 |
Кентавры. Великодушный
|
|
|
|
Кентавры
В святки у нас на посиделках в карты играют, в монахи. Поздно расходятся. Нам страшно возвращаться. Мы, бывало, все отца просим:
– Папашенька, приди за нами. Барских собак боимся.
– Я и так устал, а еще за вами ходи.
Однако заходил, только рано, часов в двенадцать.
Под Новый год гадают. Ходят с чашкой к проруби, оттуда воду черпают и в чашку кольца бросают. С каждой песней вынимают по кольцу. Чье кольцо, тому то будет, что в песне поется.
– Папашка! Ты не знаешь, когда гадать станут. Лучше ты сегодня за нами не приходи. Мы сами придем.
Пели, играли. Стало поздно. Видим, ребята меж собой шушукаются. А ребята у нас – не дай бог, озорные. Ночью девка им не попадайся на улице.
Я говорю Дашке, сестре:
– Дашка, как бы чего не вышло! Уйдем потихоньку, нас и не заметят.
Вышли да прямо огородами, целиной, побежали к дому. Добежали до нашего одонья, спрятались туда, откуда батя старновку таскал, как крышу перекрывал.
– Давай, говорим, тут сидеть, поглядим, что на улице будет.
Вдруг толпа парней в проулок завернула, остановилась у Степановой избы. Василий Михайлин говорит:
– Вот что, ребята! Не мешать! Либо кузнецовскую Ульяшку, либо Параньку барскую, либо Наташку Федосьину поймаю и поймаю. Одна из них моя будет. Не хотят за меня замуж идти, а тогда сами проситься станут.
Дашка меня локтем в бок: – Слышишь, Ульяна?
– Поймает! Вот она, я‑ то!
– А я – Дашку Кузнецову, – Федька Федосьин говорит.
А Дашка мне в ухо смеется:
– Как же! Так я тебе и далась! Как шибану, так с ног и слетишь!
А Федька Федосьин на ноги слаб. Прошка Серегин сказал:
– А я себе Катьку Коломенскую ловить буду.
Алешка Баландин Ваське Михайлину говорит:
|
|
|
– Ты девку Кузнецову (это меня, значит) не трожь. Она за тебя не хочет идти, а за меня, может, пойдет.
– Вот чертюка! Да ты с нею не справишься, она тебя заколотит! Ты себе Феньку лови, она тебе пара.
– Все одно! Хошь ты ее и поймаешь, она за тебя не пойдет. Я ее возьму.
– Врешь, тогда не возьмешь: людей стыдно будет.
– Чего стыдно? И ей я скажу: знаю, мол, что тебя силом взяли, и твоей вины тут нет. Все, как было, ей и расскажу.
А Сашка Чапельник говорит:
– Ребята, ведь за такие дела и в Сибирь засылают!
– Хо‑ хо! – Все засмеялись.
– Дура была девка на саму себя показывать!
Тут они пошли на улицу и стали с девками заигрывать. Какие девки посмекалистей, сейчас же стали по избам расходиться. Василий Михайлин видит, что девок уж немного осталось, – давай Параньку ловить. А Паранька – резвая на ноги: как пустится к барскому дому! Он за ней, да никак схватить не может. А нам все из нашего одонья видно, – хоть за тучками месяц, а тучки‑ то светят. У ворот стал он ее настигать: девка в снегу вязнуть стала. Вдруг из ворот батя мой; он тогда у барина в рабочих старостах служил и отчет ему сдавал. Васька и повернул назад. Паранька стоит, никак отдыхаться не может. Батя потом рассказывал, – говорит ему:
– Дядя Илья, уж стыдно мне до чего, что ты видал, как ребята за мной гнались!
А он ей:
– Ты благодари бога, что повстречалась со мной.
А на улицу поглядеть, – вихрь! Девки мчатся кто куда, парни за ними. Васька от барских ворот вернулся да за Наташкой припустил. Та – шасть в первые сени.
– Тетка Прасковья, дай попить! Что это пить захотелось. – А сама дрожит вся. – Как холодно! Озябла! – Бледная.
Прасковья домекнулась.
– Ты разденься, говорит, погрейся, я тебя потом провожу до двора.
Наташка потом сказывала:
– Уж я рада как была, что Прасковья меня приголубила!
Вдруг видим, Катька мимо бежит, а за нею следом Прошка, – большой такой, плечистый. Поймал. Она завизжала, а он ей:
|
|
|
– Кричи, кричи, – себя же срамишь! Все знать будут. А мне не стыдно, я мальчик.
Она на ласку перекинулась:
– Прошенька, миленький, не губи ты меня!
– Говори у меня!
И потащил ее в проулок, к Степановым ометам. Что делать? Выскочить, на помощь кликать – самих же нас парни поймают. Лежим в соломе, дрожим и потихоньку плачем. На улице тихо стало, собрались мы вылезать. Вдруг слышим в проулке говор. Прошка с Катькой идут от ометов. Уж она‑ то плачет, заливается. А он ей:
– Чего плачешь? Как приду из солдат, сватать тебя стану.
Вот пришла весна. Пошли мы к мельнику на работу, плотину прудить. Мы с Катькой копаем землю. Понемножку из ямы, где землю копали, на луг выбрались, отошли от людей. Я Катьке и говорю:
– А вышла ты, Катька, всех девок розеватей!
– Чем я розеватая?
– Уж говори там. Небось мы все видели, знаем.
– Что вы знаете?
– А то! Говорили все: Катька Коломенская всех провористее, а вышла она всех девок розеватее.
– Да что вы видели? Спрятались где?
– Тогда, святками еще, на улице.
– Уу‑ у!.. Девушки! Неужели видели? Где ж вы были?
– В одонье нашем спрятались.
– Девушки, не сказывайте никому!
– Кабы сказывали, все бы уж знали. Ты видела, все девки расходиться стали. И тебе бы тогда идти нужно.
– Я нешто хотела. Уж как я плакала, как плакала тогда! А он божится, что, как из солдат придет, женится на мне.
– То ли женится, то ли нет.
– Верно, девушки, верно! А только что же я теперь могу!
У самой слезы на глазах.
– А может, говорим, и вправду сватать станет. Что ж плакать, слезами не поможешь.
А Прошке осенью жребий в солдаты не выпал, он домой и воротился.
– Что ж, говорит, дом мой бедный, а у Катьки всего много напасено: и одежи и обужи. Буду ее сватать.
Сосватал и женился. Счастье ее, что много себе приданого припасла. А то бы нипочем он на ней не женился.
Великодушный
Когда уходил я на действительную службу в солдаты, то оставил за себя дома работника. И наказал ему, чтобы приглядывал за моей женой, и если что, то отписал бы мне. Вот прошло два месяца, он мне и пишет: «Кланяюсь вам и докладываю, что супруга ваша Степанида Зиновеевна связалась со мною и очень в меня влюбилась». Сильно я стал горевать после этого письма, начал водочкой заниматься. Жене перестал писать, только матери моей пишу, а жене даже поклониться не наказываю. Прошел год, отпросился я на побывку. Как подъезжал к селу, попросил ямщика – пусть лошади отдохнут, поезжай шагом, а к крыльцу подкати лихо. Дело было под Рождество. Подкатил с шумом, со звоном, братья выбежали встречать, сняли шапки. Думали – урядник: я был закутамшись в тулуп. Узнали, стали здороваться. Работник побежал бабам сказать. Работник уж другой был, того прогнали. Бабы вышли, только жены нет. Я не спрашиваю. А уж был я сильно выпивши, для смелости. Наконец вошла она в избу, бледная, на меня не смотрит. Поцеловался с нею, жду, что будет. Сватья пришли, знакомые. Сели. А она все кругом ходит. Мать ей говорит:
|
|
|
– Что ж ты, Степанида, не сядешь рядом с мужем?
Сват подвинулся, дал ей место, она села. А я отвернулся, как будто ее и нету, – и ни слова. Ушли все. Я хожу и посвистываю, молчу. Она:
– Где постель тебе стлать, Петрович?
Я как будто не слышу, хожу мимо и посвистываю, Она опять спрашивает. Крикнул на нее:
– Не знаешь, где стлать? Где всегда спали?
Постелила. Легли. Я к ней спиной повернулся, так и заснул.
Три дня разузнавал, правду ли работник написал. Ну, не подтверждается. Позвали меня мужики в трактир. Я ей велел, чтоб ждала меня у трактира. Сидим, выпиваем. Гляну в окошко: стоит у крыльца; мерзнет, ногами топает.
Сват мне говорит:
– Неправильно ты, Иван Петрович, на Степаниду думаешь. Ну, размысли сам: если бы связался с нею тогда работник, – зачем бы он тебе об этом стал писать? И удовольствие бы от нее получал, и всячески бы она его ублаготворяла. Не иначе, я думаю, что отшила она его от себя, а он по злобе тебе и отписал.
Я себя по лбу ладонью хватил:
– А ведь верно! Как же это я сам не догадался!
И так‑ то легко у меня стало на сердце, весело!
Стало темнеть. Мы пошли из трактира. Она к нам спиною стоит, – повернулась от ветра. Мы потихоньку за ее спиною и прошли. Я обежал трактир и из‑ за угла подсматриваю, смеюсь: стоит, переминается с ноги на ногу. Я ушел домой, от веселости еще с час ее так продержал, потом подошел:
– Где ты была? Я тебя час целый по всей деревне хожу ищу.
– Я тебя тут ждала.
– Как же тут ждала, когда я тебя не видал, а?
После этого стал ее к себе допускать. Теперь хорошо живем, нечего бога гневить.
|
|
|
