« менцель-французоед»енцель-французоед

< …> Когда я говорил или даже думал, будто немецкий патрио­тизм — глупость, а французский — мудрость? Где это напи­сано? Мне господин Менцель может не говорить — где: я это и сам знаю, — это написано в инструкции, которую он полу­чил. Поэтому ему надо объясниться не со мной, а только с теми невинными и добродушными читателями, которых в Гер­мании так много и которые уже в детстве читали Ливия * и Тацита *, но вычитали в них только латинские слова и обороты, а не ознакомились со старыми интригами римской аристокра­тии и вечным коварством деспотизма. Господину Менцелю следует оправдаться перед теми несведущими читателями, ко­торые совершенно не знают, как фабрикуется общественное мнение, и не имеют ни малейшего понятия о чревовещательстве политических фокусников. Пусть этим людям, а не мне, господин Менцель покажет место, где написано то, в чем он упрекает меня. Я осуждал не только немецкий патриотизм, но и французский и всякий другой, и называл его не глупостью, а еще сильнее — грехом. Если господин Менцель хочет поспо­рить со мной насчет того, является ли патриотизм доброде­телью или нет, то я готов поспорить.

«По-видимому, — продолжает он, — господин Бёерне смотрит на различие наций как на препятствие к развитию всеобщей свободы; по-видимому, он считает патриотизм не чем-то вро­жденным, естественным и священным, но изобретенным, — чем-то таким, что наболтали народам для того, чтобы стравить их между собою и заставить угнетать друг друга.

Если бы мы даже признали правильным этот принцип, — чего, конечно, не сделаем, — то из этого следовало бы, что Бёерне должен объявить войну не только немецкому, но и французскому патриотизму, если не хочет навлечь на себя подозрение в том, что желает только за счет немцев льстить французам и содействовать их интересам, а вместо свободы или под ее маской хочет распространять лишь все фран­цузское.

Но правилен ли вообще этот принцип? Можно ли с такой стремительностью уничтожать на свете патриотизм? И правда ли, что патриотизм пагубен для свободы? Как раз наоборот. Без патриотизма не может быть свободы. Учение господина Бёерне — то же самое учение, которое испокон веков пропове­дуют враги свободы, — учение всемирных завоевателей, осно­вателей больших всемирных государств, иерархий. Только эти люди всегда старались уничтожить национальные различия и напяливали на все человечество одинаковые мундиры. Они де­лали это потому, что хорошо знали, что могут подавить сво­боду не иначе, как подавив национальность. По этой же самой причине свобода всегда была обязана своим спасением или восстановлением одному лишь патриотизму, священному чув­ству национальной чести. Только патриотизм германцев сказал некогда римлянам: “«Вы не пойдете дальше! ”» и этим остановил всеобщую деморализацию, созданную рабством и бывшую не­избежным следствием римского императорского деспотизма. Только патриотизм германцев сказал папам: “«Вы не пойдете дальше! ”» и этим избавил весь Север от невыносимого ига. Только патриотизм германцев сказал и грозному корсиканцу:

“«Ты не пойдешь дальше! ”» и этим создал новый фундамент, на котором возводится теперь такое множество зданий. Может быть, сам господин Беёрне был бы теперь французским поли­цейским префектом в своем родном городе и составлял бы программы ко дню именин императора, если бы полмиллиона честных немцев не пролили своей крови на полях сражений, чтобы завоевать для него безопасность, с которой он сидит теперь в Париже и пишет и издевается над памятью героев».

Я отнюдь не смотрю, как предполагает господин Менцель, на различие наций как на препятствие к развитию всеобщей свободы; по крайней мере, есть много других препятствий, которым я придаю гораздо более серьезное значение. Но что значит различие наций? Господин Менцель употребляет часто слова, возражать на которые так же невозможно, как разру­бить воздух. Я точно так же, как и господин Менцель, признаю патриотизм чем-то врожденным, естественным и священным. Патриотизм — влечение врожденное, а следовательно, есте­ственное и священное, как все, что идет от природы. Но ка­кими только святынями ни злоупотребляли люди! Злоупотре­бляли даже больше, чем простыми вещами, вследствие того, что благоговейный страх заставлял отказываться от всякого пытливого исследования и этим предоставлял полную свободу осквернителям всего святого. Я не считаю патриотизм изобре­тением монархов: они никогда не изобрели ничего хорошего. Но они не изобрели также и пороха, а между тем употребляют его только для своей выгоды и часто на гибель своим и чужим народам. Порох они обманно выманили у своих народов, а понятие об отечестве, о патриотизме, в совершенно ложном значении, они обманом навязали им, чтобы натравливать один народ на другой и заставлять народы угнетать друг друга. Вот что я хотел сказать.

Стремление, связанное с непоколебимым мужеством и по­стоянной готовностью посвящать свою деятельность счастью, чести, славе, свободе и безопасности своей страны и при этом не бояться никакой жертвы, никаких трудов, никаких опас­ностей, — вот что я называю любовью к отечеству. Слава, счастье, свобода и безопасность страны могут подвергаться угрозе с двух сторон: изнутри и извне. Внешние бедствия не так часты, как внутренние; это — насильственные повреждения, похожие на раны в человеческом теле. Они причиняют боль, но не злокачественны, и возможны у самого сильного и самого здорового государства. Бедствия внутренние похожи на бо­лезни; они чаще и злокачественнее, потому что вызываются испорченными соками, дефектами организмаили неправиль­ным образом жизни. Между тем властители, которые напра­вляют общественное мнение, нравственность и воспитание, имея в виду только свою собственную выгоду, никогда не счи­тали добродетелью ту любовь к отечеству, которая обращается против внутренних врагов; напротив, они признавали ее вели­чайшим из всех пороков и в своих законах угрожали ей стро­жайшими карами, как государственной измене и оскорблению величества. Они объявляли лучшими патриотами тех граждан, которые с наибольшим почтением и уважением относились к их зловещим законам, которые заботились только о себе и своих семействах и не обращали ни малейшего внимания на обиды, чинимые их согражданам и их отечеству. Они награ­ждали только тот патриотизм, который восставал против внеш­них врагов, считали только его добродетелью, потому что он был полезен им, потому что он обеспечивал за ними власть и давал им возможность представлять, как врагов их народа, всякого чужеземного монарха и всякий чужой народ, с кото­рыми они собирались воевать.

Любовь к отечеству, проявляется ли она во внутренних делах государства или во внешних, остается добродетелью только до тех пор, пока не выходит из своих пределов; после этого она становится пороком. Фраза господина Менцеля: «Все:

«Все, что делается для отечества, прекрасно» — фраза нелепая и в то же время преступная. Нет, только тот действует в этом случае прекрасно, кто желает справедливого; только тот дей­ствует прекрасно, кто печется именно о благе всего отечества, а не отдельного человека, сословия или интереса, интригами или насилием сумевших выдать себя за все отечество. Любовь к отечеству для гражданина то же самое, что любовь к семей­ству для отца семейства. Если религия и нравственность гово­рят отцу семейства: «Ты должен любить ближнего, как самого себя, ты не имеешь права ненавидеть и огорчать его»; если государственный закон повелевает ему: «Ты не должен обкра­дывать своего согражданина, не должен посягать на его честь, на его право, на его собственность, и если бы даже твоя жена и дети умирали на твоих глазах с голоду, ты не имеешь права отнять у своего богатого соседа малейшую кроху хлеба», — то разве этим хотят сказать, что он должен не любить свою жену и детей и изменять своему семейству? Но того, чего нельзя делать для своего семейства, нельзя делать и для отечества. Справедливость — такой же необходимый дляжизнипродукт, как хлеб, и добродетель прекраснее славы.

Господин Менцель спрашивает: «Можно ли с такой стре­мительностью уничтожать на свете патриотизм? » Но тут речь не о том, что можно, а о том, что должно. Тут речь совсем не об уничтожении патриотизма, а об искоренении всех тех гнус­ностей, которые эгоизм некоторых правительств и народов прикрыл названием патриотизма. Меньше же всего идет тут речь о стремительности истребления. Пройдет еще полстоле­тия, прежде чем народы Европы, особенно французы и немцы, дойдут до убеждения, что от их единства зависит их счастье и свобода. А до тех пор еще не раз казаки будут поить своих лошадей в Роне, не один немецкий собор будет превращен в конюшню турками, воюющими под предводительством рус­ских, и миллионы людей на континенте Европы похоронят свою жизнь и счастье в море крови < …>.

< …> Господин Менцель говорит, что я держусь тех же самых принципов, которые проповедывалипроповедовали во все времена всемирные завоеватели, стремившиеся для подавления свободы истреблять всякую национальность и напяливать на все человечество оди­наковые мундиры. Тут мне остается только воскликнуть:

«О терпение! » или: «О, если бы во мне было хоть сколько-нибудь от всемирного завоевателя для того, чтобы я мог не нуждаться в терпении! »... Да какой же завоеватель, какой монарх мог бы довести свой народ до такой степени глупо­сти, чтобы он готов был добровольно жертвовать кровью и жизнью ради его грабительских намерений и его честолюбия, если бы он предварительно не сумел навязать этому народу ложного понятия о патриотизме, если бы он не налгал ему, что ненавидеть чужую страну — значит любить свое отече­ство? А если бы завоеватели действительно находили свою выгоду в том, чтобы подавлять национальный эгоизм порабо­щенных ими народов, то что же это доказывает? Честолюбцы употребляют все средства, даже благородные; цель освящает в их глазах даже эти последние. Завоеватели, притеснители старались разрушать национальные особенности порабощенных ими народов до тех пор, пока думали, что это разрушение облегчит и упрочит их господство; но стоило им только не­сколько лучше разобраться в этом деле и понять, что упра­влять различными народами легче всего, когда поддерживаешь между ними взаимную зависть, когда поддерживаешь их чув­ство патриотизма и таким образом делаешь один народ сто­рожем другого, — как они начали ревностно стремиться к сохранению всех национальных особенностей. В австрий­ском государстве существует ровно девять различных патриотизмов. Австрийские государи во все времена с такой бояз­ливой заботливостью охраняли национальные различия и  характерные черты народов, находившихся под их властью, что страшились даже разрушать уцелевшие кое-где надгробные памятники давно умерших, давно сгнивших вольностей,  несмотря на то, что, как известно, малейший признак свободы  всегда приводил их в трепет. Чью пользу имели они в виду, поступая таким образом, — пользу свободы или пользу деспо­тизма? Разве Австрия свободное государство? Хотелось бы господину Менцелю писать в Вене? Впрочем, как знать, может быть, и хотелось бы.

Чего только не навязывали людям под именем патриотизма! Австрийцы — такие чистосердечные и добродушные люди, что между ними встречается то, чего нельзя встретить нигде на земном шаре: полицейские шпионы среди честнейших людей. Когда такой честный шпион предает своего соседа, друга, брата, он клянется, что поступает как хороший патриот, и умирает в блаженном спокойствии, как святой Антоний.

Я мог бы доверить господину Менцелю большую тайну; я мог бы ему показать, что немцы не созданы для патриотизма, что они поэтому не имеют его; что их прекрасное назначение состоит в том, чтобы не иметь его, и потому хорошо, что они не свободны; наконец, я мог бы показать, как это со време­нем изменится к счастью для европейского человечества. Но чтобы уяснить все это господину Менцелю, мне следовало бы стать с ним на возвышенную точку зрения, а на ней он, пожа­луй, признал бы меня правым и задержал бы меня и уж не позволил бы сойти вниз. Ведь известно, что немецкие ученые чувствуют себя божественно хорошо, когда стоят на возвы­шенной точке зрения, потому что там, высоко в облаках, нет никакой полиции. Вследствие этого я предпочитаю остаться внизу и продолжать идти по пути моих низменных размы­шлений. < …>

                                                      Пер. А. Ромма и П. Вейнберга

Печатается по изд.: Бёрне Л. Парижские письма. Менцель-французоед. - М.: Гос. изд-во худож. Литературы, 1938.