 |
ГЛАВА 6 ИГРА НА ПОВЫШЕНИЕ
|
|
|
|
Фриц и Гай просидели в парикмахерской Шнейдера больше трех часов. Выслушав подробный отчет, Фриц остался доволен работой в Базеле. Сказать по совести, Гаю следовало бы отдохнуть. Хотя внешне он выглядел прекрасно, Фриц знал, что такая работа для нервов даром не проходит. Тут как у шоферов: за баранкой можно провести и сутки напролет, да только какой ценой? Уже после пяти-шести часов непрерывной езды даже самый опытный и закаленный водитель начинает постепенно терять остроту реакции, и если утром, в начале пути, он выходил из опасной ситуации, возникшей на дороге, играючи, то теперь каждое препятствие, вдвое менее сложное, требует напряжения всех сил. Водитель сам может и не замечать этого, но уж нельзя с уверенностью поручиться, что его правая нога успеет нажать на тормоз именно в ту неуловимую сотую долю секунды, которая отделяет легкий испуг от дорожного происшествия с трагическим исходом.
– Как ты насчет отдыха?
Хитрить с ним Фриц совсем не умел, но Гай понимал и другое: вопрос этот все-таки задан чистосердечно, а не из одной лишь вежливости. Он решил пошутить:
– Устал смертельно. Не сплю без снотворного. Аппетита никакого.
Фриц озабоченно нахмурился, и Гай не выдержал:
– Да шучу же, шучу! Ты не бойся, я здоровый. Ведь ты же хотел мне что-то предложить?
– Все мы здоровы до поры до времени, – со вздохом сказал Фриц. – Я тоже был не последнего десятка…
– Давно замечено: ревматики любят поворчать…
– Как твое плечо?
– Совсем прошло.
Фриц выбил на газету докуренную остывшую трубку, снова зарядил ее табаком, оторвал от газеты порядочный клок, скрутил его в жгут, поджег спичкой и от жгута прикурил. Все это он делал не спеша, размеренно. Гай давно привык к тому, что манипуляции с трубкой предшествуют серьезному разговору, и терпеливо ждал.
|
|
|
– Есть интересное дело для тебя, – сказал Фриц, взглянув на него из-под мохнатых бровей. – Именно для тебя.
Гай молча кивнул головой.
– Я тебе не говорил, где работает твоя амстердамская знакомая, которая следила за Клаусом Лёльке, эта блондинка с рысьими глазами?
– Нет.
– Цвайгштелле-пять.
– А что это такое?
– Учреждение сложное, но нам сейчас важны две стороны их деятельности. Во-первых, к ним стекаются донесения от иностранной агентуры, касающиеся военной промышленности. Во-вторых, они располагают исчерпывающими данными о размещении военных заказов Гитлера в промышленности Германии. Надо найти ход в этот Цвайгштелле-пять.
– Через блондинку?
– Между прочим, ее зовут Дорис Шерер, она унтерштурмфюрер.
– А что она там делает?
– Должность у нее небольшая, но Шерер пользуется неограниченным доверием и имеет доступ к самым секретным материалам.
– Суровая особа. Не подступиться.
– Цвайгштелле очень нужен, Гай.
– Понимаю…
Фриц положил ему руку на плечо.
– Я тебя торопить не буду. Тут с налету ничего не выйдет. Но какая она там ни суровая, а все равно – ест, пьет, дышит. Думаю, на пистолетный-то выстрел она тебя к своей особе подпустит? – Фриц еле заметно улыбнулся. – И еще сдается мне, что у красивой женщины, даже если она закоренелая фашистка и ходит в эсэсовском мундире, не об одном фюрере мечты.
– Вообще-то и Христовы невесты детей рожали, это факт.
– Ну вот видишь…
Гай снял для себя квартиру в одном из новых кварталов около Цицероплац. Граф не мог ютиться где попало, поэтому ему потребовалась квартира из трех комнат. С домовладельцем он договорился о меблировке и о приходящей прислуге.
В таком большом и многолюдном городе, как Берлин, человеку легко затеряться. Но все же Гай учитывал возможность неожиданной встречи на улице, скажем, с блоквартом Литке. Это было единственное, чего он должен опасаться, и на такой случай он заранее приготовил меры безопасности. В их ряду наиболее надежной была одна: в публичных местах всегда первым обнаруживать своих знакомых, чтобы самому не попасть им на глаза, если ты этого не желаешь.
|
|
|
Острая наблюдательность еще ни разу не подводила Гая. К тому же в роли графа ему придется вращаться совсем на других орбитах, где встреча с людьми типа блокварта Литке маловероятна. Так что, выработав в своем сознании сигнальную систему тревоги, он мог больше не отвлекаться мыслью от главного.
Его помощники, Ганс и Альдона, тоже вернулись в Берлин. Ганс возобновил изыскания в области древнегерманской грамматики, Альдона приступила к своим старым обязанностям в клинике доктора Пауля.
Гай знал, что Маргарита живет у матушки Луизы, и ему не хотелось беспокоить ее без особой нужды. Но как он ни прикидывал, без нее было не обойтись уже на самых первых порах. Для осуществления его планов насчет Дорис Шерер требовалось участие женщины, и лучше всего именно такой, как Маргарита.
Но прежде чем потревожить ее, Гай провел подготовительную работу, которая заняла почти две недели.
Когда-то Ганс, Альдона и Рубинштейн легко добыли ему массу сведений о девушке из витрины. Сейчас под рукой не было продувного Рубинштейна, а главное – объект на сей раз был совсем другого порядка. Любая, даже самая тихая возня вокруг унтерштурмфюрера Дорис Шерер могла обратить на себя внимание гестапо. Альдоне и Гансу приходилось действовать с предельной осторожностью.
В конце концов Гаю стало известно не очень-то много.
Жила Дорис Шерер одиноко, занимала пятнадцатиметровую комнату в доме недалеко от Александерплац. Работала она с девяти утра до шести вечера, но иногда задерживалась и до десяти. Судя по разряду кафе, которые она предпочитала, унтерштурмфюрер Шерер деньгами не сорила. За время наблюдения она два раза посетила кинотеатр (фильмы отечественные) и один раз – цирк. Везде и постоянно была одна. Дополнительный штрих: ни Ганс, ни Альдона ни разу не видели улыбки на ее лице. Зато Ганс имел возможность увидеть однажды выражение холодной ярости, которую вызвал какой-то сильно подвыпивший юнец, пытавшийся сделать Дорис Шерер кассы кинотеатра весьма недвусмысленное предложение. Дорис ничего ему не сказала, она только расстегнула кобуру пистолета – и юнца как ветром сдуло.
|
|
|
Обдумывая различные варианты знакомства с Дорис Шерер, Гай счел наиболее приемлемым вариант с участием Маргариты. Собственно говоря, они уже были знакомы, и если бы Дорис Шерер случайно встретила в Берлине блуждающего по свету космополита, с которым впервые увиделась за табльдотом в амстердамском отеле, в этом ничего необычного можно бы и не усмотреть. Но так уместно рассуждать только при условии, что не существует другого «если бы», имеющего важное значение: если бы Дорис Шерер не была унтерштурмфюрером СС и не работала в сверхсекретном учреждении.
Случайность ее встречи с ван Гойеном в Берлине, как ни парадоксально это звучит, должна быть мотивирована, должна выглядеть хоть в малой степени закономерной. Чтобы встреча не превратилась в столкновение, необходимо что-то, смягчающее удар, необходим буфер.
Маргарита отдала мокрый зонтик швейцару, поправила перед зеркалом волосы. Первый сентябрьский дождь был не холодным, но когда она пересекала улицу, с неба вдруг так хлынуло, что несколько метров ей пришлось пробежать. Волосы чуть растрепались, щеки порозовели.
Дождь очень кстати, подумала она и вошла в зал.
Столики в кафе стояли двумя рядами: один вдоль окон, другой у противоположной стены. Большинство было занято парочками, за угловым столиком у стены тесно сидела большая компания мужчин. Ни одного свободного, с удовлетворением отметила Маргарита. Она знала, что Дорис сидит за третьим столиком у окна, – ей сказал об этом Ганри, и, оглядывая зал, не торопилась взглянуть туда. И все же почувствовала на себе ее взгляд.
Дорис была одна. Перед нею на розовом мраморе серебрился кофейничек и молочник. С вопросительным выражением лица – брови изломились над переносицей – Маргарита приблизилась к столику Дорис. Та смотрела на нее безразлично.
|
|
|
– Вы разрешите? – лишь ради соблюдения формальности спросила Маргарита.
– Здесь свободно, – не очень приветливо отвечала Дорис.
Подошел официант, Маргарита попросила черного кофе с ликером.
Дождь за окном хлестал косыми струями. Мостовая кипела. Прохожие попрятались в подъезды, под козырьки магазинных витрин. Разбиваясь о лакированные крыши проезжающих автомобилей, струи вспухали белыми туманными нимбами.
– Где-то разверзлись хляби небесные, – сказала Маргарита тем тоном, каким обычно приглашают незнакомого человека поговорить о погоде, когда нечего больше сказать.
– Да, – коротко и не слишком-то дружелюбно отозвалась Дорис, поглядев на нее, как показалось Маргарите, с усмешкой.
Маргарита посмотрела на свои ручные часики и вздохнула. Она решила не обращать внимания на неприветливость соседки.
– Это, наверно, плохая примета, когда идешь к кому-то на первое свидание в такой сильный дождь.
– Не знаю. Я не хожу па свидания. – Слова могли бы быть и другими, но Дорис несколько смягчила тон.
Официант принес кофе и ликер. Едва Маргарита пригубила чашку, напротив окна остановился шоколадный «Хорьх». Стекло переднего сиденья опустилось, и из машины, моргая от брызг, выглянула фатоватая физиономия Ганри ван Гойена.
Одновременно с Маргаритой его увидела и Дорис. И явно узнала.
Граф был в нерешительности – боялся выйти под дождь.
– Кажется, это за вами? – полувопросительно и с прежней усмешкой сказала Дорис.
– Представьте, он оказался точным, – удивилась Маргарита.
Граф сдал машину задним ходом поближе к дверям кафе. Маргарита вынула из сумочки марку, сунула под блюдце и встала.
– Извините. – Она кивнула Дорис.
Граф уже ждал ее в дверях. Он щурил глаза, словно был близорук. Дорис видела, как они сели в машину, и «Хорьх» прошелестел мимо окна рубчатыми покрышками.
Знать прошлое человека полезно хотя бы потому, что это помогает правильно понимать его поведение в настоящем, а иногда позволяет предвидеть и будущее этого человека.
При рождении Дорис Шерер нарекли Доротеей. Фамилия Шерер заставляет думать, что в некие далекие времена ее предок был деревенским стригалем овец и делал свое дело настолько хорошо и быстро, что закрепил эту кличку уже в качестве фамилии за всеми последующими поколениями потомков. Разумеется, это лишь вольное предположение, ибо в «Альманах Гота» стригаль не попал. Но история семьи Шерер за последние сто лет известна во всех подробностях.
В основе ее благополучия лежал фердевуршт – обыкновенная колбаса из конского мяса, иногда с душком. В середине прошлого века город Берлин переживал период бурного жилищного строительства. Забегаловок вездесущего Ашингера тогда еще не существовало, рабочих кормили мелкие частные предприниматели. Возле новостроек в те годы можно было видеть и тележку Марты Шерер, прабабки Доротеи. На тележке стояла кастрюля с кипящей водой, а в воде крутились кусочки фердевуршта или сделанные из конины крупные сардельки. Это была база. От нее прадед Карл торговал тем же товаром вразнос – из жестяного ящика с горячей водой. Они берегли каждый пфенниг, и их сын Фриц, дедушка Доротеи, смог на полученные в наследство деньги снять комнатушку и оборудовать лавчонку, где вдобавок к прежнему товару продавался хлеб, смалец и селедка, а в обеденные часы бабушка Амалия разливала в железные миски гороховый суп с обрезками свиной кожи, ушей, хвостиков и пятачков. Процесс накопления, как известно, ускоряется с увеличением капитала, и Фриц оставил своему сыну Дитеру, отцу Доротеи, достаточно, чтобы открыть недурной магазин пищевых продуктов, многие из которых производились в подсобном помещении на большой плите самой Лоттой Шерер при помощи нанятых девушек; на складе за стеной работали двое молодых парней.
|
|
|
Доротея родилась в самом начале 1908 года, и ее детству сопутствовал дальнейший рост благосостояния семьи. В канун мировой войны Дитер Шерер снял для своего заведения обширное и удобное помещение на одной из деловых улиц восточного Берлина. Теперь по праздникам он курил сигары «Гавана-люкс» и разрешал себе пить не «Берлинер-киндль», а настоящий мюнхенский «Сальватор».
Война не нанесла семейству особого урона. Однако к середине двадцатых годов дела пошли хуже и хуже. Господин Дитер Шерер по воскресным дням не раз обсуждал этот вопрос со своими приятелями, такими же владельцами продуктовых магазинов, но все они никогда прежде не интересовались политикой и редко читали газеты, а потому терялись в догадках: что же такое происходит с Германией и куда идет их любимый фатерланд? Они понятия не имели ни о какой идеологии, даже не знали этого слова, но инстинктивно ощущали острую потребность именно в идеологии, которая дала бы ясные ответы на все больные, волнующие их вопросы, а главное, прямо указала бы – кто виноват во всех нахлынувших бедах.
Разговорившись как-то с одним солидным покупателем, Дитер Шерер узнал новые для себя и очень важные вещи: во всем виноваты коммунисты и евреи, и если удалить их из немецкой жизни – немцам станет жить легче. Позже этот господин принес Шереру десятка два книг, и среди них ту, ставшую вскоре знаменитой, которая называлась «Майн кампф». Однако, как уже было сказано, Дитер Шерер читать не привык, он отдал книги дочери, которая как раз окончила гимназию и поступила в двухгодичную школу технического черчения.
Эти книги открыли перед Доротеей новый мир. В гимназии она уже с первых классов тяжело переживала людское неравенство. Ее тяготила и обижала та узаконенная несправедливость, которая давала одним девочкам право и возможность приезжать в гимназию на собственных машинах, а другим оставляла лишь право любоваться чужим счастьем. Вдобавок следует отметить, что внутренний протест маленькой Доротеи уже с младенческих лет приобрел некоторую двойственность и носил своеобразную окраску. С одной стороны – богачи, присвоившие себе все блага мира, а с другой…
Дело в том, что в семьях лавочников из поколения в поколение детям передавалась враждебность к покупателям. Тысячу раз Доротея видела одну и ту же картину: едва занимался рассвет, перед прилавком начинала тащиться нескончаемая вереница закутанных в черные и серые платки худых женщин, похожих на ворон, – из платков торчали их длинные костяные клювы и неслось однообразное карканье:
– Сельди опять подорожали…
– Хлеб несвежий…
– Смалец с водой…
Они никогда не были довольны. Эти серые люди были исконными врагами семьи Шерер, и Доротея с молоком матери всосала глубокую к ним неприязнь.
Повзрослев, она ближе познакомилась с той категорией врагов, которая возбуждала в ее юной душе одновременно и жгучую зависть, и ненависть. Это были очень нравившиеся ей изящные девушки и приятные молодые люди, не замечавшие ее, несмотря на упорные попытки войти в их среду, – например, молодой инженер Конрад Горст, следивший по поручению фирмы за ее успехами в школе черчения, его красивый приятель Кай фон Ревентлов, служивший в министерстве иностранных дел, и их знакомая – хрупкая девушка Иоланта фон Фалькенгайн, родственница видного генерала кайзеровской армии.
Доротея обладала спортивными талантами и сумела стать лучшей пловчихой Берлина. Оба молодых человека не раз подходили к ней после удачных заплывов, и она стояла перед ними в мокром белом купальнике, как северная богиня, как воплощение немецкой красоты и доблести. Но, сказав несколько любезных фраз, молодые люди учтиво раскланивались и отходили к своей тщедушной Иоланте. Подхватывая ее под острые локотки, они исчезали в толпе. За чертой стадиона, встретив Доротею, они никогда не кланялись – ее не узнавали, не замечали, не видели. Потому что Иоланта фон Фалькенгайн была своя, а Доротея Шерер – чужая.
Чертила Доротея превосходно, потому что, как однажды сказал директору школы инженер Горст, у нее была твердая рука. Из случайно услышанного разговора Конрада и Кая она узнала, что оба они состоят членами стрелкового союза. Доротея немедленно записалась туда, и твердая рука быстро вывела ее в состязаниях по стрельбе на первое место среди женщин. И снова она принимала поздравления от учтиво улыбавшихся молодых людей, которые через полчаса, на улице, снова не узнавали ее.
Лишь однажды они допустили ее в свою компанию – только для того, чтобы воспользоваться ее неопытностью, опозорить и выбросить, как тряпку. К Каю приезжал из Мюнхена его друг, такой же развязный красавчик. По этому поводу они устроили пикник и пригласили Доротею. Ее заставляли лить какую-то ужасную смесь, а так как она раньше никогда не пробовала спиртного, то быстро опьянела, и друг Кая увез ее на своей машине к себе в гостиницу и продержал всю ночь. Он лишил Доротею невинности, пообещав непременно жениться. А утром уехал в Мюнхен, и больше она его не видела.
Никакими словами невозможно описать, что пережила она тогда. Происшедшее удалось скрыть от родителей, но куда скроешься от самой себя? Доротея поклялась перед богом, что разыщет и убьет негодяя. И он умер бы от ее руки, если бы не погиб в авиационной катастрофе.
Глухая, тяжелая, слепая ненависть тлела в сердце Доротеи, которая, кстати, к тому времени переменила свое плебейское имя на аристократическое Дорис. Но это мало помогло.
Помимо ее воли в конце концов получилось так, что те серые недруги с северных окраин города слились в ее сознании в одну общую враждебную массу с этими блестящими из западной части.
Книги, отданные отцом в ее распоряжение, чудесным образом все объясняли и отвечали убедительно и категорично на мучившие ее вопросы. Дорис вступила в нацистскую партию.
По счастью, ждать пришлось не так уж долго. Скоро к власти пришел настоящий вождь, фюрер, которого Доротея сама, по собственному желанию и разумению, выбрала своим духовным отцом…
По чести говоря, Дитер Шерер всегда испытывал чувство некоторой неполноценности от того, что у него растет дочь, а не сын. Как ни утешай себя, а продолжать род может только наследник, а не наследница, а фюреру в первую очередь нужны верные бойцы. Во всех других отношениях семья Шерер была той классической ячейкой, из множества которых Гитлер сплел свою сеть.
Однако Дорис не посрамила семьи Шерер, даром что не мужчина.
С приходом Гитлера к власти все разом перевернулось. Ее трехлетний партийный стаж был учтен, и однажды Дорис Шерер получила приказ участвовать в арестах. А затем ей поручили охрану в бункерах арестованных женщин и детей.
Вначале это казалось страшным – подойти к хорошо одетой даме и вместо вежливого «Прошу вас, станьте здесь» крикнуть: «Назад! » и больно ударить ее кулаком в грудь или в лицо. Но скоро Дорис сделала открытие: после недели сидения без сна и умывания на каменном полу угольного бункера любая дама превращается в черно-серую ворону, становится очень похожей на тех женщин, которые вечно ворчали у прилавка ее деда и отца. Со сладостным мстительным чувством ждала Дорис Шерер момента, когда она возьмет за шиворот щупленькую фрейлейн Иоланту фон Фалькенгайн и покажет ей, что такое сильная рука настоящей дочери северного бога Вотана. Но ожидания были напрасны: однажды во время очередного парада, стоя в карауле, Дорис увидела Иоланту в почетной ложе, а потом, пропуская ее к трибуне, вынуждена была вытянуться и отдать честь. Да, многое изменилось в Германии, но, оказывается, не все!
Своей безупречной службой она обратила на себя внимание командира штурмовых отрядов города Берлина – знаменитого Эрнста. Он вызвал ее, объявил благодарность, и уже во время аудиенции Дорис женским инстинктом почувствовала, что Эрнст смотрит на нее не просто как на своего бойца, что здесь не исключена возможность сближения, а это – прямой путь к собственной машине и деньгам. Но Эрнст был в недалеком прошлом всего лишь ресторанным официантом, он хам и неуч, а его деньги – ворованные крохи того, чем по праву рождения владела Иоланта фон Фалькенгайн. Дорис не пошла на сделку со своим самолюбием. Не о том она мечтала. Пусть она будет пока спать на узкой железной койке под грубым солдатским одеялом. У нее еще есть время…
Служебное рвение не осталось незамеченным: Дорис перевели в СС и зачислили в спецшколу, а по окончании школы присвоили звание унтерштурмфюрера и направили на работу в Цвайгштелле-5 – один из разведывательных центров только что вновь созданного генерального штаба вермахта, под начало к майору Цорну. Позади кабинета майора находился охраняемый эсэсовцами большой зал, где офицеры в штатском платье обрабатывали получаемую от агентуры информацию. Из зала массивная стальная дверь вела в бронированную комнату, где вдоль стен стояли шкафы с пронумерованными ящиками, а посредине – стол с лампой и телефоном. За этим столом и должна была сидеть Дорис Шерер, в чьи обязанности входило по утрам выдавать офицерам под расписку папки с донесениями агентуры, а вечером – также под расписку – принимать их обратно и прятать в ящики.
Тот факт, что Дорис Шерер была включена в число особо доверенных лиц для обеспечения операции в Амстердаме, достаточно красноречиво свидетельствует, как высоко ее ценили руководители секретных служб.
Таким образом, можно сказать, что в то время, когда Гай искал сближения с Дорис Шерер, ее карьера была на подъеме.
Впоследствии, когда их отношения уже сильно переросли рамки простой дружбы, Дорис сделала графу Ганри ван Гойену маленькое признание.
Увидев его в автомобиле возле кафе приехавшим на свидание к хорошенькой субретке – ибо Дорис приняла Маргариту по одежде и манерам за служанку из аристократического семейства, – она пережила приступ острой ненависти к нему. Ей вспомнился красавчик из Мюнхена, обольстивший ее десять лет назад.
Когда же при второй встрече в том же кафе она узнала, что Маргарита сама принадлежит к аристократии, у Дорис возникло чувство ненависти уже к ней. Тут причиной были воспоминания об Иоланте фон Фалькенгайн.
А когда на третий раз – все в том же кафе – Ганри, не стесняясь Маргариты, начал делать ей, Дорис, прозрачные намеки, у нее появилось злорадное желание отравить удовольствие этой беспечной красавице. Только поэтому она дала Ганри согласие на свидание…
Правда это или не правда, значения не имеет. Гораздо существеннее для дела один серьезный разговор, который произошел между Дорис и ее начальником – майором Цорном – спустя два месяца после ее первого свидания с ван Гойеном.
Цорн позвал унтерштурмфюрера Дорис Шерер к себе в кабинет после работы, в половине седьмого. Предложив ей сесть, майор долго собирался с мыслями и наконец сказал тихим голосом, как бы заранее призывая ее к задушевности:
– Вы очень правильно поступили, доложив о своем знакомстве с этим голландским графом. Как идут теперь ваша дела?
Дорис слегка смутилась:
– Мы часто встречаемся.
– Как он к вам относится?
Она покраснела и, кажется, впервые в жизни опустила глаза под чужим взглядом.
– Если я не ошибаюсь… – Майор понимающе улыбнулся. – Если это любовь, тем лучше. Скажите, он богат?
– У него имение в Голландской Индии. – Дорис уже оправилась и вновь глядела прямо в глаза собеседнику. – Но хозяйство запущено.
– Чем же он живет?
– Все его родственники натурализовались в Соединенных Штатах. Ему выдают какой-то процент с доходов.
– В Англии он бывал?
– Он бывал везде.
– И знает английский?
– Он несколько лет жил в Штатах. Я слышала однажды, как граф говорил по-английски с одним человеком. – Дорис имела в виду Маргариту.
Цорн звонком вызвал помощника, распорядился, чтобы принесли кофе. И вновь обратился к Дорис:
– Чем он вообще интересуется в жизни?
– По-моему, ничем особенно. Так… живет…
– Умен?
– Это очень неглупый человек. Просто легкомысленный.
– Но какие-то убеждения у него есть?
– О политике он говорить не любит. Граф верит только в силу денег.
– Значит, действительно не глуп! – Цорн рассмеялся. – А скажите, смог бы он, например, носить плед за какой-нибудь старой английской герцогиней или играть в лаун-теннис с ее конопатой внучкой? Можно его представить себе в такой роли?
– Думаю, он был бы как рыба в воде.
Помощник принес на подносе две чашки с черным кофе и блюдечко с сахаром.
Цорн сделал в разговоре длинную паузу.
Дорис понимала, что майор выспрашивает ее не из пустого любопытства, но она издавна приучила себя не вникать в высокие соображения начальства и потому не старалась разгадать скрытый смысл этой задушевной беседы.
А смысл, не интересовавший Дорис, но весьма заботивший майора и его шефов, заключался в том, что министерству иностранных дел необходимо было точно знать настроение лондонских кругов, близких к правительству. Дело в том, что специальный посол Гитлера в Англии Иоахим фон Риббентроп, удачно добивавшийся уступок относительно создания Германией военного флота, испытывал затруднения в другом важном аспекте своей миссии. Его задача – вбить клин между Англией и Францией. Чтобы найти больное место и действовать, не наугад, а сообразуясь с подводными течениями, надо знать, чем дышат люди, формирующие так называемое общественное мнение.
Когда Дорис сообщила Цорну о завязавшейся с ван Гойеном дружбе, Цорн не замедлил передать об этом по инстанции. Старые секретные источники информации не пользовались больше доверием, новое руководство испытывало нехватку своих, им самим учрежденных источников, и у шефов майора Цорна возникла мысль использовать для работы в Англии голландского графа: космополитическая закваска делала его очень подходящим для такой работы.
Дорис ни о чем не спрашивала майора Цорна, и он ей ничего пока не открыл.
Допив кофе, майор сказал:
– Ну что ж, благодарю за откровенность. Продолжайте вашу дружбу, в ней нет ничего предосудительного.
Дорис встала.
– Разрешите быть свободной?
– Конечно, конечно…
Майор проводил ее до дверей.
Дорис покинула кабинет с чувством необыкновенной легкости на душе. Хоть она и не утаила от начальника своей связи с иностранцем, ее партийная совесть до этого разговора все же испытывала иногда легкие укоры. Теперь ничто не смущало ее.
…Дорис расчесывала свои светлые, вьющиеся на концах волосы. За два месяца – с того дня, когда Ганри попросил отпустить их, – они стали длинные, и ей приходилось по утрам, перед уходом на работу, мастерить на затылке тугой компактный пучок. Но по воскресеньям Дорис давала им волю.
Длинные волосы ей и самой нравились, – как и многое другое, что пришло вместе с появлением в ее жизни графа ван Гойена.. Спартанское жилье, похожее на келью в монастыре, опостылело ей вдруг до омерзения – с прошлого воскресенья, когда она побывала в уютной квартире Ганри, где он сделал ей предложение. Она, конечно, на следующий же день сообщила об этом майору Цорну, и тот с улыбкой поздравил ее…
Наступали сумерки, хотя было всего без четверти четыре: их приблизил холодный ноябрьский туман, плотный и вязкий, как молочный кисель. Ганри по обыкновению опаздывал. Они собирались сегодня на ипподром, где Дорис не бывала еще ни разу в жизни, и потому она ждала его с нетерпением.
Наконец он явился. Вид у него, уже против обыкновения, был не очень-то веселый. Уличный туман, бисером осевший в усиках, казалось, застрял и в складках его плаща, и даже в глазах.
– Сдается, дорогая, мы никуда не едем, – сказал он с порога скучным голосом.
– В чем дело?
– Во-первых, две лошади, на которых я собирался ставить, заболели. – Он сел прямо в плаще на ее узкую кровать, застеленную серым шерстяным одеялом, и замолчал.
Дорис кончила расчесывать волосы:
– А во-вторых?
– Во-вторых, погода мерзкая, и вообще…
– Что «вообще»?
– Хочется напиться. Давай напьемся, а? Как сапожники, а? – Он оживился.
– Я один раз напилась – с меня достаточно.
– Ну зачем так трагично? – запротестовал Ганри. Ему была известна история ее падения из уст самой Дорис. – Все-таки есть небольшая разница…
Дорис знала, что сказал он это без желания ее обидеть, просто болтает по привычке, но с тех пор как в ней проснулась женщина, им же разбуженная, она усвоила и применяла все присущие женщинам уловки, правда не всегда расчетливо и умело. Сейчас она сочла уместным оскорбиться:
– У вас именно так принято острить с дамой?
Ганри взял лежавшую на одеяле портупею с тяжелой кобурой, взвесил на руке.
– Какая же ты дама? Носишь такую сбрую… Сколько это потянет? Килограммов на пять?
– Каждому свое, – продолжала оскорбляться Дорис.
– Ты и стрелять умеешь?
Тут она не выдержала роли и расхохоталась. Если бы в этот момент ее увидел майор Цорн или Дитер Бюлов, они бы решили, что унтерштурмфюрер Шерер сошла с ума. Никто никогда не был свидетелем таких живых проявлений обыкновенных человеческих чувств со стороны унтерштурмфюрера.
Ганри поглядел на нее, и его дурное настроение окончательно исчезло. Она все хохотала.
– Да, ведь ты была чемпионкой по стрельбе, совсем забыл, – сказал он. – Но все-таки – не напиться ли нам? В такую погодку хорошо сидеть в тепле и потягивать что-нибудь серьезное. А?
– К чему ты клонишь? – Дорис отобрала у него портупею с кобурой, села рядом.
– Поедем ко мне. По дороге купим того-сего. Приедем и запремся. Я тебе сказку расскажу. И поплачусь заодно.
– Теперь я тебя должна спросить: зачем так мрачно?
– Меня ждут суровые времена, – весело отвечал он. – Наличные кончаются…
На площади они взяли такси, заехали в магазин, где им увязали два больших пакета с бутылками и закусками, и через полчаса уже сидели в квартире у Ганри при гранатовом свете настольной лампы под шелковым абажуром.
Начали с виски. Чтобы не разбавлять водой, Ганри положил в бокалы побольше льда. Дорис виски раньше не пробовала. Сделав два больших глотка, она сказала, что ей нравится.
– Значит, напьемся? – спросил Ганри.
– Видно будет…
Тут зазвонил телефон в кабинете, и он поспешил туда, оставив дверь открытой.
– Алло, слушаю вас, – придав голосу солидности, сказал он в трубку по-немецки. – О, Александр, очень рад, что не забыли позвонить… Да… да… То, о чем мы с вами тогда говорили, произошло, к сожалению, несколько раньше, чем я рассчитывал… Что?.. Еще не совсем, но близко к этому… Что?.. Ха-ха-ха… Судьба такая! Что?.. – Смех оборвался. – Я об этом не думал, но надо будет поискать… Что?.. Да, дело тонкое, но ведь как там у вас говорят: не имей сто… как?.. ага, рублей… – Он произнес последнее слово с трудом. – Так когда же мы встретимся?.. Хорошо… Чем скорей, тем лучше.
Дорис слушала этот обрубленный наполовину диалог, и сначала он казался ей двусмысленным и неприличным – можно было подумать, что разговор шел о ней. Но к концу ей стало стыдно собственной подозрительности.
– Если не секрет, чему это ты так заразительно смеялся? – спросила она вернувшегося из кабинета Ганри.
– Путилов говорит, что мужчина может не считать себя банкротом, пока он не стал импотентом.
– Кто такой этот философ?
– Разве я тебе не рассказывал?
– Впервые слышу это имя.
– Только он не философ, а скорее наоборот – он биржевой делец. Русский фабрикант, в прошлом очень богатый, удрал из России в восемнадцатом году. Кажется, и здесь устроился неплохо.
– Ты играешь на бирже? – без всякого осуждения поинтересовалась Дорис.
– Пока нет, но придется, милая моя Дорис, увы – придется.
– Там можно заработать?
– Путилов говорит – можно. Он, например, зарабатывает. Предлагает свою помощь, но, конечно, не бескорыстно.
– Что он от тебя хочет?
– О, сущие пустяки! Было бы очень хорошо, если бы я добыл кое-какие сведения о работе и перспективах военной промышленности России и Германии. Пустячки, не правда ли?
– Я иногда не понимаю, шутишь ты или говоришь серьезно, – сказала Дорис.
Ганри даже перепугался, схватил ее руку, быстро поцеловал.
– Ну какие же шутки, милая Дорис?! Где я возьму такие сведения? У этих фон-оболтусов и их малокровных пассий с Фридрихштрассе? Ты меня просто расстраиваешь…
И вправду, Дорис видела, что он готов захныкать, как малое дитя. Она подлила в его бокал виски.
– Ты не замечаешь, что говоришь почти стихами?
– Тут заговоришь!
– Ты хотел выпить…
Он выпил.
– Лучше? – спросила она.
– Лучше.
– А теперь расскажи по порядку.
Ганри закурил сигарету и снова стал веселым и беспечным.
– Собственно, я все уже тебе сказал. Путилов хочет знать положение в военной промышленности, чтобы играть на бирже не вслепую, а уверенно.
– Но в чем суть?
– Видишь ли, дорогая, этой механики я толком сам не понимаю. Путилов объяснял так. Если ему будет известно, какие заказы собирается ваше правительство разместить в военных отраслях промышленности, проще простого будет определить, акции каких концернов повысятся в ближайшем будущем. Он их скупает сегодня по недорогой цене, а завтра продает уже во сколько-то там дороже. У них это называется игрой на повышение.
– Ну, это не так уж сложно, как ты думаешь. Можешь познакомить меня с этим Путиловым?
– Зачем тебе?
– Если это солидный человек и если он действительно желает тебе помочь… как тебе сказать?.. Я хотела бы в этом убедиться.
– Я увижу его завтра.
– Где?
– В «Ам Цоо».
Дорис поморщилась:
– Там слишком много народу. А нельзя встретиться здесь?
– Конечно, можно. Приведу его сюда.
– Я ведь могу освободиться только в семь.
– Ну, а мы будем ждать тебя в восемь.
В этот вечер они так и не напились по-настоящему…
Иштван, выдававший себя перед Дорис Шерер за бывшего русского заводчика, а ныне биржевого дельца Путилова, произвел на нее приятное впечатление. Сухой, немногословный, но умеющий быть любезным и предупредительным, одетый в темный костюм от дорогого портного, он вполне отвечал ее представлениям о том, каким должен быть финансовый делец. Путилов сжато и четко растолковал ей суть биржевых манипуляций с акциями. Она спросила, какие данные и о каких предприятиях его интересуют. Он сказал, что полезно было бы знать, например, ближайшие и более отдаленные планы авиационных заводов. Тогда Дорис прямо поставила вопрос: если она доставит такие данные, гарантирует ли Путилов полную тайну? Разумеется, он отвечал за это головой. И лучшей гарантией в подобных делах служит то, что такие сведения имеют цену лишь до тех пор, пока их никто другой не знает. Разглашать их – значит рубить сук, на котором сидишь.
Дорис обещала что-нибудь придумать и действительно придумала. Через неделю в квартире у Ганри она передала Путилову скатанный в тугую трубочку узкий листок чертежной кальки, на котором тушью были аккуратно выведены две колонки чисел. Это были данные, касающиеся производственных планов заводов Юнкерса и Мессершмитта. Дорис зашифровала их самым элементарным способом. Она объяснила Путилову принцип шифровки. Они договорились, что прибыль от операций на бирже будут делить на троих, равными частями.
Дорис, с самого начала подошла к этому союзу по-деловому. Она и вообще не склонна была драматизировать собственные поступки, а когда речь шла о заработке законным путем – игра на бирже считалась в их семье почтенным занятием, не доступным простым смертным, вроде ее отца, – то она сочла бы глупцом всякого, кто упустил бы такой удобный случай. Конечно, она позволяла себе при этом известное злоупотребление своим служебным положением, но картотека, откуда Дорис брала интересовавшие Путилова цифры, не принадлежала к разряду совершенно секретных. По сравнению с другими ящичками, бывшими в ее распоряжении, эти – невинные детские игрушки. Вполне понятно, что человек, привыкший курить на бочке с порохом, не считает особенно огнеопасным какой-нибудь там склад пиломатериалов.
Фрица беспокоил один вопрос: если гестаповцы отметят появление Путилова в жизни Дорис Шерер и графа ван Гойена, у них может возникнуть желание проверить, чем оно объясняется. Необходимо было чем-то оправдать нечастые посещения Путиловым квартиры Ганри. Поэтому Путилову-Иштвану пришлось съездить в Голландию. Оттуда он привез целую к
|
|
|
