 |
Мирное время. Эпизоды из жизни артиста
|
|
|
|
По-прежнему Гилельс много концертирует — в своей непростой жизни успевает заниматься, учить новое. Его имя пользуется широчайшей известностью. К. Аджемов вспоминает: «…Когда в июне 1945 года мне пришлось работать на Берлинском радио, я был свидетелем восторженного отношения немецких музыкантов к искусству советского пианиста. Гилельса называли „eminenter Meister“, расспрашивали о его творческом пути, сравнивали с самыми знаменитыми пианистами листовской школы. Записи его, наряду с записями А. Тосканини и Д. Ойстраха, вошли в цикл передач, организованный Берлинским радио под заголовком „То, что от нас скрывали“ и знакомивший немецкую аудиторию с крупнейшими мастерами искусств».
Война подошла к своему победоносному завершению.
Летом 1945 года в Потсдаме проходила конференция глав правительств трех великих держав — СССР, США и Великобритании. По приглашению, вернее, по приказу Сталина Гилельс был направлен в Потсдам для участия, как сказали бы теперь, в культурной программе. Обстановка была, понятно, сверхнапряженной, ответственность — давящей. Впоследствии Гилельс рассказал об одном эпизоде, произошедшем там, Арнольду Каплану; Каплан передал мне.
Ночью, неожиданно, вызывает Гилельса к себе Сталин. Человек в военной форме «доставил» его. Сталин один. «Понимаешь, — встречает он Гилельса, кивнув в сторону рояля, — у Шопена… есть такой… с переливом…» Последнее слово он особо подчеркнул характерным жестом. Гилельс сел за рояль и стал наигрывать — наобум — тему Первой баллады… «Нет», — сказал Сталин. Потом — тему Первого концерта («Где здесь перелив?» — постоянно сверлит мысль). «Нет», — снова сказал Сталин. Тогда — As-dur’ный экспромт… «Нет, не то», — сказал Сталин уже раздраженным тоном, явно теряя терпение. Многое перепробовал Гилельс. «Нет, нет», — повторял Сталин, порывисто дыша ему в затылок. А время идет. Дело принимало нехороший оборот — что-то будет?! И вдруг случайно, можно сказать, в последний момент Гилельс набрел на тему A-dur’ного Полонеза, где после первого мотива (и второго) — краткий отыгрыш. «Вот!» — воскликнул Сталин, ткнув указательным пальцем в клавиатуру. Это и был «перелив». Обошлось.
|
|
|
Как же проходил сам концерт?! Об этом не было известно решительно ничего. Но вот совсем недавно выходит книга о саратовском профессоре С. С. Бендицком и в ней… Поскольку книга издана в Саратове малым тиражом и труднодоступна, переписываю рассказ Бендицкого. Итак, на Потсдамскую конференцию были вызваны Гилельс, Софроницкий и скрипачка Г. Баринова с концертмейстером А. Дедюхиным. Начал Софроницкий, потом Баринова; без особого успеха. Бендицкий: «Последняя ставка, — Миля говорит, — я уже понял: на меня. Потому что американский квартет произвел потрясающее впечатление. Сидели все как застывшие, а тут — никто не застывал, кашляли, курили, пили чай, то, се…
Я вышел, — говорит Миля, — сыграл cis-moll’ный Прелюд Рахманинова. И тоже почувствовал — не то. Потом говорю (каждый объявлял себя сам…):
— Полонез Шопена.
Не более, не менее, Сталин спрашивает:
— Глазунов?
Я в ужасе: какой Глазунов? Я же объявил: Полонез Шопена! И говорю еще раз: „Полонез Шопена“.
— Я понимаю, — говорит Сталин, — но это — Глазунов?
Ну, в голове сразу пронеслось: я отсюда живым не выйду… Можно ли возражать Сталину? Надо было сказать: „Да, Глазунов!!“ Но тут меня осенило: я вспомнил, к своему счастью, что у Глазунова есть оркестровка, но другого, A-dur’ного Полонеза. Тогда я сказал:
— Оригинал.
— А-а, — говорит Сталин, — теперь понимаю!»
Гилельс еще сыграл и тот самый, оркестрованный Глазуновым Полонез A-dur. Успех полнейший. Сталин — в восторге, улыбался, был обходителен со всеми и отблагодарил всю нашу «команду» денежными премиями. Все хорошо, что хорошо кончается.
|
|
|
Еще эпизод со Сталиным. Война полыхала. Недавно был принят новый гимн СССР. «Тэбе нравится гимн?» — спросил Сталин Гилельса (сильно проступал акцент) и испытующе смотрел на него. «Нравится, Иосиф Виссарионович». Сталин выждал небольшую паузу: «А мне — нэт!»
Сразу же после окончания войны (Гилельс еще очень молод: нет и тридцати) его посылают — и одного, и в составе артистических делегаций — в страны, еще не оправившиеся от перенесенных чудовищных потрясений. Казалось бы, Европе не до искусства. Но люди истосковались по «другой» жизни…
Концерты Гилельса стали началом его бесконечных гастролей, охвативших затем весь мир и не прекращавшихся до его последних дней, — началом его триумфального шествия, предсказанного Артуром Рубинштейном.
Немногим в XX столетии — имею в виду исполнительское искусство — выпала «нерукотворная» и повсеместная слава, подобная гилельсовской.
Вот некоторые заголовки и краткие высказывания из газет разных стран:
«В наш век замечательных пианистов Гилельс остается подлинным гением».
«Гилельс превращается в гиганта в момент, когда его пальцы касаются клавиатуры».
«…Среди великих пианистов мира Эмиль Гилельс занимает высшее положение».
«…Его резервы мощи и технического огня не превзойдены современниками».
«…Как только Гилельс сел за рояль, все пианистические звезды поблекли».
«…Это не только виртуоз, не имеющий себе равных, это — великий человек…»
«Эмиль Гилельс — величайший из живых пианистов России. Перефразируя знаменитое высказывание покойного Тосканини о негритянской певице Марианн Андерсон, я осмелюсь заявить, что гении фортепиано, подобные Гилельсу, рождаются один раз в столетие…»
«Сами по себе обстоятельства поездок, — замечает Хентова, — крайне интересны и могут стать предметом увлекательных литературных описаний». Не обладая подобным даром, передоверяю эти рассказы очевидцам гилельсовских путешествий.
Перед нами лишь некоторые «эпизоды из жизни артиста». Надо иметь в виду, что в городах и странах, о которых пойдет речь, Гилельс бывал по многу раз; с каждой «географической точкой» у него связано слишком многое — то, что остается в памяти, — люди, годы, жизнь… В некоторых случаях буду говорить о «совокупности» гилельсовских посещений — независимо от календаря.
|
|
|
Галина Черны-Стефаньска: «Я мысленно возвращаюсь к тому времени, когда впервые услышала Гилельса.
Это было особенное время — сразу после освобождения Польши (война еще не закончилась. — Г. Г.). Варшава лежала в руинах, Краков уцелел. И музыка, которая была в тот вечер, явилась первой музыкой, прозвучавшей в Кракове после кошмара фашистской оккупации. На концерт я пришла вместе с родителями и мужем. Мы все априорно восприняли этот концерт как огромное событие… Среди произведений, исполнявшихся Гилельсом, был Полонез ля-бемоль мажор Шопена. Это было глубокое и яркое воплощение духа музыки Шопена и ее возвращение в концертный зал, — ведь в годы фашистской оккупации исполнение Шопена (так же, как Чайковского и Рахманинова) было под запретом… Гилельс выступил также с оркестром Краковской филармонии. Он играл Первый концерт Чайковского. Незабываемое впечатление! С тех пор звучание этого концерта всегда ассоциируется у меня с именем Гилельса».
Венгрия. Дмитрий Кабалевский — свидетель гилельсовских выступлений в Будапеште. Приведу два его разновременных рассказа «об одном и том же».
«Помню… как Эмиль Гилельс вскоре после окончания войны выступил в Будапеште. За два дня до концерта он поехал в Вену и там тяжело заболел. Два дня мучительных болей и ни глотка пищи. Но концерт, на который давно были проданы все билеты, срывать нельзя — это тоже было первое выступление советского пианиста в Венгрии. Быстрый „Виллис“ домчал Гилельса по автостраде, соединяющей пять европейских столиц, в Будапешт. Времени хватило лишь на то, чтобы прорепетировать программу и, заехав в гостиницу, надеть фрак. А в программе — три концерта с оркестром: Баха, Бетховена и Чайковского! Я сидел в зале, и мне казалось, что передо мной происходит чудо. Ну как, в самом деле, поверить, что этот человек, заставляющий сейчас своим буйным и солнечным искусством трепетать, радоваться и оглашать зал восторженными криками многотысячную аудиторию, еще утром лежал почти без движения в постели и едва мог разговаривать. Но это было не чудо. Это была победа воли и мужества, таланта и мастерства настоящего художника».
|
|
|
И «еще раз»: «Иногда Эмиля Григорьевича упрекали в том, что он не бисирует. Но кто из людей, бросавших подобный упрек, знал, в каком состоянии он садился порой за рояль! Так, вскоре после войны Гилельс должен был выступать в Будапеште. Перед тем мы были с ним в Вене, где он заболел. И вот, больной Эмиль Григорьевич на „Виллисе“ проделывает весь путь от Вены до Будапешта, где назавтра у него утром репетиция, а вечером — концерт. Разумеется, ни о каком выздоровлении не могло быть и речи, но концерт состоялся. А на следующий день авторы газетных рецензий, назвав Гилельса первым пианистом мира, резко критиковали его за отказ играть на „бис“».
Об этом же концерте, десятилетия спустя, писала венгерская газета: «Его [Гилельса] первое выступление в Будапеште в 1946 году казалось сверхъестественным явлением. Он прямо-таки ворвался на подмостки консерватории, этот рыжеволосый молодой человек, во внешности которого было что-то от наивности ничего не подозревающего дикаря Вольтера и одновременно — сила льва. Он практически смял сопровождающий его симфонический оркестр, от его бурного темперамента дрожали стены… Его техника владения инструментом не знала границ и потрясала так же, как и самобытность его личности, переменчивая взрывчатость его эмоций. Он безбоязненно побеждал музыку, и после его выступлений требовалось время, чтобы прийти в себя».
Колоритная картина!
Напрашивается аналогия: все это напоминает реакцию — хорошо известную по откликам — на выступления молодого Горовица тех времен, когда он отправился покорять Европу, а затем и Америку, — недаром, если помнит читатель, с появлением Гилельса в Москве немедленно всплыло имя уехавшего Горовица.
Ведь что получается. Вот Горовиц играет в Англии Концерт Чайковского с Томасом Бичемом. На репетиции Бичем говорит ему: «Послушайте, мистер Горовиц, так играть нельзя, вы подавляете оркестр».
«…Публика была потрясена. „Клавиатура дымилась“», — писал один из критиков. Это Горовиц.
Гилельс: «Он… смял… симфонический оркестр, от его бурного темперамента дрожали стены…»
Горовиц дебютирует в Америке. Томас Бичем (тоже дебютант) берет слишком медленный темп. «Я знал, — рассказывает Горовиц, — что в Чайковском могу произвести этакий „дикий“ звук и играть быстро и шумно. Я жаждал большого успеха в Соединенных Штатах, я хотел съесть публику живьем, свести ее с ума — подсознательно все это делалось для того, чтобы не возвращаться в Россию. Но надо мной нависла угроза провала, музыка должна была двигаться вперед. Я сказал про себя: „Ну что ж, мой милый англичанин, я сам из Киева, и я тебе покажу. При этом я сыграл октавы еще быстрее и с дикой силой“».
|
|
|
Вот в этом «пункте» сказывается и различие. (К слову сказать, Рахманинов не одобрял подобных «проявлений» Горовица.) Гилельс никогда бы не стал использовать музыку как средство для достижения посторонних целей, — что-то кому-то доказать, вырваться вперед и, коль требуется, — по ходу дела изменять свою трактовку; такая мысль у него и зародиться не могла.
Прошли годы со дня первого концерта Гилельса в Венгрии; и однажды на его имя пришел легкий конверт:
Будапешт, 1968, 16 апреля
Профессору Эмилю Гилельсу
г. Москва
С радостью извещаю Вас о том, что по предложению Коллегии Профессоров Будапештской консерватории им. Ференца Листа, Директорский Совет избирает Вас почетным Профессором Будапештской консерватории им. Ференца Листа.
Компетентные власти — по нашим сведениям — уже заранее дали согласие.
Мы просим принять это почетное звание, которым Вы почтите не только нашу консерваторию, но и всю венгерскую музыкальную культуру.
В нижеследующем разрешите мне изложить именной список профессоров, которые с 1875 года (когда Ференц Лист создал консерваторию) избраны почетными профессорами нашей консерватории:
Эжен д ’Альбер, Роберт Каянус,
Фернандес Энрике Арбос, Эрих Клейбер
Леопольд Ауэр, Йозеф Маркс
Пабло Казальс, Пьетро Масканьи
Альфред Корто, Отторино Респиги
Эдуард Элгар, Эмиль Зауэр
Янош Ференчик, Ян Сибелиус
Анни Фишер, Рихард Штраус
Александр Глазунов, Артуро Тосканини
Венсан д’Энди, Феликс Вейнгартнер
Мы ждем благоприятный ответ и нам было бы очень приятно, если в недалеком будущем мы могли бы вручить Вам в Будапеште Почетный диплом.
С искренним уважением приветствую Вас
Ковач Денеш,
директор
Проследуем дальше за Гилельсом.
1950 год. Прага.
Газета «Руде право»: «…Его концерты знаменуют величайший успех „Пражской весны“». Прага всегда принимала Гилельса восторженно. Нет нужды цитировать «источники». Но, конечно, как и у каждого артиста, — об этом уже говорилось, — у Гилельса могли быть и менее удачные — для него! — выступления. Так, в одной рецензии было подмечено, что в части программы у него «…не полностью исчезла некоторая нервозность». Наблюдение профессиональное, — в порядке вещей.
В Чехословакии у Гилельса установились близкие отношения с выдающимися людьми. Это, прежде всего, академик Зденек Неедлы и художник Ян Зрзавы. С ними Гилельс, по возможности, старался поддерживать связь; во всяком случае, существуют письма Зрзавого к Гилельсу — теплые, полные уважения и признательности; по ним легко определить, что переписка была двусторонней. В книге о Гилельсе, вышедшей в пражском издательстве «Супрафон», помещены великолепные его фотографии со знаменитым художником — в мастерской Я. Зрзавого, во дворе дома, в машине… Гилельс на них чрезвычайно «похож» — так удалось поймать «секунду» снимавшему.
В этой же книге на редкость достоверные снимки, запечатлевшие Гилельса на эстраде. Создается иллюзия, что музыка звучит и что Гилельс — в «действии». Удивительно выразителен весь его облик — погруженность в музыку, посадка, повадка…
Теперь — история, которую я сам слышал от Наталии Дмитриевны Шпиллер. Доверяя ее бумаге, испытываю чувство — не знаю, как сказать… — облегчения, что ли, — авось теперь не пропадет, останется… Итак, Прага; в оперном — «Онегин», Татьяна — Наталья Шпиллер.
«Начался спектакль, — рассказывает она, — зал набит битком; все идет хорошо. „Сцена письма“. Выхожу — в зале почти никого, пусто. Что такое? В третьей картине — опять полно!»
В чем дело? Наконец, выяснилось. В Праге, поблизости от театра, на противоположном конце короткой улицы и площади, находится зал филармонии, — там, в симфоническом концерте Гилельс играл Второй концерт Сен-Санса. Объяснение простое…
Однако не только в страны народной демократии посылают Гилельса; понемногу в орбиту его «влияния» входят и капиталистические государства.
1951 год. Финляндия.
В свои программы Гилельс включает три прелюдии и фуги Шостаковича — первую, пятую и последнюю; за рубежом они еще ни разу не были исполнены. В перерыве между концертами Гилельс посещает дом великого Яна Сибелиуса. Очевидец встречи композитор Юрий Милютин записал: «По просьбе Сибелиуса Гилельс сыграл две прелюдии и фуги Шостаковича. Сибелиус слушал с полузакрытыми глазами, сосредоточенно, в полной неподвижности. Когда замерли звуки рояля, он помолчал некоторое время и затем сказал, сделав широкий жест рукой: „Вот музыка, слушая которую начинаешь ощущать, что стены этой комнаты раздвинулись и потолок стал выше…“»
Никто не мог знать, что именно здесь, в этой стране, в Хельсинки, через 34 года Гилельс даст последний в своей жизни концерт…
1951 год. Италия.
Гилельс начинает концерты во Флоренции. Он играет Сонату c-moll Моцарта, «Аппассионату» Бетховена, Вторую сонату Прокофьева, «Исламей» Балакирева.
Громадный успех. Одна из газет пишет, что Гилельса «можно считать самым значительным среди современных исполнителей».
Затем следует Болонья, вновь Флоренция, Рим, Венеция, — со все возрастающим успехом. В программах, кроме названных сочинений, сонаты Скарлатти, два этюда Паганини-Листа (E-dur и «Кампанелла»), Ноктюрн cis-moll Чайковского, «Музыкальный момент» Des-dur Рахманинова, «Мимолетности» и Токката Прокофьева, Третий концерт Бетховена, Первый — Чайковского.
Эхо гилельсовских «побед» докатилось и до Москвы — где в печать, как было заведено, практически не просачивалась информация из-за границы. Но чувство «превосходства» — наш! — трудно было сдержать, а значит, — «нужно». По этой причине газеты иногда проговаривались. Недаром Михаил Ботвинник послал Гилельсу короткое письмо:
Многоуважаемый Эмиль Григорьевич!
…Радуюсь Вашему триумфу в Италии — давно являюсь Вашим верным и неизменным поклонником.
С приветом. —
М. Ботвинник
26.6.51
Другое посещение Италии Гилельсом — в 1959 году — запечатлено на страницах книги Юрия Волкова «Песни, опера, певцы Италии».
«На концерт советского пианиста, — пишет Волков, — пришли виднейшие представители музыкального мира итальянской столицы… Гилельс днем, пока мы гуляли по городу, по-особому приглядывался ко всему, что попадало в поле его зрения. Чем-то заинтересовала его старая церквушка. Постоял, посмотрел и молча отошел. Потом долго бродил среди развалин римского Форума. Остановился посреди древней улочки, вымощенной массивными каменными плитами…
Когда в заключение концерта Гилельс исполнял фрагменты из балета Стравинского „Петрушка“, публика как один человек поднялась со своих мест и стоя приветствовала артиста.
За кулисы к Эмилю Григорьевичу пришли Карло Цекки, Пьетро Ардженто, профессор Гвидо Агости, художники, артисты, студенты…
В Триесте… концерт был назначен на воскресенье. День не самый удобный… но, тем не менее, огромный зал оказался переполненным. Люди стояли в боковых проходах партера и балкона. Было очень много молодежи… Гилельс три раза бисировал и еще пять раз выходил к публике уже после того, как опускался занавес и в зале гасили дополнительный свет. На улице у выхода толпился народ. Окружили плотным кольцом. И не выпускали, пока каждому не достался автограф…»
Внимательный читатель, конечно, для себя отметил промелькнувшее имя Карло Цекки — знаменитого пианиста и дирижера. Между ним и Гилельсом установились, как говорится, короткие отношения: так обращаться к Гилельсу, как это делает Цекки в своем письме, может только близкий друг.
Воскресенье 25 апреля 1971
Мой дорогой Эмиль!
Незабываемы те несколько часов, когда я мог наслаждаться великим искусством! (выделено К. Цекки. — Г. Г.) Я горжусь Твоей дружбой и хочу всегда быть достойным Твоего уважения.
Твое прекрасное искусство доставляет истинное удовольствие всему музыкальному миру! Ты достиг высочайших вершин.
Желаю дальнейших больших успехов.
Карло
Конечно, при беспокойной «непоседливой» жизни Гилельса и самого Цекки непросто было «пересечься» и встретиться, но это не помешало искренности и теплоте отношений, сохранившихся до последних дней великого итальянца.
В 1980 году Италия отметила Эмиля Гилельса, избрав его почетным академиком римской академии «Санта Чечиллия». Это высокое отличие.
1952 год. Англия.
Находившийся там вместе с Гилельсом Дмитрий Кабалевский не раз — на протяжении многих лет — вспоминал эту поездку, все ее перипетии. Не боясь показаться навязчивым, переписываю три его свидетельства; они отличаются друг от друга кое в каких деталях, как бывает, когда между рассказами проходит много времени. Но именно эти «несовпадения» придают своду воспоминаний Кабалевского необычайную живость.
«Мне приходилось наблюдать его [Гилельса] подчас в очень сложных обстоятельствах. Я был свидетелем того, как после чрезвычайно тяжелого трехдневного перелета (с вынужденными ночевками в пути) из Москвы в Лондон, Гилельс прямо с аэродрома был доставлен на машине в концертный зал „Фестиваль-холл“, где уже более часа несколько тысяч лондонцев ожидали начала концерта прославленного, но незнакомого еще им пианиста. Гилельс был первым советским пианистом в Англии. Он понимал всю ответственность своего выступления. Но отменить концерт было невозможно — он уже был перенесен два раза. Все, что Гилельс произнес перед началом концерта, была скромная просьба: „Чашку крепкого черного кофе“. Узнав, что Гилельс приехал, публика неистовствовала, заранее награждая его оглушительной овацией. Я никогда не забуду лица Гилельса, когда он выходил на эстраду: оно было совершенно спокойным, но мне показалось, что именно в этом спокойствии сконцентрированы были все мужество, вся воля, все мастерство и весь опыт, все понимание того, что не только себя, а всю советскую музыку представляет он сейчас в чужой стране. Он знал, что должен победить… Смолкли громовые аплодисменты. Несколько секунд напряженнейшей тишины — и прозвучала первая, полная страсти и гнева фраза бетховенской „Аппассионаты“… В этот вечер победил не только Гилельс. С ним победила вся наша музыкальная культура».
Второй «вариант». «…На аэродроме нас встретили взволнованные руководители Общества англо-советской дружбы — организаторы нашей поездки: „Зал полон! Публика не хочет расходиться — концерт переносится два дня подряд! Умоляем — поедемте туда!..“
Я был руководителем нашей группы, но мог ли я просить Эмиля Гилельса и Игоря Безродного играть перед публикой так вот, прямо с самолета, после нескольких суток, проведенных почти без сна и пищи, после нескольких суток, в течение которых оба они не притрагивались к инструментам?..
…И вот начался этот невероятный концерт. Два музыканта: один — уже всемирно прославленный мастер, другой, в сущности, только еще начинает свою артистическую жизнь. Оба выступают в Англии впервые. И при каких обстоятельствах!
Игорь даже не скрывал своего волнения…
Гилельс был внешне спокоен, но никогда я не видел его лица таким, как в ту минуту, когда он извлек из рояля первые, беспредельной глубины и сосредоточенности, звуки бетховенской „Аппассионаты“. Его лицо было белым и могло показаться злым. Но это была, конечно, не злость — это было предельное напряжение всех внутренних сил, огромное напряжение воли. Это было мужество!
Да, воля и мужество! Слова эти не встречаются в концертных рецензиях. Но сейчас я не могу обойтись без них. Мужество и воля — это часть мастерства. И в тот день я отчетливо увидел, в какой высокой степени этими качествами обладают наши музыканты — и зрелые, и совсем юные. Быть может, в этом секрет побед, которые они одерживают зачастую в безмерно трудных условиях?
На следующий день газеты восторженно отозвались об искусстве советских музыкантов, подчеркнув особую трудность обстановки, в какой проходил концерт. „С самолета — в концертный зал“. „Голодные русские на эстраде“ — разные были заголовки…»
И последняя, третья версия. «Мы… летели в Лондон на серию концертов, организованных только что созданным тогда Обществом англо-советской дружбы. Летели четверо суток. Над всей Европой — туман, мы совершаем одну за другой вынужденные посадки, почти не спим все эти дни, кое-как питаемся. И когда, наконец, самолет приземлился в лондонском аэропорту, нас встретили у трапа растерянные устроители гастролей с сообщением, что зал полон, концерт откладывался трижды и, сделай они это в четвертый раз, произойдет катастрофа для Общества дружбы.
Выступать в тот вечер должны были Э. Гилельс и И. Безродный.
Я, как руководитель группы, не знал, что делать. Все ужасно устали, и сказать людям: „Играйте!“ — я не мог. Посмотрел на Гилельса… Он подумал и произнес: „Поехали!“ Едва мы вошли в зал, англичанин-распорядитель объявил: „Они приехали и будут играть!“ Зал ответил ему громом оваций. Гилельс попросил: „Дайте только чашечку кофе“, — выпил кофе, вышел на сцену и заиграл Appassionata. Это было чудо!»
Остался и еще след лондонской эпопеи. В группу наших посланников входил и Константин Федин. Он записал в дневнике: «Лондон. 29.XI.1952 год. Мы садимся (почти аварийная посадка самолета. — Г. Г.) в половине второго пополудни 29 числа, а ровно в три часа — начало концерта в Фестиваль-холле, в котором выступают Безродный и Гилельс, — и никто, кроме этой пары, еле волочащей ноги после подъемов и посадок в течение двух суток!.. Музыканты пробуют отказаться (новый штрих. — Г. Г.), но не тут-то было; все билеты проданы, 3 тысячи человек ожидают, а концерт уже один раз отменялся из-за нашего опоздания. Из аэродрома до концертного зала час езды… Артисты едва успевают переодеться. Зал терпеливо ждет, — публику оповещают, что концертанты только что с самолета, и это производит впечатление…
Безродный три дня носил скрипку в футляре, Гилельс не подходил все это время к роялю. Но концерт должен состояться, и он состоялся…
Редко так проходят концерты, как прошел этот сумасшедший концерт в Лондоне: три тысячи прохладных англичан неистовствовали… „Аппассионата“ была сыграна блестяще… Для славы русского исполнительского искусства эта суббота в Лондоне очень много сделала».
После Лондона — Глазго. Сначала речи, «потом, — продолжает Федин, — все мы очищаем поле для Гилельса. Игра его искупает, более или менее, наши грехи, — зал слушает музыку, явно удивленный ее силой по сравнению с несколько маломощным прологом митинга».
После Глазго — Манчестер, снова Лондон, потом Бирмингем, Эдинбург, опять Лондон… Кроме «Аппассионаты» — 32 вариации Бетховена, Чакона Генделя, Соната B-dur KV 570 Моцарта, два этюда Скрябина, пять «Мимолетностей» Прокофьева, Полонез As-dur Шопена, Концерт № 1 Чайковского; не все программы, к сожалению, сохранились.
Приезды Гилельса в Лондон были многочисленны и «результативны». Англия помнила это.
Лондон, 24 марта 1965 год.
Дорогой г-н Гилельс,
с удовольствием сообщаю Вам, что на заседании Правления, состоявшемся сегодня, единогласно было принято решение о Вашем избрании Почетным Членом Королевской академии музыки.
Диплом, выданный Вам в результате Вашего избрания, будет прислан Вам в отдельном конверте.
Искренне Ваш,
Г. Стэнли Кребер, секретарь
1954 год. Париж.
Легко ли было «приручить» легендарный город?! Вспоминаются слова Бориса Зайцева:
«С давних пор сколько горячих, молодых голов в Париж являлось, сколько сердец, полных тщеславия и ощущения силы, даровитости… Завоевать Париж — завоевать мир. Париж и мир жестоко смалывали в порошок тысячи, но единицы все же возносились — и тогда уж это, правда, была слава».
Гилельс вышел на завоевание Парижа — и его победа была полной.
На первом же концерте — в знаменитом Зале Плейеля — переаншлаг: люди с боем осаждали зал, толпы остались на улице, те, кто сумели проникнуть — законно и не совсем, — разместились на эстраде, стояли у дверей… Конечно, слава Гилельса определила его приезд; можно предположить, что многие еще помнили его выступления 16 лет назад, когда он, в 1938 году, как победитель Брюссельского конкурса «транзитом» играл в Париже.
К слову. Публика, за неимением мест расположившаяся на эстраде, — картина, ставшая привычной для гилельсовских концертов. О более поздних годах вспоминает Татьяна Николаева: «…Он концертировал в Париже, я прилетела в день концерта, достать билет было уже, конечно, невозможно. Он меня пригласил. В числе тех, кому не хватало мест в зале, я сидела прямо на сцене. И впервые наблюдала, как непосредственно воздействует на слушателей мощь гилельсовского искусства».
Но вернемся к первому концерту. В программе: Третий концерт Бетховена, Третий — Прокофьева и Первый — Чайковского. Дирижировал Андре Клюитенс. Через месяц, вернувшись в столицу после выступлений в других городах Франции, Гилельс «прибавил» к этим трем концертам и Пятый Бранденбургский концерт Баха.
Сольная парижская программа включала в себя Сонату B-dur KV 570 Моцарта, Сонату b-moll Шопена, три прелюдии и фуги Шостаковича, «Мимолетности», Токкату и Марш из «Трех апельсинов» Прокофьева. Были сыграны также этюд «Сложные арпеджио» Дебюсси и этюд «Кампанелла» Листа.
Успех редкий. Газеты с трудом подбирали эпитеты: «Крупнейший пианист мира», «Первый пианист мира»…
С Францией у Гилельса установились «доверительные» отношения. Он любил играть там, а публика, в свою очередь, нетерпеливо ждала его приездов, считая «паузы» слишком затянувшимися. Впрочем, это относится ко многим странам… Слушатели трогательно выражали свои чувства: цветы, подарки, письма…
На одном из концертов в Париже Гилельсу была передана записка: «Спасибо, что приехали сюда, мы Вас так ждали. Порадуйте нас — сыграйте прелюд Баха-Зилоти. Никто, кроме Вас не играет так, как играл Зилоти.
Для нас, его учеников, Ваш концерт — праздник».
Париж, Франция много значили в жизни Гилельса. У него сложились дружеские отношения с виднейшими представителями французской культуры. Обо всем не скажешь, — лишь беглый набросок.
Прежде всего, должна быть названа глава французской фортепианной школы, старейшина французских музыкантов, друг и сподвижник Габриэля Форе, Клода Дебюсси, Мориса Равеля — Маргерит Лонг. Казалось бы, многое могло разделять этих двух музыкантов разных поколений, несхожих судеб, различных культур. Но между ними — редкостное взаимопонимание и взаимоуважение. Они всегда старались выкроить время для встреч, бесед, для «обмена опытом».
Маргерит Лонг не скрывала своего восхищения Гилельсом. На следующий год после знакомства с ним Лонг приехала в Москву. Состоялась ее встреча с коллективом консерватории; это было в Малом зале. На сцене — Гилельс, среди музыкантов, принимавших ее. В зале «живо заинтересовались рассказом М. Лонг о французском фортепианном искусстве, об особенностях исполнения отдельных сочинений, — вспоминает К. Аджемов. — Когда был задан вопрос о 2-м концерте Сен-Санса, Маргерит Лонг воскликнула: „У Вас великий Гилельс, он — идеальный исполнитель этого концерта!“»
Сохранились ее письма; некоторые, к сожалению, не датированы. Но я предупредил: буду говорить, «путая» годы, в целом.
Вот Лонг не смогла сдержать своих чувств — под свежим впечатлением она садится за письмо Гилельсу:
Я только что слушала Вас по радио. Это восхитительно. Никто не играет лучше, чем Вы. Я Вам говорю это. За это я Вас уважаю и люблю. Когда приедете на концерт в Париж?
Маргерит Лонг
И еще:
Дорогой друг!
Только что слушала по радио великолепную трансляцию Вашего концерта Рахманинова. Я очень взволнована: какой Вы артист! Какой пианист! Это восхитительно, и я счастлива сказать Вам то, что думаю…
Маргерит Лонг
Когда не стало Маргерит Лонг, после ее похорон, Гилельс получил письмо от Жана Руара, музыковеда и критика, их общего друга. Трудно воспринять это спокойно.
Мой бесконечно дорогой Эмиль!
Я только что был в церкви Сен Фердинанд… где собралось множество музыкантов и друзей, пришедших отдать последний долг Маргерит Лонг.
Дорогой Эмиль, все, что ты желал, было выполнено. От твоего имени я принес великолепные розы, а также было и твое послание. Твоя дань уважения очень тронула всех, кто по-настоящему любил эту великую женщину.
Долгие минуты мои мысли были о тебе…
Твоя фотография была там, совсем рядом с ней… Я ей сказал «прощай» за тебя: от всего сердца я произнес это за тебя, которого она так нежно любила и так глубоко восхищалась тобой…
Ко всему сказанному я мог бы еще добавить, дорогой Эмиль, что ты присутствовал там, с истинными и большими друзьями, которые были удостоены дружбы и привязанности этой редкой женщины…
Прими, дорогой Эмиль, мою преданность тебе.
Руар
Помолчим…
Не раз выражала свое восхищение Гилельсом и Надя Буланже.
…Очень хотелось послать Вам мои наилучшие пожелания и сувениры. Поэтому я воспользовалась случаем поблагодарить Вас за ту радость, которую Вы доставили мне своим выступлением. Концерт Моцарта, записанный Вами и Вашей дочерью [Двойной концерт Es-dur], — это редкое явление, он исполнен безукоризненно (выделено Н. Буланже. — Г. Г.), с чувством, с блеском.
Вы должны быть горды и счастливы.
От души желаю Вам всего хорошего в 1976 г.
Надя Буланже
И еще, — по-видимому, прослушав какую-то запись Гилельса, возможно, подаренную им:
Какой приятный сюрприз и какая радость! Я даже не могла поверить в то, что услышала. Не могла произнести слово, когда слушала…
Надя Буланже
«Обозначу» и письмо, полученное Гилельсом из Канн в конце 1962 года.
Дорогой Гилельс!
Я сожалею, что не могу Вас услышать в Париже в это время, потому что сейчас я работаю на Юге страны. Из очень любезного письма Хачатуряна я узнал, что вы сыграли мое произведение. (Речь идет о фортепианном Концерте D-dur. — Г. Г.)
Это делает слишком много чести небольшому воспоминанию о Париже, написанному вот уже 12 лет [назад] для моего турне по Америке.
Я не сомневаюсь, что исполненное Вами, это произведение приобрело тот размах, которого не имеет в действительности, и я благодарю Вас за это от всего сердца.
С надеждой увидеть Вас вскоре и аплодировать Вам. Примите уверения, мой дорогой Гилельс, в моей искренней симпатии и восхищении Вами.
Ф. Пуленк
Сохранилась фотография; среди небольшой группы людей — Пуленк и Гилельс.
Пуленк написал Гилельсу незадолго до встречи Нового, 1963 года, оказавшегося последним в его жизни. В 1970 году у нас вышел большой том писем Пуленка — полный перевод французского издания 1967 года; мы проявили редкую оперативность: понадобилось всего три года. Письма Гилельсу там нет.
Неудивительно; думаю, ни во Франции, ни у нас никто и понятия не имел, что в руках у Гилельса такой документ! Знать об этом можно было только от него самого, а он — в своей обычной манере — молчал, не говоря уж о том, чтобы предлагать его издательству; а как было бы «кстати»: Пуленк — советскому исполнителю!
Особо отмечу, что обращение Гилельса к Концерту Пуленка не было результатом каких-то обстоятельств, скажем, знакомства с композитором во Франции. Нет, давным-давно, еще до войны, Гилельс не только часто играл Пастораль и Токкату Пуленка, но и выпустил их на пластинке. Он и позднее любил играть на бис Пастораль, как, скажем, в концерте 1980 года в Англии, — благо, это «значится» на компакт-диске.
Наконец, говоря о французском мастере, не обойду многозначительный факт, — скажу так: факт из его биографии. Дело вот в чем. Как хорошо известно, Рахманинов (опять Рахманинов!) не очень-то жаловал современную музыку, говоря о «модернизме» с нескрываемой неприязнью. Из его «недружелюбных» высказываний — как и Метнера — можно составить занимательную антологию. Но вот в интервью 1933 года, отвечая на вопрос, почему он не играет произведения современных композиторов, Рахманинов говорит: «Причина проста, и нет нужды ее скрывать: я ничего не понимаю в современной музыке. Единственное произведение, которое попало у меня в фавор, наряду с неубывающим пристрастием к классике, это — Токката Пуленка. Она отличается богатством вдохновения и написана для музыканта с темпераментом».
В эти же годы в далекой России Гилельс играет Пуленка. Явственно слышится в этом, говоря словами Ахматовой, «двух голосов перекличка».
Теперь — выдержки из отзывов прессы на выступления Гилельса во Франции; беру наугад.
«В исполнении Эмилем Гилельсом Концерта Моцарта мы открыли очарование и глубину, настоящее изящество, лишенное всякого кокетства и придающее особую значительность тому, что он исполняет. Какое прекрасное легато! Какое чувство мелодии! Какая великолепная фраза! Какое чувство целого! Это было особенно поразительным в двух произведениях: в Концертах Пуленка и Шопена (ми-минор). Никогда Концерт Пуленка не исполнялся столь изумительно».
Еще. Элен Журдан-Моранж: «Нужно было видеть разъезд публики из театра Елисейских полей после концерта Гилельса! Люди не находили слов! Публика только что п
|
|
|
