клубах огненного дыма с треском валились на землю суки деревьев.
Лобанов и Алешка в слепом ужасе мчались от рощи. Лобанов забыл про свою рану и бежал, как только мальчишкою бегал вперегонки. По дороге бешено бился и крутился огромный черный поток людей, лошадей и повозок. Люди с безумными лицами нахлестывали лошадей. Фуры мчались, толкались, цеплялись друг за друга. На козлах накренившейся повозки мелькнула фигура солдата с хватающимися за воздух руками. Раздался отчаянный крик:
– Браа‑ аа…
И крик оборвался внизу, в черной гуще катившихся колес.
– Ба‑ ах!.. Бах! Бах!..
Разорвалась еще шимоза, за нею две другие. Откуда‑ то сзади донесся протяжный вопль. Лобанов и Алешка в толпе других солдат карабкались вдоль откоса над дорогою. Лобанов цеплялся за камни и со страхом чувствовал, что повязка на ноге становится все мокрее и горячее.
|
|
|
Дорога суживалась, прижимаясь к откосу. По другую сторону чернел крутой обрыв. По дороге мчались гуськом повозки, а сбоку, стараясь врезаться в их ряд, неслись на трех парах лошадей артиллеристы с зарядным ящиком. На всем скаку они столкнулись с повозкою. Зарядный ящик качнулся. Лошади вздымались на дыбы над краем обрыва, ездовые злобно ругались, и ящик, люди, лошади – все посыпалось с кручи.
Снизу из темноты неслись стонущие крики:
– Братцы!.. Помоги‑ ите!..
Алешка усмехнулся под нос и пробормотал:
– Пора там!.. А, ч‑ черт! – Он со злобою отшвырнул свою винтовку, она покатилась в темноту.
За откосом шел спуск, поросший кустами, потом опять подъем. Лобанов взбирался вдоль глубокой промоины и хватался слабеющими руками за траву. Повязка на ноге совсем промокла, по бедру непрерывно бежала горячая, липкая струйка. На склонах сопок сверкали и лопались снаряды. В голове мутилось, смертная тоска охватила сердце. Лобанов хотел крикнуть Алешке: «Прощай, брат! » – вдруг странно всхлипнул, как будто икнул, и повалился в траву.
Все заволоклось в сознании. Только снаряды словно все продолжали лопаться, чаще, громче. Теперь это были непрерывные раскаты. Как будто сопки вокруг взлетели на воздух, сталкивались и разбивались в куски. А сам он будто бы несся в холодной реке, мучительно хотелось пить и никак не удавалось захватить губами воды.
Лобанов очнулся и медленно поднял голову. Лил дождь, черное небо бороздили молнии, гром гремел непрерывными раскатами. По промоинам неслись в долину пенистые потоки.
Кругом было пустынно. На дороге при вспышках молнии тоже никого уже не было видно. И зловещий луч вдали погас, как будто его залил дождь. Лобанов напился из потока и осмотрел свою рану; она была крепко перевязана тряпкою, и кровь уже не шла. Одежда промокла насквозь, его трясла дрожь. На душе было чувство одиночества и полного безразличия. Опираясь на винтовку, Лобанов поднялся и побрел к дороге.
Из‑ под куста торчала пола шинели и две скорченных ноги в стоптанных, намокших сапогах. Лобанов тронул ногу прикладом. Нога зашевелилась и подтянулась под шинель.
Лобанов хмуро крикнул:
– Эй! земляк!
Ответа не было. Он заглянул в куст. Сверкнула молния. Под ветвями, свернувшись калачиком, безмятежно спал Алешка.
– Алешка! Брат!
Лобанов радостно бросился его расталкивать. Алешка потянулся и, зевая, сел. А Лобанов, радостно смеясь и плача, целовал его милое, рябое, мокрое от дождя лицо. Он понял, кто перевязал ему ногу, понял, что под сыпавшимися снарядами, охваченный ужасом, Алешка все‑ таки не бросил его.
– Брат!.. Бра‑ ат!.. – всхлипывая, повторял Лобанов, И слезы текли по бескровному лицу.
Алешка поежился от холода и поднялся на ноги.
– Время идти, – сумрачно сказал он. Лицо у него было бледное, усталое и помятое.
Они поднялись на дорогу. Гроза уходила, сеял мелкий дождь. Небо на востоке светлело. Алешка вздохнул.
– Покурить бы раньше, что ли?
Они сели на камень около дороги. По дороге никто уже не ехал. В грязи лежала опрокинувшаяся тяжело нагруженная фура; виднелась голова солдата, придавленного кладью; дождь сеял на его мертвое, грязно‑ восковое лицо. Дальше, на повороте дороги, чернел уродливый, втоптанный в грязь труп, исполосованный колесами. Из обрыва, куда свалились артиллеристы, все неслись протяжные стоны.
По намокшей, вязкой дороге медленно плелся разъезд казаков.
– Землячки, вы чего тут расселись? Вставайте! Мы последние, за нами японец идет с пулеметами.
Теперь их это совсем не испугало. Было все равно. Хотелось только согреться и спать, спать… Они вяло поднялись и побрели, волоча ноги по вязкой грязи.
На востоке становилось все светлее.
Враги
Дмитрий Сучков был паренек горячий и наивный, но очень талантливый. Из деревни. Работал токарем по металлу на заводе. Много читал. Попал в нелегальный социал‑ демократический кружок, но пробыл там всего месяц: призвали в солдаты.
Время было жаркое. Отгремело декабрьское восстание в Москве. По просторам страны пылали помещичьи усадьбы. Разливались демонстрации. Лютовали погромы и карательные экспедиции. С Дальнего Востока после войны возвращались озлобленные полки. Начинались выборы в Первую Государственную думу.
Дмитрий Сучков попросился в Ромодановский полк, где служил его старший брат Афанасий. Полк только еще должен был прийти с Дальнего Востока. Триста новобранцев под командою двух офицеров, посланных вперед, ждали полка в уездном городке под Москвой.
Три дня всего пробыл Сучков в части, и случилось вот что. Солдаты обедали. В супе оказалась обглоданная селедка, – хребет с головой и хвостом. Сучков взял селедку за хвост, пошел на кухню, показал кашевару:
– Это что у вас, для навару кладется?
Кашевар с изумлением оглядел его.
– Ты… этого… агитатор?..
Назавтра вышел дежурный капитан Тиунов, прямо направился к Сучкову. Капитан – сухощавый, с бледным, строгим лицом и тонкими бровями.
– Ты тут собираешься агитацией заниматься… – И спросил взводного: – Ему устав внутренней службы читан?
– Никак нет, еще не читан.
Капитан крикнул на Сучкова:
– Стой, как следует!
– Я не знаю стоять, как следует, я стою, как умею.
– Как его фамилия?
– Что вы взводного спрашиваете, я и сам скажу, врать не стану. Сучков фамилия.
– Это ты вчера на суп жаловался?
– Да.
Капитан топнул ногой и грозно крикнул:
– Как ты смеешь так отвечать начальству?! Спроси у взводного, как нужно отвечать?
– Господин Гаврилов, как ему нужно отвечать?
Капитан совсем вскипел:
– Не «господин Гаврилов», а «господин взводный» или по имени‑ отчеству, и не «ему», а «его высокоблагородию»!
– Господин взводный, как этому высокоблагородию нужно отвечать?
– «Так точно» нужно говорить, «никак нет», «слушаю‑ с».
– Так точно, ваше высокоблагородие!
Капитан внимательно поглядел ему в лицо и отошел.
Вечером он пришел с фельдфебелем в казарму и сделал в вещах у Сучкова обыск. Однако Сучков ожидал этого и все подозрительное припрятал.
– Это что? Граф Салиас, «Пугачевцы». Ого! Какими ты книгами интересуешься!
– Вполне легальная книга!
– «Легальная»… Вот ты какие слова знаешь! Умеешь легальные книги отличать от нелегальных… А это что?
– Дневник мой.
Капитан Тиунов передал тетрадки фельдфебелю.
– Вы что же, читать его будете?
– Обязательно.
– А как это вам, господин капитан, не претит? Среди порядочных людей читать чужие письма не принято, а ведь дневники – те же письма.
Сучков за грубость был посажен на три дня под арест. Вскоре он заболел тяжелым приступом малярии и был отправлен в московский военный госпиталь. Там повел пропаганду среди больных солдат. По его почину они пропели «вечную память» казненному лейтенанту Шмидту. По приказу главного врача Сучков был выписан обратно в полк с отметкой о крайней его политической неблагонадежности.
Полк уж воротился с Дальнего Востока. Он стоял в губернском городе недалеко от Москвы. В полку было яро‑ черносотенное настроение. Начальство втолковывало солдатам, что в задержке демобилизации виноваты «забастовщики», что, по указке «жидов», они всячески препятствовали отправке войск с Дальнего Востока в Россию. Дмитрий Сучков пошел проведать брата Афанасия. Афанасий был ротным каптенармусом, имел в казарме вместе с фельдфебелем отдельную комнатку.
Встретились братья, расцеловались. Конечно, чаек, водочка. Тут же фельдфебель – большой, плотный мужчина с угрюмым и красным лицом.
Дмитрий спросил:
– Ну, что у вас там было на войне, рассказывай.
– Что рассказывать! Ты газеты небось читал… Расскажи лучше, что у вас тут.
Дмитрий стал рассказывать про 9 января, как рабочие Петербурга с иконами и хоругвями пошли к царю заявить о своих нуждах, а он встретил их ружейными залпами и весь город залил русскою кровью; рассказывал о карательных экспедициях в деревнях, как расстреливают и запарывают насмерть крестьян, о баррикадных боях на Красной Пресне в Москве. Рассказывал ярко, со страстью.
Когда он на минутку вышел из комнаты, брат его Афанасий покрутил головою и сказал:
– Мне это очень не нравится, что он говорит.
Фельдфебель же неожиданно сказал:
– А мне очень нравится!
Этого фельдфебеля солдаты в роте сильно боялись. Был он строг и беспощаден, следил за солдатами, не одного упек, служил царю не за страх, а за совесть. Но последние месяцы стал что‑ то задумываться, сделался молчалив, много читал библию и евангелие, по ночам вздыхал и молился.
Воротился в комнату Дмитрий Сучков. Взялись опять за чаек да за водочку. Фельдфебель спросил:
– Ну‑ ка, а как ты домекаешься – в чем тут самый корень зла, откуда вся беда?
– В царе, ясное дело! Безусловный факт!
В дверях толпились солдаты, дивились, что рядовой солдат так смело говорит с их грозным фельдфебелем, да еще какие слова!
Фельдфебель сказал:
– А ты этого, парень, не знаешь, что против царя грех идти, что это бог запрещает?
– Что‑ о? За царя грех идти! Вот что в библии говорится!
– Ну что… Ну что глупости говоришь! Я библию хорошо знаю.
– Есть она у тебя?
– Вот она.
– Ну, гляди. Первая книга царств, глава двенадцатая, стих девятнадцатый. Я это место вот как знаю, взажмурки найду. Читай: «И сказал весь народ Самуилу: помолись о рабах твоих перед господом богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя».
Фельдфебель молчал и внимательно перечитывал указанное место. Долго думал, наконец сказал:
– Теперь все понятно!
Облегченно вздохнул, перекрестился и закрыл книгу.
Долго еще беседовал фельдфебель с Дмитрием Сучковым. И стал с ним видеться каждый день. И ему не было стыдно учиться у мальчишки‑ рядового. Он говорил ему:
– Все у меня внутри было как будто запечатано, а ты пришел и распечатал, – вот как бутылку пива откупоривают.
Сам воздух в то время дышал возмущением и ненавистью. Агитация падала в солдатские массы, как искры в кучи сухой соломы. Агитацию вели Дмитрий Сучков, фельдфебель и еще один солдат, рабочий‑ еврей из Одессы. Дмитрий Сучков рос в деле с каждым днем. Солдаты смотрели на него, как на вожака. И все большим уважением проникались и к фельдфебелю, которого раньше ненавидели.
Весною случилось вот что. В железнодорожных мастерских арестовали четырех рабочих. Мастерские заволновались, бросили работу, потребовали освобождения арестованных. К мастерским двинули три роты Ромодановского полка. Перед тем, как им выступить, перед солдатами в отсутствие офицеров пламенную речь сказал Сучков, научил, как держаться, а фельдфебель Скуратов добавил:
– Если кто из вас по офицерской команде стрельнет, я его на месте уложу пулей. Когда дойдет до дела, не слушать офицеров, слушай моей команды.
Пошли. По дороге солдат завернули на двор воинского присутствия. Выступил один из ротных командиров, тот капитан Тиунов, о котором уже говорилось. Бледное, строгое лицо с тонкими бровями. В упор глядя на солдат, спросил:
– Скажите мне, братцы. Вы знаете, что такое присяга?
– Так точно.
– Может быть, не совсем хорошо знаете. Так я вам объясню. Не ваше дело рассуждать. Вы давали присягу царю и отечеству. Ты не отвечаешь за то, что твоя винтовка сделает, – за это отвечает начальство…
Увидел среди солдат Сучкова. Сучков часто замечал на себе и раньше пристальный, подозрительный взгляд капитана.
– Поди‑ ка сюда! А ты знаешь, что такое присяга?
– Так точно! Только всякий ее по‑ своему понимает.
Капитан понял, что он соглашается с ним, и обрадовался. И повел солдат к железнодорожному вокзалу.
Перед мастерскими чернела и волновалась тысячная толпа рабочих. Солдат выстроили спиною к вокзалу. Комендант кричал на рабочих, в ответ слышались крики:
– Выпустить арестованных!.. Все мастерские разнесем, поезда остановим!
Комендант крикнул:
– Теперь я с вами иначе заговорю!
И шатающимся шагом пошел к ротам. Стал сзади солдат и стал командовать.
– По толпе… залпом… роты…
И вдруг оборвал команду. Ряды стояли неподвижно, ни один солдат не взял ружья на изготовку. Комендант растерянно обратился к Тиунову:
– Капитан, почему ваши солдаты не берут на изготовку?
Тиунов, страшно бледный, молчал. Комендант вышел перед рядами и стал спрашивать отдельных солдат:
– Отчего ты не берешь на изготовку?
Солдаты стояли неподвижно, вытянувшись, и молчали, как окаменевшие. Скуратов, волнуясь, шепнул Сучкову:
– Ну, как кто поддастся!
Но никто не поддался. Комендант крикнул Тиунову:
– Тогда распоряжайтесь сами! И исчез.
Рабочие замерли на месте, услышав команду коменданта. Теперь они в бешеном восторге кинулись к солдатам.
– Ура, ромодановцы!
Окружили солдат, целовали, обнимали, совали в руки баранки, колбасу. Солдаты по‑ прежнему стояли неподвижно, соблюдая строй, – совсем истуканы!
От вокзала показался комендант, с ним человек пятнадцать жандармов с винтовками. Рабочие к солдатам:
– Братцы, дайте нам винтовки, мы их встретим!
Фельдфебель Скуратов скосил глаза на сторону и быстро ответил:
– Небось! Пусть хоть раз стрельнут, – мы им сами покажем!
– Ура! – закричали рабочие.
Комендант опять стал уговаривать рабочих, но теперь он говорил очень мягко. Рабочие толпились вокруг и постепенно оттирали жандармов. Жандармы очутились поодиночке в густой рабочей толпе. Ничего не добившись, комендант исчез.
Солдат повели к мастерским, выстроили перед воротами с приказом никого не выпускать. И опять молча и неподвижно, как окаменевшие, солдаты стояли, держа строй, а мимо них выбегали рабочие. Соединились в колонну и с пением марсельезы двинулись к городу, раньше прокричав ромодановцам «ура».
Командир полка, узнав о случившемся, пришел в бешенство, рвал на себе волосы.
– Батальон был самый боевой, а теперь как опоганился!
Командовавший отрядом капитан Тиунов все не являлся к полковому командиру с рапортом, так что пришлось послать за ним вестового. Вестовой побежал и, воротившись, смущенно доложил:
– Капитан Тиунов – застрелимшись.
Он выстрелил себе в грудь, пуля прошла навылет, но не задела ни сердца, ни крупных сосудов. Его снесли в лазарет.
Роты, участвовавшие в описанном деле, ходили, как победители. Время было такое, что начальство боялось их покарать. Вскоре полк ушел в лагеря. Ходили на стрельбу за пять верст от лагеря. После поверки солдаты уходили в лес, в условленное место, на митинг. По дороге – свои патрули: спрашивали пароль. Выступали присланные ораторы. Говорили о Государственной думе, о способах борьбы, о необходимости организации, о светлом будущем. Это был для солдат какой‑ то светлый праздник. Все ходили, как будто вновь родились. Постановили больше не ругаться матерными словами. Красное, угрюмое лицо фельдфебеля Скуратова теперь непрерывно светилось, как раньше у него бывало только в светлое воскресение. Установились у него близкие, товарищеские отношения с солдатами. Однажды стирал он в прачечной свое белье. Увидел дежурный офицер.
– Вот молодец! Фельдфебель, а сам стирает! Каждый рядовой норовит теперь это на другого свалить, а он – сам. Молодец! Вот это хороший пример.
Фельдфебель молча продолжал стирать.
– Слышишь, я говорю тебе: «Молодец! »
Скуратов молчал. Офицер грозно крикнул:
– Ты что, скотина, не слышишь? Я тебе говорю: «Молодец! »
Нужно было ответить: «Рад стараться! » Но Скуратову противно было это сказать. И он неохотно ответил:
– Не молодец, а нужда. Нет денег прачку нанять.
В начале августа, когда полк стоял еще в лагерях, случилось вот что. В праздник Преображения, 6 августа, два солдата гуляли за полковой канцелярией. И вдруг нашли в овраге большую кучу распечатанных писем и отрезов, денежных переводов, адресованных солдатам. Стали читать письма. В них солдатам писали из деревни, чтобы не стреляли в мужиков, чтобы стояли за Государственную думу. А по сверке денежных переводов оказалось, что адресаты денег этих не получили.
Заволновался полк. Сходились кучками, передавали друг другу о находке, ругались и грозно сжимали кулаки. К вечеру весь лагерь шумел, как развороченный улей. Офицеры попрятались. Солдаты искали Сучкова, чтобы он им «сказал». Но Сучков в тот день поехал в город за мясом, – его солдаты выбрали батальонным артельщиком. Кинулись к фельдфебелю Скуратову. Но он был только хорошим «младшим командиром», исполнителем, а теперь лишь недоуменно пожимал плечами. Да и правда, нелегко было направить общее негодование в нужное русло. Стали слушать каждого, кто громко кричал. Решили идти к помещению первого батальона, где находился денежный ящик и полковое знамя, деньги поделить меж собой, и со знаменем, с музыкой, двинуться в город. Пошли вдоль палаток, выгоняя спрятавшихся солдат. Открыли карцер, выпустили восьмерых арестованных, – «Пускай нынче всем будет радость». Пришли. Вдруг перед ними появился командир полка. Упал перед солдатами на колени:
– Братцы! Товарищи! Господа! Что хотите со мной делайте, а знамени и денежного ящика не трогайте!
– Э, слушай его! Валяй, ребята! Часовой, отойди!
Но тут фельдфебель Скуратов начальственно крикнул:
– Смирно, товарищи! Полковой командир дело говорит. Не трогать знамени и денежного ящика. Дайте полковому командиру сказать, что хочет.
Полковой командир приободрился и сказал:
– Ребята! Вы заявите свои требования, я их все добросовестно разберу, а дело сегодняшнее мы замнем.
Солдаты наперебой стали говорить о найденных в овраге письмах и денежных переводах, о незаконных работах для офицерского состава, которые заставляют делать солдат.
– Ребята, вы все сразу говорите и очень далеко стоите. Подойдите ближе!
– А, сукин сын, заметить хочет тех, кто говорит! К черту его!
Раздались пьяные голоса:
– Идем, офицерское собрание разнесем!
В это время – были уже сумерки – воротился из города Сучков. Солдаты кинулись к нему. Он развел руками и покачал головой:
– Ай‑ ай‑ ай! Что же делать теперь?
Сказали ему, что часть солдат пошла громить офицерское собрание. Он побежал к ним, остановил. Повел всех в рощу за лагерем «вырабатывать требования». Поздно ночью солдаты мирно разошлись по палаткам. Сучков задумчиво шел со Скуратовым домой.
– Да… Как теперь эту кашу расхлебывать!
|
|
|
