Шарль-Огюстен Сент-Бёв. «Пьер Корнель»

В области критики и  истории литературы нет, по­жалуй, более занимательного, более приятного и вмес­те с тем более поучительного чтения, чем хорошо на­писанные биографии великих людей. Разумеется, не те суховатые, скупые жизнеописания, не те изысканно-жеманные наброски, где автор, стремясь получше блес­нуть, превращает каждый параграф в остро отточенную эпиграмму, но обширные, тщательно составленные, по­рою даже несколько многословные повествования о личности и творениях писателя, цель которых — проник­нуть в его душу, освоиться с ним, показать его нам с самых разных сторон, заставить этого человека дви­гаться, говорить, — так, как это должно было быть на самом деле; представить его средь домашнего круга, со всеми его привычками, которым великие люди под­властны не менее, чем мы с вами, бесчисленными нитя­ми связанным с действительностью, обеими ногами сто­ящим на земле, от которой он лишь на некоторое время отрывается, чтобы вновь и вновь возвращаться к ней.

Немцы и англичане, с присущей их сложному ха­рактеру склонностью к анализу и к поэзии, знают толк в подобного рода превосходных книгах и любят их. Вальтер Скотт, например, говорит, что не знает во всей английской литературе ничего более интересного, чем жизнеописание доктора Джонсона, составленное Босуэлом*. У нас во Франции тоже начинают ценить и тре­бовать такого рода сочинения. В наши дни великий пи­сатель, умирая, может быть уверен, что после смерти у него не будет недостатка в биографах и исследователях, даже если сам он в своих мемуарах или поэтических исповедях и не был особенно щедр на личные призна­ния. Но так было далеко не всегда: когда мы обраща­емся к жизни наших великих писателей и поэтов XVII века, особенно к их детству и первым шагам в литера­туре, нам лишь с большим трудом удается обнаружить скудные, малодостоверные предания и анекдоты, раз­бросанные во всевозможных «анах»*. Литература и по­эзия в ту пору не носили личного характера; писатели не занимали публику рассказами о собственных делах и переживаниях. Биографы считали, неизвестно почему, что вся история писателя сводится к его сочинениям, и поверхностная их критика не умела разглядеть в по­эте человека. К тому же репутации в те времена созда­вались не сразу, слава приходила к великому человеку поздно, и еще гораздо позже, уже под старость, появ­лялся какой-нибудь восторженный почитатель его та­ланта, какой-нибудь Броссет или Моншене, которому приходило в голову составить жизнеописание поэта. Иногда это бывал какой-нибудь родственник, благого­вейно преданный, но слишком юный, чтобы помнить молодые годы писателя — таким биографом был для Корнеля его племянник Фонтенель, для Расина — его сын Луи*. Отсюда множество неточностей и ошибок, которые бросаются в глаза в обеих этих биографиях, в особенности же весьма беглое и поверхностное описание первых лет литературной деятельности, между тем как они-то и являются самыми решаю­щими.

Знакомясь с великим человеком уже в зените его славы, трудно представить себе, что было время, когда он обходился без нее; она кажется нам настолько само собой разумеющейся, что мы нередко даже не задумы­ваемся, как она пришла к нему; то же происходит и когда знаешь человека еще до того, как он стал знаме­нит: обычно и не подозреваешь, кем ему суждено стать, — живешь бок о бок с ним, не присматриваясь к нему, и не замечаешь того, что более всего следовало бы о нем знать. Да и сами великие люди нередко сво­им поведением поддерживают это двойное заблужде­ние; в молодости такой человек, никем не замеченный, никому не известный, старается стушеваться, молчит, избегает привлекать к себе внимание и не притязает на какое-либо место в обществе, ибо втайне жаждет лишь одного, определенного места, а час его еще не пробил; позднее, окруженный всеобщим поклонением и славой, он намеренно оставляет в тени первые годы своей жизни, обычно трудные и суровые, и, подобный Нилу, скрывающему свои истоки, неохотно рассказы­вает о начале своего пути.      А между тем самое важное для биографа великого писателя, великого поэта — это уловить, осмыслить, подвергнуть анализу всю его лич­ность именно в тот момент, когда более или менее удачное стечение обстоятельств — талант, воспитание, окружающие условия — исторгает из него первый его шедевр. Если вы сумели понять поэта в этот критичес­кий момент его жизни, развязать узел, от которого от­ныне протянутся нити к его будущему, если вам уда­лось отыскать, так сказать, тайное звено, что соединяет два его бытия — новое, ослепительное, сверкающее, ве­ликолепное, и то — прежнее — тусклое, замкнутое, скры­тое от людских взоров, которое он предпочел бы навеки забыть, — тогда вы можете сказать, что знаете этого поэта, что постигли самую суть его, проникли с ним в царство теней, словно Данте с Вергилием; и тогда вы достойны стать равноправным и неутомимым спутником на всем его дальнейшем жизненном пути, исполненном новых чудес. И тогда — от «Рене» до последнего творения г-на Шатобриана, от первых «Размыш­лений»* до всего, что еще создаст г-н Ламартин, от «Андромахи» до «Гофолии», от «Сида» до «Никомеда» * — вам легко приобщиться к гению великого поэ­та — путеводная нить у вас в руках, вам остается толь­ко идти за ней. Какая блаженная минута равно и для поэта и для критика, когда оба — каждый со своей стороны — могут воскликнуть подобно древнему мужу:

«Эврика! ». Поэт обрел сферу, где отныне может раз­вернуться и расцвести его гений, критик постиг внут­реннюю сущность и закономерность этого гения. Если бы скульптор — а он тоже в своем роде биограф, и при­том превосходный, зримо воплощающий в мраморе об­раз поэта, — всегда мог бы выбирать момент, когда поэт более всего похож на самого себя, он, без сомнения, изобразил бы его в тот день, в тот час, когда первый луч славы озаряет его могучее сумрачное чело; в тот единственный, неповторимый миг, когда, уже сложившийся, возмужавший гений, вчера еще снедаемый печалью и сомнениями, вчера еще вынужденный обуздывать свои порывы, внезапно пробужден кликами восторга и рас­крывается навстречу заре своего величия. С годами, быть может, он станет более спокойным, уравновешенным, зрелым, но лицо его при этом утратит непосредст­венность своего выражения, скроется за непроницаемой завесой; следы свежих, искренних чувств сотрутся с его чела, душа научится скрывать свои движения, бы­лые простота и живость уступят место принужденной или, в лучшем случае, привычной улыбке. С тем боль­шим основанием биограф-критик, которому открыта вся жизнь поэта, каждое ее мгновение, должен делать то, что делал бы скульптор, будь это в его власти, — представить с помощью глубокого, проницательного анализа все то, что в виде внешнего образа воплотил бы вдохновенный художник. А когда статуя готова, когда найдены и обрели свое выражение типические черты личности поэта, остается лишь воспроизвести ее с небольшими изменениями в ряде барельефов, после­довательно изображающих историю его жизни. Не знаю, достаточно ли ясно я изложил всю эту теорию, наполовину относящуюся к области критики, наполо­вину — к поэзии; но мне она кажется совершенно пра­вильной, и до тех пор, пока биографы великих поэтов не усвоят ее, они будут писать книги полезные, добро­совестные, достойные, разумеется, всякого уважения, но то не будут произведения высокой критики, произведе­ния искусства. В них будут собраны анекдоты, уточ­нены даты, изложены литературные споры. Читателю самому придется извлекать из них смысл, вдыхать в них жизнь. Такие биографы будут летописцами, но не скульпторами. Они будут стеречь сокровища хра­ма, но не станут жрецами Божества.

                                                Перевод Н. Сигал

    Печатается по изд.: Сент-Бев Ш. -О. Литературные портреты. Критические очерки. - М.: Художественная литература, 1970.