 |
Февраля 1977 года, Пуна, Индия
|
|
|
|
Когда Лин-лею было около ста лет, однажды весной он надел тулуп и пошел подбирать зерна, оброненные жнецами; продвигаясь по полю, он пел.
Конфуций, идущий тогда в Вэй, увидел его издалека. Обернувшись к ученикам, он сказал: «С этим стариком стоит, видимо, поговорить. Кому-нибудь надо пойти и узнать, что он может сказать».
Пойти вызвался Цзыгун. На краю межи он дождался Лин-лея. Глядя ему в лицо, вздохнул: «Неужели ты ни о чем не жалеешь? И все же ты поешь, подбирая зерна».
Лин-лей не остановился и не прервал песни. Цзыгун все не отставал. Наконец, он взглянул на него и ответил: «О чем я должен жалеть?»
«Ребенок, ты. никогда не учился тому, как себя вести:
Человек, ты не пытался оставить след; Старик, у тебя ни жены, ни сына, А смерть уж на пороге».
— Учитель, какое счастье позволяет тебе петь, подбирая зерна?
— Основание для этого счастья есть у всех, — ответил Лин-лей, улыбаясь, — но вместо того об этом горюют. Оттого что я не изведал боли в молодости, учась себя вести, а выросши, никогда не пытался оставить след в жизни, мне удалось прожить так долго. От того, что в старости у меня нет ни жены, ни сыновей и близится время моей смерти, я могу быть таким счастливым».
— Но ведь человеку свойственно желать прожить долго и бояться смерти, отчего же ты счастлив умереть?
— Смерть — это возвращение туда, откуда мы вышли, когда родились. Так что откуда мне знать, что, умирая здесь, я не рождаюсь где-то еще? Откуда мне знать, не стоят ли жизнь и смерть друг друга? Откуда мне знать, не заблуждение ли так испуганно беспокоиться о жизни? Откуда мне знать, не будет ли близящаяся смерть лучше, чем моя прошедшая жизнь?
Цзыгун выслушал, но не понял значения его слов. Возвратившись, он рассказал обо всем Конфуцию.
|
|
|
— Я знал, что с ним стоило поговорить. Он нашел, но нашел не все.
Дао не рационально. Оно и не иррационально. Оно надрационально. Жизнь больше здравого смысла. Жизнь больше, чем то, что может понять разум. У жизни есть для вас больше, чем вы способны понять. Она больше ваших познавательных способностей. Она больше, чем все, что вы сумеете о ней узнать; но её можно чувствовать. Дао интуитивно, Дао ближе к целому. Разумный подход к жизни, один только интеллектуализм — подход лишь частичный; ему неизбежно сопутствует непонимание. Тот, кто пытается выразить, высказать, объяснить, неизбежно оказывается в глухой ловушке, из которой нелегко будет выбраться. Начиная рассуждать о жизни, вы уклоняетесь. Жизнь надо пережить, жизнь должна быть проживаема экзистенциально, а не интеллектуально. Интеллект не мост, а барьер.
Надо хорошо это понять, и тогда притча обретает чрезвычайное значение. Мы будем вживаться в нее очень медленно, пытаясь понять в ней каждую фразу, каждое слово.
Подход Конфуция — это подход ума, подход Дао — ПоДход не-ума. Конфуций думает о жизни. Лао-цзы, Чжуан-Цзы, Ле-цзы не думают о жизни: можно все размышлять и Размышлять, ходить вокруг да около, круг за кругом, — так никогда не достигнуть центра. Кружить вокруг да около — это не путь. Идите прямо, будьте непосредственны. Наблюдайте жизнь, а не размышляйте о ней.
Не забывайте никогда, что меню — это не обед. Можно досконально изучить меню — это не поможет. Надо съесть, надо проглотить, надо переварить, надо экзистенциально быть связанным с пищей, надо впитать её в себя, надо претворить все в свое существо. Изучение меню или поваренной книги вам не поможет. Ученый изучает меню: чем голоднее ему, тем усиленнее он изучает меню. Естественно, ученый остается самым голодным в этой жизни: он не жил, не любил, не рисковал, не двигался, не танцевал, не праздновал. Он только сидел и размышлял обо всем этом. Ученый решил, что прежде он поймет и разберется, а потом уж двинется с места. Теперь невозможно шевельнуться. Прежде надо двинуться, понимание приходит потом.
|
|
|
Многие приходят ко мне и говорят, что хотели бы стать санньясинами. Их глубоко взволновала эта идея, но им еще надо подумать. Естественно: прежде надо подумать, а потом уж решать. Как вы станете думать о санньясе? О чем вы будете думать? Это внутренний опыт, это нечто из внутреннего пространства, это общение со мной изнутри: никто не может его видеть. Можно видеть санньясина, но, видя санньясина, вы ничего не узнаете о санньясе. Даже если сам санньясин пытается это выразить интеллектуально, он не может. Санньясу надо попробовать, но даже тогда очень трудно её объяснить. А размышлять о ней, не погрузясь в нее, невозможно. Это все равно, как сказать: «Прежде я узнаю все о любви, а затем полюблю». Как вы собираетесь узнавать о любви? Единственный способ узнать что-нибудь о любви — это влюбиться, других способов нет. Можно изучить энциклопедии и монографии, расспросить людей. Можно узнать тысячи сведений о любви, но не любовь. Можно стать ученым в этой области, переполнить свой ум всевозможной информацией, но информация — это не знание.
Знания — это не знание. Они могут обмануть вас, но не жизнь. Для жизни вы останетесь пустыней — цветок любви никогда не расцветет в вашем существе. Так же и с санньясой, так же со всем естественным, так же со всем живым. Это краеугольный камень Дао.
Теперь притча.
Когда Лин-лею было около ста лет, однажды весной он надел тулуп и пошел подбирать зерна, оброненные жнецами; продвигаясь по полю, он пел.
Лин-лей — даосский Учитель, но все даосские Учителя живут самой обычной жизнью; ничего необычного. Они не утверждают, что они особенные существа, выдающиеся гении, мудрецы, праведники, махатмы. Они совершенно естественны: естественны, как деревья; естественны, как птицы; естественны, как сама природа. Они не эгоистичны ни в каком смысле. В Индии, например, вы при желании легко нашли бы махатм, но если бы вы отправились в древний Китай и пожелали бы найти даосского Учителя, никто не смог бы помочь вам найти его. Вам пришлось бы искать, ходить по стране, по деревням, по дорогам... и однажды вы могли бы повстречать одного из них, но вам не удалось бы его распознать, если вы не испытали этого в своем существе. Пока вы не знаете этого на вкус, на запах, вы не узнаете даосского Учителя.
|
|
|
Лин-лей — Учитель Дао: очень простой, очень старый, очень древний; ему сто лет, а он подбирает зерна, оброненные жнецами. Это самое низкое занятие, предел нищенства. И тем не менее...
... он пел, продвигаясь по полю.
Даос всегда счастлив: он не ждет никакой причины, не ждет никакой особой ситуации, в которой он намеревается быть счастливым. Счастье — как его дыхание, как биение его сердца; счастье — само его существование. Это не что-то, происходящее с ним. Счастье не то, что приходит или не приходит; счастье то, что всегда здесь. Он полон счастья. Счастье — это то, из чего сделано существующее, а даос слился в гармонии с существованием; естественно, он счастлив. Что бы он ни делал, он делает это счастливо. Счастье предшествует Действию.
Порой вы счастливы, порой несчастливы, потому что ваше счастье обусловлено. Когда у вас все идет хорошо, вы счастливы; все плохо — несчастливы: ваше счастье зависит от внешней причины. Петь всегда вы не можете; даже если бы вы пели, в вашем пении не всегда была бы песня. Порой это и в самом деле было бы восторгом, норой — всего лишь повторением, мертвым и скучным. Пришел друг, вы нашли возлюбленную — и вы счастливы. Ушел друг, вы утратили возлюбленную — несчастливы. Ваше счастье и несчастье имеют причину вовне, это не внутреннее течение, не то, чем вы владеете. Их дают и отнимают у вас другие, дают и отнимают обстоятельства. Это мало чего стоит: вы остаетесь рабом, вы не хозяин.
Даосы называют Учителем, Хозяином, Мастером (английское Master) тоге, чье счастье целиком принадлежит ему. Он может быть счастлив независимо от ситуации: в молодости он счастлив, в старости счастлив, он император — счастлив, он нищий — счастлив. Его песня не регулируется обстоятельствами, его песня — его, песня — его естественный ритм.
|
|
|
Этот человек, столетний старик... Обычно в сто лет уже не могут петь — о чем уж тогда петь? Жизнь исчезла, источилась, он высох, как кость, ему не на что надеяться — впереди только смерть. Петь, праздновать — с чего бы это? В сто лет у человека нет будущего: жизнь истрачена, он истощен, в любой момент смерть может его прикончить. С какой стати ему так петь? Для кого? Для чего? И в свои сто лет влачить такое нищенское существование... подбирать зерна, оброненные жнецами. Значит, некому присмотреть за стариком; он остался один, ни жены, ни дочери, ни сына, ни брата; некому позаботиться о нем. О чем же тут петь?
Но если у вас есть песня, настоящая песня, возникающая из глубины вашего существа, — тогда все остальное неважно. Можно продолжать петь и перед лицом наступающей смерти. Можно продолжать петь, даже когда вас убивают: можно убить ваше тело, но не вашу песню. Ваша песня вечна, ибо она беспричинна.
Запомните этот жизненный закон: имеющее причину не может быть вечным, имеющее причину неизбежно временно. Когда исчезнет причина, исчезнет и оно; оно — следствие. Необусловленное, беспричинное пребудет вечно: нет ничего, что может его разрушить. Тело ваше умрет: оно причинно; причина ему — встреча ваших родителей. Тело ваше умрет: оно было обусловлено однажды, оно получило энергию, некий жизненный импульс, но однажды все кончится. Вы умираете каждый день и однажды просто исчезнете в могиле.
Но все ли это, что у вас есть? Все ли ваше существо в этом? Нет ли у вас чего-то еще? Есть нечто, что было в вас до вашего рождения и пребудет после вашего исчезновения. Когда вы умрете, останется бывшее прежде вашего рождения — беспричинное.
Поэтому даосы не верят в то, что Бог создал мир, что Бог создал человека, что Бог создал душу. Если бы Бог создал душу, она была бы причинна и, следовательно, однажды должна была исчезнуть; в каком бы отдаленном будущем это ни случилось — не важно. Если у мира была причина, а человек был создан, то однажды мир и человек снова исчезнут. Даосы говорят: «Вечное, несозданное, не имеющее причины...» У них нет создателя. Никто, можно сказать, не достиг такой вершины понимания, как даосы. Рядом с ними другие религии кажутся еще зелеными, незрелыми. Даосская зрелость столь огромна, блещет таким великолепием, такой глубиной и высотой, что прочие религии проигрывают в сравнении с ней: они выглядят школами для маленьких, созданы специально для детей. Они созданы для детей, вот почему Бог — «отец»: дети не могут быть независимы, им нужен отец. Если у вас уже нет живого отца, то все равно вам нужен отец на небе, чтобы направлять вас. Вы еще недостаточно зрелы, вы не можете быть сами по себе, вам надо на кого-нибудь опереться.
|
|
|
У даосов нет понятия Бога. Это не значит, что они безбожники: они наиболее божественны, но у них нет понятия Бога. Существования достаточно. Нет творца, нет творения — есть вечность. Это всегда было, это всегда будет. Раз вы вошли в контакт с вечной непрерывностью в вас, то вам не о чем больше печалиться.
Вы вечны, вы бессмертны, для вас нет смерти, потому что не было никакого рождения. Вы не созданы, вас нельзя уничтожить. Каковы бы ни были внешние обстоятельства, ярко сияет ваш внутренний свет и льется песня.
Конфуций, идущий тогда в Вэй, увидел его издалека. Обернувшись к ученикам, он сказал: «С этим стариком стоит, видимо, поговорить. Надо кому-нибудь пойти и узнать, что он может сказать».
Конфуций всегда ищет знаний, он всегда ищет того, кто может ему что-то сказать, всегда готов заимствовать знания. Так действует интеллект: все, что у него есть, — заимствованное. Он никогда не заглядывает внутрь, он все озирается: «Если у кого-то это есть, я пойду и спрошу». Интеллект подражателен, механичен, похож на попугая; знание для интеллекта — нечто, чему можно научиться. Он никогда не заглядывает в свое собственное существо, никогда не заглядывает в свое внутреннее сознание, никогда не пытается познать познающего. Он жаждет знаний — в этом вся разница. Даос не жаждет знаний, но он хочет знать: «Кто этот познающий? Что есть познаваемое?» Он хочет познать источник познания, — то, откуда возникает сознание.
Вот вы здесь слушаете меня. В это мгновение вы можете быть либо конфуцианцем, либо даосом: одновременно это невозможно. Если вы меня слушаете и вам все интереснее, что я такое говорю, если вы нанизываете, наматываете на ус, — вы конфуцианец. Но если, сидя здесь и слушая меня — ощущая мое присутствие, глядя в мои глаза, — вы проникаете в сознание, которое в вас, во внимание, которое в вас, у вас возникает жгучий интерес, возникает вопрос: «Кто я?»... Это не значит, что вы повторяете слова «кто я?», но устремление жажды, желание узнать: «Кто этот сознающий во мне? Что это сознающее во мне? Какова его природа? Каковы его свойства? Откуда он? Куда он идет..?» Когда возникает это страстное желание познать свое сознание, вы даос. А только даос религиозен.
Конфуций — ученый, профессор, пандит. Он говорит о самых возвышенных понятиях, но загляните в него — там ничего нет. Все, что он собрал, — заимствовано. Снова и снова проходит Конфуций по даосским притчам: откуда-то и куда-то, всегда в пути, накапливая, всегда озираясь в поисках знаний, как будто знание можно приобрести, как товар в магазине, как будто знание можно где-то от кого-то получить.
Знание никто не может дать, такое не передается. Надо стать им, надо врасти в это знание: это внутреннее преображение. Ни один университет не даст вам того, что религии называют «подлинным знанием». В университете можно получить информацию — чужую, тухлую, замусоленную, — ведь она прошла через тысячи рук, как банкнота. Валюту потому и называют «currency»: она течет как поток (current) из одних рук в другие, из кармана в карман, и становится все грязнее и грязнее. Так и знания в смысле «осведомленность»: век за веком они переходят от одного поколения к другому, от одних профессоров к другим.
Знание в смысле «понимание, осознание» всегда свежо, знание — непосредственно из источника. И источник этот живет в вас, он ждет, пока вы обернетесь к нему. Не ищите его снаружи — загляните внутрь. Об этом говорит Иисус: «Царство Божие внутри вас».
Конфуций, идущий тогда в Вэй...
Он всегда в пути, в розысках, в поисках знаний. Он подходит к каждому. Всякий раз, когда ему говорят, что кто-то где-то достиг знания, он идет туда. Это глупо, бессмысленно, но это глупость каждого ученого. Они искренне уверены, что знание можно приобрести; искренне уверены, что знание — предмет, а не опыт, не переживание; теория, а не опыт. Поэтому его можно получить от кого-то другого. Запомните: есть разница между религиозным и научным знанием. Если кто-то однажды открыл закон тяготения, то остальным не нужно открывать его вновь и вновь — это глупо. Нельзя объявить на весь мир: «То, что открыл Ньютон, открыл и я. Да, да, закон тяготения... я видел падающее яблоко и вновь открыл закон тяготения». Над вами будут смеяться. «Тут нечего уже открывать, — скажут вам. — Откройте что-нибудь новое, неизвестное».
Наука — это информация. Если один человек сделал открытие, его можно сообщить всякому. Ученые ищут знания, лежащего снаружи, поэтому и научиться ему можно снаружи, но религию надлежит открывать каждый раз заново. Это как любовь: миллионы людей любили до вас, но, пока вы не полюбите, вам не узнать, что это такое. Нельзя сказать: «Миллионы любили до меня, зачем заниматься этим снова? Зачем заниматься таким старьем? Миллионы людей любили до меня, остались их дневники, можно достать их любовные письма, можно открыть книги и узнать». Нет, надо полюбить, надо открыть все самому. Пока вы не узнали все сами, это никогда не будет знанием. Религия подобна любви, она не похожа на науку. Эйнштейн открыл теорию относительности — и все: никому не нужно её переоткрывать. Открытие, на которое ученые затратили пятьдесят лет, можно узнать за пять минут. В религии все по-другому. То, что открыл Будда, Лао-цзы, Ле-цзы, вам предстоит открывать снова. Конфуций пошел по ложному пути.
Конфуций в даосских притчах — предмет шуток.
Конфуций, бывший на пути в Вэй, увидел его в отдалении. Обернувшись к ученикам, он сказал: «С этим стариком стоит, видимо, поговорить».
Почему? В сто лет заниматься унизительной работой — и все же петь! «Пойдите, спросите, в чем причина его счастья — почему он счастлив, почему он поет?» Чтобы можно было вывести закон, открыть некую технику.
«Надо кому-нибудь пойти и выяснить, что он может сказать». Пойти вызвался Цзыгун — один из первых учеников Конфуция. На краю межи он дождался Лин-лея. Глядя ему в лицо, он вздохнул: «Неужели ты ни о чем не жалеешь? И все •Не ты. поешь, подбирая зерна».
«Неужели ты ни о чем не жалеешь?» — на взгляд ученика Конфуция, этому человеку нечему радоваться. Ему бы плакать, это было бы логично. Ему бы сетовать и причитать, по логике вещей. Столетний старик, ожидающий смерти, подбирает зерна — чего же больше, чтобы чувствовать себя несчастным? Но он распевает. Ему бы быть глубоко несчастным, это было бы логично.
Это нелогично, но даосы нелогичны. И я хотел бы, чтобы вы стали нелогичны: только нелогичным людям везет на счастье, логичные не бывают счастливы, не могут быть счастливы — они с самого начала пошли не в ту сторону. Все имеет причину, думают они, — и счастье должно иметь причину, но в этом их коренная ошибка. Для счастья не нужно никакой другой причины, кроме понимания. Понимание тоже не причина, понимание только высвобождает его; оно в вас. Понимание просто снимает покров — и вот оно здесь: тот, кого вы любите, — в вас, его нужно только вновь освободить. Снятие покрова — не причина, «причину» нужно создать. «Снятие покрова» означает, что оно уже здесь, но вы были слишком глупы, чтобы высвободить его.
Этот конфуцианский подход к жизни надо понять, потому что многие из вас оказались бы в компании Конфуция. Конфуцианец весь логичный... интеллектуальный Запад. Конфуцианский подход основан на мысли, что истину можно изучить, все дело только в том, чтобы изучить: если вы учитесь хорошо, вы узнаете, что такое истина. Нет, даосы говорят, что истину надо пережить, прожить — изучить её нельзя. Истина должна быть испытана на себе, нельзя узнать её, узнавая о ней все больше и больше. Чтобы достичь истины, вам предстоит пройти через незнание, вам предстоит дочиста отмыть свое сознание. Все узнанное становится препятствием. Надо снова стать несведущим, снова стать непонимающим, надо отбросить всю чепуху, которую вы тащите с собой, называя её знанием. Не зная ничего, вы полагаете, будто что-то знаете; в этом «будто» все дело. Вас спрашивают: «Знаете ли вы Бога?» «Да», — говорите вы. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что говорите? Вы что, в самом деле знаете? Но делаете вид. Кого вы обманываете?
Я слышал прекрасный анекдот:
Здоровенный верзила вваливается в бар и рявкает: «Есть здесь Донован?» Молчание. Снова рявкает: «Есть здесь Донован?»
Минута молчания, затем вперед протискивается человечек: «Это я». Ударом в челюсть верзила швыряет его через стойку, снова сбивает с ног, пинает ногами, завязывает узлом, вышвыривает на улицу и уходит. Через четверть часа человечек возвращается: «Мальчишка. Как я его одурачил: ведь я же не Донован».
Кого вы дурачите? Вы дурачите только себя и больше никого. Хорошенько запомните, что вы знаете и чего нет. П.Д.Успенский в одной из лучших своих книг «Tertium Organum» пишет, что прежде всего ищущему надо решить, что он знает и чего не знает — это прежде всего. Как только это решено, все становится ясно. Знаете ли вы Бога? Знаете ли вы себя? Знаете ли вы, что такое любовь? Знаете ли вы, что такое жизнь? Но человек продолжает делать вид, что знает: знать, что ты не знаешь, очень мучительно; знание, что ты ничего не знаешь, бьет по эго. Эго притворяется, эго — величайший притворщик на свете, оно строит важную мину: «Да, как же, конечно, знаю». Есть такие вот знатоки, говорящие: «Бога нет», и есть знатоки, говорящие: «Бог есть», но оба они знатоки. Что до их знания, то теист и атеист стоят друг друга. Пройдите по Индии, спросите любого — и все ответят: «Да, Бог есть». Спросите в России, и вам ответят: «Бога нет.» Но и те и другие «знают» — в этом все дело.
Верующий и неверующий не полярности, они не враги, они партнеры в одной игре: оба делают вид, что знают. Настоящий человек, человек понимания не будет делать вид, что знает: тогда остается возможность однажды узнать. Начните с неведения, и тогда вам может посчастливиться узнать. Начните со знания и можете быть уверены: вам не узнать никогда.
Конфуцианец все пытается учиться, даос все пытается не учиться.
Лин-лей не замедлил шагов и не прервал песню. Цзыгун не отставал от него, пока тот не взглянул на него и не ответил: «О чем я должен жалеть?»
Сначала он даже не прервал песни, чтобы послушать, о чем спрашивает этот человек: даосам неинтересны любопытные. Они считают, что любопытство никуда не ведет, любопытство — это болезнь, любопытства недостаточно, любопытство — это не поиск.
Лин-лей не замедлил шагов и не прервал песню.
Он не обратил ни малейшего внимания на этого любопытствующего человека, спрашивающего: «Почему ты поешь? Что у тебя есть, чтобы радоваться?», потому что если бы это был настоящий ищущий, он бы не набросился на него так неожиданно, он бы ждал, он приблизился бы к Учителю, сел рядом с Учителем: он бы ждал.
У даосов стало нормой: если ученик приходит к Учителю, ему следует ждать, пока Учитель не спросит, пока он не убедится, что вами движет не любопытство, что вы стремитесь узнать, что вы пришли не случайно, что ваш поиск не так себе тепленький, но напряженный — что вы горите, что вы готовы взорваться. Только тогда Учитель спросит: «Зачем ты пришел? В чем твое вопрос?»
Немыслимо придти к Учителю и задать такой дурацкий вопрос! Вопрос «почему ты счастлив?» — дурацкий вопрос. Вопрос глуп, это «почему» бессмысленно. Несчастного можно спросить, почему он несчастен, но бессмысленно спрашивать счастливого, почему он счастлив. Больного естественно спросить, почему он болен, вопрос уместен, но спрашивать здорового, почему он здоров, — бессмысленно. Здоровье — это то, что должно быть. О сошедшем с ума можно спросить, почему он сошел с ума, но нормального не спросишь: «Почему ты нормален? Как это у тебя получается?» — это бессмысленно. Подходя к счастливому, на самом деле счастливому человеку, лучше глядеть во все глаза, чем мешать себе дымовой завесой вопросов. Надо ждать Учителя, надо помогать Учителю, надо впитывать энергию, текущую вокруг Учителя; надо вкусить празднество, происходящее здесь; надо впустить его присутствие, позволить ему проникнуть в ваше существо; надо стать губкой, чтобы напитаться присутствием Учителя, — это и было бы ответом.
Как это ни глупо, но я сталкиваюсь с тысячами таких людей.
Я часто езжу по стране, и даже на вокзалах... Я спешу на поезд, он уже отправляется, а кто-то бежит за мной и спрашивает: «Нет, в самом деле, скажите, Бог есть? Есть ли Бог?»
Я спешу, поезд уже отходит, и говорю: «Как-нибудь в другой раз».
А он мне: «Только один ответ, одна фраза». Как будто от того, скажу я «да» или «нет», что-то изменится.
Глупые, ограниченные люди: они полагают себя религиозными, показывают свой «великий поиск».
Поэтому Лин-лей не замедлил шагов и не прервал песню.
Цзыгун не отставал от него, пока тот не поднял глаза и не ответил: «О чем мне жалеть?»
Обратите внимание на изменение. Цзыгун спрашивает: «Отчего ты счастлив?» Учитель отвечает: «Отчего мне быть несчастным?» Полная перемена, поворот на сто восемьдесят градусов. Что же он говорит..? Эти четыре фразы потрясающи, нигде не найти более бунтарских фраз. Слушайте.
«Ребенок, ты никогда не учился тому, как себя вести...»
«Вот что вам следует постигнуть», — говорит он.
«Ребенок, ты никогда не учился тому, как себя вести;
Человек, ты не пытался оставить след;
Старик, у тебя ни жены, ни сына,
А смерть уж на пороге».
Постарайтесь понять каждую фразу, в каждой из них глубочайший смысл.
«Ребенок, ты никогда не учился тому, как себя вести...»
Как правило, если вы не научились правильно вести себя в детстве, вам предстоит быть несчастным всю жизнь: вы будете сетовать, что никогда не уходили в школу, не получили Должного воспитания, не научены хорошим манерам, не знаете, как вести себя в обществе, не знаете приличий — вы будете горевать об этом всю жизнь. Но вот он говорит: «Не о чем жалеть, потому что, будучи ребенком, я никогда не учился, как себя вести. Я никогда не был рабом. Я был свободен с самого детства. Я никому не позволял мной командовать. Я никогда никому не подражал. Я прожил жизнь, как сам того хотел. Я никому не позволял неуважительно относиться ко мне, так о чем же мне жалеть? Почему? Никаких причин для сожалений нет. Если бы я позволял другим — семье, друзьям, обществу, священнику, политику, государству, — если бы я позволял им дисциплинировать меня, тогда Пришлось бы жалеть о многом, но я жил свободной жизнью с самого детства, я остался свободен, я прожил в свободе, так о Чем же мне жалеть?»
Это необычайно важно. Я чувствую этом говоря вам об этом. Я тоже жил, как хотел: я никогда не позволял никому обращаться со мной неуважительно. Верно ли, неверно ли, хорошо или плохо, умно или глупо, но я жил так, как того хотел. Я ни о чем не жалею. Никаких сожалений быть не может: так я хотел жить и так я жил. И жизнь позволила мне прожить, как я хотел, — я благодарен ей, я полон благодарности. Теперь я знаю, что если бы я слушал доброжелателей, то был бы несчастен. Не потому, что они желали мне худого, — видимо, они и в самом деле желали мне добра, — дело вовсе не в этом. Их намерения могли быть самыми добрыми, но одно можно сказать наверняка: они не уважали меня, они хотели заставить меня следовать в определенном направлении, но не в том, которым я сам шел в тот момент. Я никогда их не слушал. Я говорил своим доброжелателям: «Спасибо, что вы обо мне так беспокоитесь, но я иду своим путем. Если меня ждет неудача, у меня будет одно утешение: что я шел своим путем и потерпел неудачу. Но если я послушаю вас, я все равно будут жалеть, даже если преуспею: кто знает, что бы получилось, каков был бы результат, если бы я шел своим путем?»
Я слышал об одном знаменитом хирурге: он достиг всемирной известности, и когда он в глубокой старости выходил на пенсию, его ученики со всего мира собрались отметить это событие. В разгар празднования они заметили, что он слегка расстроен: как бы и здесь и не здесь. «Простите, но что с вами происходит? Чем вы так расстроены? В чем дело? Вы прожили такую славную жизнь — никто не сравнится с вами, вы неподражаемы в своей области, вы вершина и останетесь незаменимы десятки и сотни лет. У вас есть все для счастья, и, кроме того, взгляните на своих учеников, разъехавшихся по всему свету. Отчего вы печальны?»
И он ответил: «Не могу я радоваться, видя свое преуспевание, напротив, я очень расстроен. Дело в том, что я никогда не хотел быть врачом — я хотел быть танцором. Теперь вся моя жизнь пропала, прошла даром, потому что в глубине души я все еще жалею, что слушал других. Да, я достиг успеха, но он не дает мне удовлетворения, потому что он чужд мне. Как если бы вы не были голодны, а кто-то заставил вас есть: еда может быть очень полезной, но почему-то тошнит. Вам хотелось воды, а кто-то заставил вас пить молоко; конечно, это лучше воды, но вам-то хотелось именно воды. Вам хотелось пить, а молоко не утолило жажды, оно лишь обмануло вас». И я могу его понять. Он печален, и печаль его знаменательна; он печален, потому что весь его успех значит лишь то, что жизнь не удалась. В глубине Души он переживает неудачу, и он сам себя на нее обрек: он не доверял своей интуиции и позволил другим направлять себя.
Взгляните, что говорит этот старик:
«Ребенок, ты никогда не учился тому, как себя вести...»
«...так о чем же жалеть? Я прожил свою жизнь, я прожил свою жизнь, как хотел».
«Человек, ты не пытался оставить след...»
«И я никогда не старался оставить след в жизни, я не был амбициозен, так о чем же жалеть?»
Амбициозный человек всегда будет о чем-то жалеть. Александр умер в печали, глубоко разочарованный: амбиция по природе своей ненасытна. Говорят, что будучи в Индии, Александр побывал у астролога, чтобы узнать о своем будущем. Взглянув на его руку, астролог произнес: «Одно могу тебе сказать: ты сможешь завоевать весь этот мир, но запомни — другого мира нет. На этом ты застрянешь. Что тебе делать дальше?» Этот астролог был, должно быть, очень мудр. Говорят, услышав слова, что другого мира нет, Александр сильно опечалился. Одна только мысль: «Завоевав весь мир, что ты станешь делать дальше? Другого мира нет...» Амбициозный ум просто задохнется — что же дальше?
И чего бы вы ни достигли, ничего не достигнуто: амбиция все ширится и ширится. Только неамбициозный человек может быть счастлив, амбициозный обречен на постоянное разочарование. Амбиция вытекает из разочарования, разочарование вытекает из амбиции — это порочный круг.
Этот старый Учитель говорит великую истину:
«Человек, ты не пытался оставить след...»
«Я не пекся о том, чтобы преуспеть в мире, доказать, что я что-то из себя представляю. У меня не было желания войти в историю, я не стремился оставить след в жизни, потому что это глупо: ну войдете вы в историю, — что из этого?»
Я слышал одну историю:
Моисей, выведя свой народ из Египта, подошел с ним к морю, через которое невозможно было перебраться. Эта притча очень современна.
Он взглянул на своего летописца: «Что скажешь? Есть у меня одна идея; как ты считаешь, могу я попросить океан или Бога дать нам пройти, чтобы океан расступился?»
«Если тебе это удастся, — сказал летописец, — могу обещать одно: в Ветхом Завете тебе будет уделено две страницы».
Но если в Ветхом Завете вам будет уделено две, двадцать или даже двести страниц, то какой в этом смысл? И по мере роста истории эти две странички будут все уменьшаться и уменьшаться, пока не превратятся в сноску, а потом история еще разрастется и сноска превратится в сноску к ссылке где-то в приложении, и вот постепенно вы исчезли. Когда ваша жизнь прошла, надолго ли останется след, оставленный в жизни? И зачем все это?
Велико понимание старого мастера:
«Человек, ты не пытался оставить след».
Так о чем же жалеть? Если вы амбициозны, вам есть о чем жалеть, потому что амбиция ненасытна. Если вы неамбициозны, вы счастливы: вы недоступны разочарованию.
«Старик, у тебя ни жены,, ни сына...»
Он говорит: «У меня ни жены, ни сына, так о чем же мне печалиться?» Попытайтесь понять, что он имеет в виду. «Я абсолютно один, — говорит он, — некому тревожить мое одиночество, мое уединение не смущаемо никем. Я один, свободен, полностью принадлежу себе, никто не дергает меня туда и сюда: ни семьи, ни родственников, — о чем же мне печалиться?»
Учтите, когда вы один, вы не один, — вы одиноки, вам недостает другого, вам недостает других, потому что вы еще не научились быть с самим собой. Вам недостает других, потому что вы еще не умеете быть с самим собой. Одинокость — понятие отрицающее: отсутствие другого. Одиночество — понятие утверждающее: присутствие вашего настоящего существа. Одинокость уродлива, одиночество прекрасно. Природа одиночества лучезарна.
Будда один, я один, Ле-цзы один, один старик Лин-лей. Когда вы сидите одни, вы просто одиноки, вам чего-то не хватает. В глубине души вам не хватает компании — куда пойти, что делать, чем заняться, чтобы забыть себя. Вы еще не научились быть с самим собой, вы еще не установили отношений с самим собой, вы еще не влюбились в себя.
«Старик, у тебя ни жены, ни сына...»
«О чем же жалеть? Я один, как вершина Гималаев... один. Всё — красота, молчание, благодать».
«Л смерть уж на пороге».
Для даоса смерть — возвращение домой: странствие окончено. Как в путешествии в другую страну... Когда мои санньясины едут к себе обратно, они отправляются в другую страну. Выбравшись обратно, — их дом здесь, — они счастливы. Смерть — это возвращение домой, к изначальному, возвращение к источнику, туда, откуда мы пришли.
И вот этот старик говорит:
«А смерть уж на пороге».
«Так о чем же жалеть? Я счастлив, просто счастлив, все прекрасно — душе не бывает лучше».
«Ребенок, ты не учился тому, как себя вести;
Человек, ты не пытался оставить след;
Старик, у тебя ни жены, ни детей,
А смерть уж на пороге».
«Учитель, какое счастье позволяет тебе петь, подбирая зерна?»
Ученик Конфуция не может этого понять, он вновь повторяет вопрос, он упускает, он слушает, но не слышит — все прошло мимо. Сказанное столь велико, столь исполнено опыта, так потрясает все основы... но для конфуцианца все проходит мимо.
Последователь чего-либо всегда проходит мимо истины. Из всех людей пандит больше всего не способен слушать, — он так полон своими идеями. Пока произносились эти потрясающие слова, в голове Цзыгуна, наверное, промелькнули сотни мыслей, он уже приготовил новые вопросы — обдумывал, о чем спрашивать дальше. Он, казалось, слушал, но не слышал.
«Учитель, какое счастье позволяет вам петь, подбирая зерна?»
Опять характерный вопрос: «Какое счастье..?» Запомните: если для счастья есть причина, то причина эта неизбежно в прошлом. Причины всегда в прошлом. Счастливого спрашивают: «Что сделало вас счастливым?»; то, что дало вам счастье, уже в прошлом, так что причинное счастье настроено на прошлое. «Настроено на прошлое» — значит на то, чего больше нет: оно придумано, оно плод воображения, оно иллюзорно.
Подлинное счастье настроено на настоящее', оно никогда не настроено на прошлое. Подлинное счастье возникает здесь и сейчас, в это самое мгновенье, у него вовсе нет времени, чтобы быть обусловленным. Оно и причина и следствие одновременно. Постарайтесь это понять. Вот вы говорите: «Я счастлив, потому что родился у богатых родителей», но это было семьдесят или сто лет назад. Ваше счастье по поводу того, что было сто лет назад... да вы сами это себе придумали. «Я счастлив, — говорите вы, — потому что десять лет назад мне присудили Нобелевскую премию». Десять лет назад присудили Нобелевскую премию? Как же ваше счастье запылилось! За десять лет скопилось столько пыли, грязи... такое лежалое счастье, — да оно давно протухло! Какой же вы несчастный: едите пищу, приготовленную десять лет назад.
Настоящее счастье здесь и сейчас, оно не имеет никакого отношения к прошлому, никакого отношения к будущему. Порой вы счастливы из-за будущего: вы надеетесь выиграть в лотерею или счастливы тем, что будет завтра: ваша девушка приезжает завтра и вы в радостном волнении. Из-за чего? Из-за «завтра», которого нет? Вы ненормальный, ваше счастье либо в прошлом, либо в будущем, но оба они ложны: нет ни прошлого, ни будущего. Прошлое уже ушло из существования, будущее еще не вошло в него. Настоящее, подлинное счастье — здесь и сейчас. Оно возникает в это мгновенье — из ничего. Двух мгновений не существует, поэтому оно беспричинно; чтобы были причина и следствие нужно, по крайней мере, два мгновения: одно для причины, одно для следствия, но есть только один этот момент — единственный, полный, всецелый.
Спрашивающий снова задает ложный вопрос:
«Какое счастье позволяет тебе петь, подбирая зерна?»
«Основание для этого счастья есть у всех...»
Вновь старик говорит замечательные вещи:
«Основание для этого счастья есть у всех...»
Я здесь ни при чем: оно есть у каждого, но остальные не распознают его. Его не только не распознают, — они ищут того, что и так доступно. Его не только ищут,
«...но вместо того об этом горюют».
Те же причины, те же, скажем, четыре причины...
«Основание для того счастья есть у вс<
