 |
Глава 3 девушка из витрины
|
|
|
|
Гансу и Альдоне было лет по двадцати пяти или семи. Ганс, немец из Праги, сухощавый, белокурый, уже заметно лысеющий молодой человек, с очками в золотой оправе на бледном лице, казался старше своих лет, вероятно, еще и потому, что хотел походить на Иштвана – был немногословен, хмур и рассудителен. Альдона всегда вышучивала его за это. Ганс работал в библиотеке – писал книгу по древнегерманской грамматике. Он окончил в Праге юридический факультет. Альдона, полноватая зеленоглазая брюнетка из Мемеля, отличалась живостью характера и отчаянной храбростью. Она работала медсестрой в частной клинике доктора Пауля. Ганс и Альдона по линии техники связи подчинялись Иштвану, а по линии оперативной работы – Гаю. И еще одно объединяло Ганса и Альдону: их отцы погибли от рук гитлеровцев.
Первая встреча с Гансом была у Гая короткой, они только показались друг другу, зато на следующий день им удалось поговорить как следует. Вспоминали Испанию…
Отправляясь в частное «Информационное агентство Шиммельпфенга», Гай по пути захватил Ганса и Альдону, с которой Иштван познакомил его неделей раньше.
Ганс и Альдона остались на улице рассматривать витрины, а Гай один вошел в контору. Сидевший в первой комнате чиновник показал ему кабинет Рубинштейна. Он вошел без доклада.
– Господин Рубинштейн?
– К вашим услугам. Но сейчас начинается обеденный перерыв, и я прошу…
Собственно, Гай именно на это и рассчитывал.
– Меня зовут Ганри Манинг, я импортировал немецкие ткани в Голландскую Индию… Не могу ли я попросить вас отобедать со мной?
Рубинштейн не возражал, и они отправились в ресторан «Кемпинский», считавшийся лучшим в деловом центре города.
|
|
|
Когда новоявленные знакомые уселись в уютном углу зала, Гай сказал:
– Политические события в вашей стране, господин Рубинштейн, конечно, грандиозны, но многим кредиторам они спутали все расчеты.
Господин Рубинштейн счел за благо промолчать и только кисло улыбнулся.
– Но если говорить конкретно, я имею в виду Иосифа Лифшица в Хемнице, который прекратил оплату векселей фирмы «Немецкие текстильные фабрики».
– У него есть к тому веские основания: фирма перешла в другие руки. Новый владелец – господин Ганс Раушбергер.
– Он принял на себя обязательства господина Лифшица?
– Не знаю. Думаю, что нет, господин Манинг.
– Не могли бы вы уточнить этот вопрос, господин Рубинштейн?
– Новый владелец – лицо очень высокопоставленное, о таких людях мы справок не наводим и не даем.
– Вы советуете мне съездить в Хемниц и обратиться лично к нему?
– Я вам ничего не советую. Адрес господина Раушбергера мне не известен, а в Хемнице он не живет.
– Какой же смысл ему жить вдали от фабрик?
– Может быть, смысл в том, что господин Раушбергер недавно женился.
– Кто его жена?
– Нет, господин Манинг, я не смею касаться личной жизни этого высокопоставленного лица. И почему меня должна интересовать какая-то там итальянка?!
При последних словах Гай чуть не хлопнул собеседника по плечу. Ай да Рубинштейн! Ничего не знает, советов не дает, справок не наводит…
– Да, печально все это, господин Рубинштейн… Коммерческие дела не должны страдать от чьих-то честолюбивых или матримониальных устремлений.
В ответ Рубинштейн только посмотрел на него хитро из-под своих свисавших на глаза густых бровей, придававших его лицу выражение неизбывной печали.
Обед был вкусный, вина хороши. Гай попросил принести сигары, и Рубинштейн не отказался покурить, хотя по неумелости в обращении с сигарой было видно, что он некурящий. Может быть, именно это обстоятельство сделало его более разговорчивым: пожилой человек, пускающий дым ради баловства, невольно молодеет и, стало быть, обретает некоторое легкомыслие.
|
|
|
– Не хочу сыпать соль на раны, но не могу удержаться от вопроса… – дружеским тоном начал Гай.
– Пожалуйста, – сказал Рубинштейн, и это прозвучало, как «Чего уж там, валяйте! ». Он еще ворчал, но тон заметно изменился.
– Для вас настали трудные времена?
– Что касается старика Шиммельпфенга, то вы несколько запоздали с соболезнованиями. Его вместе со всей семьей арестовали полгода назад. Директор фирмы теперь я.
– Но ведь вы тоже?..
– Да, да… Но… видите стальной шлем у меня в петлице? Я фронтовик, два раза ранен. Это имеет большое значение.
– Но не настолько большое, чтобы вы осмелились дать мне маленький совет?
Господин Рубинштейн отставил подальше от себя дымящуюся сигару и заговорил сердито:
– Такие штучки еще действовали на меня, когда я торговал средством для увеличения бюста, а хотел торговать машинками для стрижки травы на газонах. Поэтому не затрудняйтесь. – Он победительно посмотрел на Гая и продолжал: – На той неделе гестаповцы забрали у нас весь архив. Теперь он в подвале нашего дома, только вход не с Ляйпцигерштрассе, а с Фридрихштрассе. Там раньше размещались архивы давно ликвидировавшегося оптового склада. Все лежит на полках в полном порядке. Дело Лифшица – десятое или одиннадцатое в стопке под литерой «Л». Я сам укладывал папки.
Гай внял совету Рубинштейна «не затрудняться».
– А не можете вы взять это дело хотя бы на час?
– Решительно нет. Кто меня тогда будет спасать? Шлем в петлице?.. Но прежде всего, я – честный человек.
– О, разумеется!
Глядя в сторону, Рубинштейн сказал ворчливо:
– Если бы вы имели гестаповский жетон… Но такие жетоны стоят дорого, очень дорого, господин Манинг…
– Такова жизнь: все хорошее всегда стоит дорого…
Гай достал из кармана бумажник.
– Нет, нет, не здесь, – спокойно осадил его Рубинштейн.
В тот же день Гай осуществил еще два важных дела.
В главной городской больнице, учрежденной, вероятно, еще во времена Фридриха Великого и носящей с тех пор французское название «Шарите», он договорился о практике – администрация ничего не имела против того, чтобы голландец изучал больничный бюджет и доискивался, каким образом можно при минимальном кредите добиваться максимальных лечебных результатов.
|
|
|
Потом он снял помещение для своей конторы и квартиры. Состоятельному дельцу полагалось это сделать.
Красных бумажек с черными буквами «Zu mieten» – «Сдается» на окнах и парадных дверях было много на всех улицах, по которым он ходил. Ему приглянулись две комнаты во втором этаже облицованного гранитом старого дома на Уландштрассе. Одна комната служила спальней, в другой стоял письменный стол, два мягких стула и книжный шкаф. Ему большего и не требовалось. Телефон имелся.
Хозяйке, очень вежливой немке лет пятидесяти пяти, прилично говорившей по-английски, он объяснил, что сидеть в своей конторе с утра до ночи не собирается и вообще жить по расписанию не умеет. Она была тем более довольна, что плату он отдал за три месяца вперед.
Модную машину последнего выпуска – шоколадный «хорьх» – он взял напрокат и сразу заплатил за год.
Блокварт Литке, когда Гай при встрече мимоходом обмолвился, что нашел постоянную квартиру, тоже остался доволен – меньше ответственности.
…Через две недели Рубинштейн передал Гаю жетон гестапо. За это время Ганс купил эсэсовское обмундирование, Альдона подогнала форму по его фигуре. Для Гая были куплены сапоги и черное кожаное пальто, в каких ходило эсэсовское начальство.
Поздним весенним вечером из темного подъезда большого углового дома на Фридрихштрассе вышла, дымя дешевой сигаретой, Альдона. Вскоре ее обогнал Гай с портфелем в руках и в сопровождении эсэсовца с лакированной кобурой на поясе. Они подошли к запертой двери, ведущей в подвал, и Гай крикнул в слуховую трубку возникшему за зеркальным дверным стеклом старенькому вахтеру:
– Гестапо. Отворите! – и показал жетон.
Старичок в сером мундире и в форменной фуражке отпер дверь.
– Где здесь подвал с делами фирмы Шиммельпфенг?
– Пожалуйте сюда, господин начальник, вниз по лестнице, потом направо. Дверь не заперта, я проверял там подачу света и воды.
|
|
|
Гай повернулся к Гансу.
– Никого не пускать…
Тот щелкнул каблуками.
Альдона перешла на другую сторону улицы и фланировала напротив.
Гай спустился вниз.
Ряды железных полок и сложенные на них папки. Вот литера «Л». Двенадцатое дело с надписью: «Лифшиц Иосиф. Немецкие текстильные фабрики. Хемниц». Он раскрыл папку.
Между тем из ближайшего полицейского участка к подвалу спешил дородный вахмистр.
– У нас сигнал! – набросился он на старичка вахтера, прохлаждавшегося на улице, – Ты кому отпер дверь?
Старичок кивнул на стоявшего в дверях эсэсовца.
– Не видишь? Ищут какие-то документы в архиве.
Вахмистр сразу успокоился:
– Надо было тебе сигнализацию отключить…
– Да не успел за ним! Быстро летает…
Тут из подвала поднялся Гай с портфелем в руке. Вахмистр козырнул ему.
– Вы что? – спросил Гай. – Это мой участок…
– Все в порядке, вахмистр…
Примерно через час хозяин парикмахерской Шнейдер с книгой в руках вышел во двор подышать воздухом и оставил дверь черного хода незапертой. Туда вскоре скользнули две темные фигуры. Не зажигая света, они прошли через кухню в чулан, заперли дверь и зажгли тоненькую свечу. Сели на пустые бочки, склонились над папкой.
– Я уже просмотрел, Фриц, – сказал Гай. – Не будем терять время на пустяки. Покажу главное. Вот Раушбергер.
Гай поднес свечу ближе. С фотографии смотрело грубое волевое лицо с жесткой складкой у опущенных углов рта.
– А вот его молодая жена…
На фотографии была изображена хорошенькая молодая брюнетка, почти девочка. Гай засмеялся.
– Что тебя так обрадовало? – спросил Фриц.
– Раушбергер говорит по-итальянски и до гитлеровского переворота представлял фирму Лифшица в Риме. По документам папки, то есть по секретным свидетельствам служащих канцелярии фирмы, Раушбергер давно сватался к Фьорелле Мональди. Но брак дочери с немолодым немецким коммерсантом не соблазнял проконсула[5] итальянской фашистской милиции, и он отказал Раушбергеру. Однако после того, как этот соискатель захватил фабрики и стал штандартенфюрером СС, положение изменилось, и маленькая Фьорелла стала почтенной фрау Раушбергер.
– Ну-ну…
– Слушай дальше. В Дюссельдорфе супруги живут в сильно охраняемом доме… Как ты думаешь, очень весело двадцатилетней итальянке в обществе пятидесятилетнего штандартенфюрера?
– Всяко бывает… Только не говори мне, что собираешься за нею поухаживать.
– Нет, конечно! Фьорелле нужно подвести женщину… Жалко, Альдона не годится – не тот типаж… Тут нужна красивая, богатая аристократка…
– Утопия…
– Но поискать можно?
|
|
|
– Поищи…
Погасив свечу, они разошлись. Папку с делом Лифшица Фриц взял себе.
Два месяца Гай и его помощники искали ту единственную, идеальную, неповторимую девушку, портрет которой – внешние данные, душевный склад и положение – нарисовали они сами и которая так была необходима. Гай не представлял себе, как впервые подойдет к ней, о чем заговорит, каким образом завоюет ее доверие, как подготовит ее к той роли, которая ей предназначалась. Он надеялся, что все это в нужный момент подскажет ему интуиция…
Альдона, Гай и Ганс заглядывали в церкви, посещали скачки, бывали на автомобильных гонках, в модных дансингах и даже два раза присутствовали на похоронах престарелых кайзеровских генералов. Увы, ничего подходящего не встречалось, и у Гая стало закрадываться сомнение.
В погожий теплый весенний день они случайно проходили втроем мимо небольшого спортивного магазина в торговой, далеко не шикарной части Берлина – где-то около Александерплац. Их внимание привлекла толпа молодых мужчин у витрины, оживленно что-то обсуждавших и смеявшихся. Гай подошел, ближе, взглянул через головы.
В витрине, в узком пространстве между стендом с развешанным товаром и стеклом, стояла девушка лет двадцати в белых трусиках и белой косыночке на груди. Она изображала спортсменку, по очереди брала спортивные принадлежности и то играла в теннис, то гребла, то сражалась с воображаемым противником на шпагах. Но для спортсменки она была слишком изящна, а для манекена – слишком серьезна, и улыбки, которые она посылала зевакам, не производили впечатления очень веселых.
– В чем тут дело? Дорогу! – прозвучал вдруг задорный голос, и молодой штурмфюрер СС плечом вперед протиснулся к витрине. В фарватере за ним следовал, видимо, его товарищ.
Гай остался посмотреть, что будет дальше. Альдона и Ганс ждали чуть поодаль.
Эсэсовец помахал девушке в витрине рукой, обернулся к приятелю:
– Ты знаешь, Пфуль, кто это? Маргарита-Виктория Равенсбург-Равенау. Настоящая графиня! Да, из этого известного рода… Семью разорили спекулянты, родители умерли, она сирота, и вот, видишь, перебивается. Я ее знаю… И не будь я Гюнтер Валле… – Дальше Гай не расслышал, потому что Гюнтер Валле остальное досказал приятелю на ухо.
Растолкав толпу, эсэсовцы исчезли. Гай все ждал чего-то.
В час дня наступил обеденный перерыв, и девушка ушла из витрины. Хозяин закрывал магазин.
Гай присоединился к Гансу и Альдоне.
– Не знаешь, где найдешь… – сказал он.
– Странная картина, – откликнулся Ганс, – режет глаза.
– Не по клетке птица – ты это имеешь в виду? – спросила Альдона.
– Да.
– Ее зовут Маргарита-Виктория. Из семьи Равенсбург-Равенау. – Гай оглянулся на витрину, словно для того, чтобы еще раз почувствовать все несоответствие звучаний: такое громкое имя, и этот жалкий балаган во имя торговли. – Альдона, ты должна узнать в адресном столе, где она живет. Расспроси у дворничихи, у соседей…
Гансу он велел вернуться к магазину перед закрытием, а потом последить за девушкой – куда пойдет, что будет делать…
Вечером, часов в десять, они собрались в кафе «Ам Цоо». Ганс и Альдона рассказали, что им удалось выведать.
Живет Маргарита-Виктория на Кляйстштрассе, 21. Дом солидный. На двери квартиры медная табличка: «Граф Родерих Равенсбург-Равенау». После работы девушка зашла в дешевую закусочную, съела два бутерброда и выпила чашку кофе, затем прогулялась до кафе «Колумбус», около Ангальтского вокзала, и просидела там час. Потом пешком, через Ноллендорфплац и Виттенбергплац, отправилась домой.
Альдона познакомилась с соседкой Маргариты-Виктории. Этой старушке Альдона помогла собрать рассыпавшиеся яблоки. У нее разорвался пакет. Старушка оказалась в курсе семейных дел всех жильцов дома. У Маргариты был богатый жених, друг ее отца, некий господин фон Вернер. Он платил за старую квартиру графа, помогал девушке, пока она не окончила в прошлом году гимназию. Затем, очевидно, потребовал, чтобы она вышла за него замуж, или какой-то иной компенсации… Но Маргарита ему отказала, и господин фон Вернер перестал платить за квартиру. Теперь она вынуждена переехать к своей бывшей кормилице и няньке, Луизе Шмидт, которая живет с сыном Куртом, молочным братом Маргариты, в Веддинге, по Оливаерштрассе, 101, на втором этаже. Курт слесарь. Квартира у них – одна комната. Муж Луизы погиб под Верденом. Старушка, между прочим, сказала, что Маргарита по дороге с работы домой всегда заходит посидеть в кафе «Колумбус».
На следующий день с утра Гай отправился в контору «Информационного агентства Шиммельпфенг». Рубинштейна он встретил на улице – тот прохаживался по тротуару, заложив руки за спину, перед входом в свою контору. За три месяца, прошедшие после обеда в ресторане «Кемпинский», господин Рубинштейн сильно изменился, и не в лучшую сторону. Небритый, под глазами синие мешочки. Гай не очень этому удивился, потому что уже стал привыкать к быстрым переменам в жизни берлинцев.
– Рад видеть вас, герр Рубинштейн!
Рубинштейн поднял к небу печальные глаза.
– Не спешите радоваться. Я больше не работаю в агентстве.
– Значит, все-таки?..
– Вот именно… Жену и сына арестовали… И как вы думаете, где мой штальгельм?
Стального шлема в петлице у него действительно не было.
– Отобрали?
– Выбросили на помойку.
– Но что вы здесь делаете?
– Подстерегаю бывших заказчиков. Они дают мне возможность подработать.
Гай вынул бумажку, на которой он заранее написал вопросы.
– Это касается частной жизни одной девушки. Можете?
Пока Рубинштейн читал бумажку, Гай приготовил деньги.
– Придется побегать, но это не Раушбергер. – Рубинштейн спрятал деньги в портмоне. – Графиня имела нянек и горничных. Где есть женщины, там нет секретов. Через десять дней я буду ждать вас на этом месте в это же время…
Мимо с тяжелым грохотом кованых сапог прошла рота эсэсовцев. Рубинштейн грустно проводил их глазами.
– Целую жизнь я думал, что деньги могут купить все. И ошибался: деньги не могут купить арийскую кровь. В мире хозяин – кованый сапог, господин Манинг!
– Нет, господин Рубинштейн: в мире хозяин – правда. Но в силу правды надо верить…
Рубинштейн покачал головой:
– А я не верю.
Все эти десять дней Гай готовил знакомство с Маргаритой. Каждый вечер часов около семи он являлся в «Колумбус» и занимал столик слева у окна, второй от входа. За третьим всегда сидела она – это было ее любимое место. Он приносил с собой и читал какой-нибудь из медицинских журналов, чаще английский «Ланцет», – в расчете, что Маргарита обратит на это внимание. Он давно усвоил, что человек, если он сам не медик, как правило, относится к врачу с бессознательным, как бы врожденным доверием. Такое доверие не ограничивается отношениями лечащего доктора и пациента, часто оно простирается за сферы собственно медицины очень далеко.
Будучи по образованию врачом, Гай все же не разделял мнения тех своих коллег, которые лишали физиогномику достоинств точного познавательного метода, и поэтому украдкой, но очень внимательно изучал внешность Маргариты.
Лицо ее всегда было бледным, но эта бледность не вызывала представления о нездоровье. В платье она казалась излишне худой и хрупкой; однако он видел ее там, в витрине магазина, почти раздетую и отлично помнил, что впечатления худобы у него не было. Гибкая – да, изящная – да, но не худая.
По выражению лица можно было предположить, что Маргарита обладает задатками решительного характера и чужда предрассудков. Впрочем, об этом легко догадаться и без изучения ее лица: тот факт, что девушка из столь аристократического семейства не сочла для себя зазорным добывать честный хлеб столь неаристократическим занятием, сам по себе говорил о многом. Не всякая девушка захочет показывать себя из витрины за несчастные две марки в день.
Несколько раз он был свидетелем, как с него пытались завязать знакомство. Она разговаривала с этими назойливыми молодыми людьми очень просто и вежливо, и они отставали быстро, не испытывая при этом никакой обиды, а только сожаление.
Учтя уроки этих неудач, Гай попытался было составить детальный план собственных действий, пробовал прикинуть, как он подойдет к ней, как поклонится, как заговорит. Но вовремя одумался, справедливо сочтя это занятие бесплодным и даже вредным. Тут больше следовало полагаться на вдохновение. С такой девушкой фальшивить нельзя: любой отрепетированный жест может быть замечен, и тогда уж пропало все и навсегда.
Но эти десять дней прошли не в одних только наблюдениях. Однажды он, на правах постоянного соседа по столику, молча поклонился ей, покидая кафе, и она ответила поклоном. На следующий вечер он с нею поздоровался, когда вошел, и она улыбнулась ему, – с тех пор они обязательно здоровались и прощались друг с другом. А один раз, когда она хотела купить вечернюю газету и у газетчика не оказалось сдачи, Гай разменял ей бумажку мелочью. Бумажка пахла духами, какими – он не мог вспомнить, но запах был приятный. Бумажку эту он положил в портмоне в отдельный маленький кармашек – без всяких умыслов, просто захотелось ее сохранить.
Так их отношения потихоньку налаживались, но Гай не хотел ничего предпринимать, пока всезнающий Рубинштейн не вооружит его исчерпывающими данными о жизни и быте семьи графа Равенсбург-Равенау, о ее расцвете и упадке…
И вот наконец Рубинштейн выполнил заказ. Гай буквально наизусть выучил семнадцать страниц убористого машинопечатного жизнеописания семьи Равенсбург-Равенау за последние двадцать лет, содержавшего такие интимные подробности, которые могли быть известны разве лишь домашнему коту, который ходит, где хочет.
А на следующий вечер он с нею познакомился как следует.
Все произошло просто: он пригласил ее танцевать, а посла танца они сели за ее столик. При этом он забыл свой журнал, сна ему напомнила, и разговор начался с профессии.
– Вы врач? – спросила она.
– Да, психиатр. Но не только.
Она покосилась на его бриллиантовые запонки.
– Я чуть не приняла вас за профессионального танцора, которых нанимают…
Он засмеялся:
– Нет, я приехал сюда из глубин Азии…
Чутье говорило ему, что Маргарита еще очень наивна, она пребывает пока в том блаженном состоянии, когда человек одинаково охотно верит и во всемогущество науки, и в предопределения судьбы. Он решил ее поразить.
– Кроме того, я – йог.
– Значит, вы знаете все? – Теперь засмеялась она.
Он сделался серьезным.
– Люди всегда склонны шутить над тем, чего они не понимают, фрейлейн… – он запнулся, потер лоб и закончил неуверенно: – фрейлейн Маргарита-Виктория… э-э-э… графиня Равенсбург-Равенау?
То, что изобразилось на ее лице в этот момент, можно было назвать недоверчивым удивлением. Как будто человеку показали фокус, он чувствует, что его ловко мистифицируют, а как именно – понять не может.
Не давая ей опомниться, Гай взял руку Маргариты в свои руки и заговорил глухим ровным голосом, словно читая по невидимой книге:
– Вижу улицу… это Кляйстштрассе… Вхожу в подъезд серого дома… Надпись на медной табличке: «Граф Родерих Равенсбург-Равенау». Отворяю дверь. Пустые вешалки. Направо зеркало, закрытое серой материей. Отворяю двери… Пустые комнаты… Мебель и люстры в чехлах… Пыль… Вхожу в дальнюю комнату. Она чиста. Здесь живет последняя представительница рода, молодая девушка… В прошлом году она окончила гимназию. Сейчас за ней ухаживает пожилой господин, некий генерал в отставке фон Вернер… Комнату заботливо убирает старая кормилица и няня, матушка Луиза, единственное в мире существо, которое обожает девушку… Она в детстве звала ее Мави – от первых слогов двойного имени. Так звала девушку и мать, графиня Августа-Тереза Эстергази, умершая при родах в фамильном замке на берегу Шуссена…
Маргарита выдернула свою руку из его рук и смотрела уже с испугом. Он вдруг подумал: а не принимает ли она своего нового знакомого за шпика? Порылся в каком-нибудь тайном досье, посплетничал с прислугой и теперь преподносит все а форме ясновидения… Но опасения исчезли, когда он услышал ее тихий, сразу отчего-то сделавшийся хриплым, голос:
– Не надо, прошу вас…
Она больше не смотрела на него, замкнувшись и боясь поднять глаза от скатерти. Положение становилось странным: надо было как-то разрядить возникшую напряженность, и Гай вернулся к своему естественному тону. Спасти его могла только откровенность и неподдельная чистосердечность.
– Простите меня, фрейлейн Маргарита, я просто дурачусь.
Она покачала головой, и он продолжал извиняющимся голосом:
– Я действительно много о вас знаю. Специально интересовался.
– Зачем? – Она наконец подняла глаза.
– Если я скажу: чтобы обеспечить, себе успех при знакомстве с вами – это ведь не очень вас обрадует?
Сказанное можно было понимать как угодно. Гай расчетливо взвешивал каждое слово в отдельности и общий смысл фразы в целом, и оттого совесть его восставала при виде полной беззащитности сидевшей перед ним девушки. Мефистофель во вкусе берлинских мюзик-холлов весны 1938 года – такая роль была ему не по душе… Однако Маргарита, кажется, отлично разглядела двоечтение в слове «успех».
– Все-таки – зачем? – повторила она свой вопрос, и голос ее вновь обрел обычное звучание.
Гай решил рискнуть. Нет, выкладывать все до конца он не собирался, до этого еще далеко, но момент был таков, что или он сделает сейчас же, перескочив сразу через несколько запланированных им этапов, самый радикальный шаг к сближению, или эта девушка потеряна раз и навсегда.
– Мне нужна помощница, которой бы я мог доверять, как себе, – сказал он серьезно.
– Но кто вы?
– Я действительно приехал в Берлин из Азии.
И Гай изложил вкратце биографию наследника богатого плантатора-голландца и под конец показал Маргарите свой паспорт, украшенный множеством различных виз, который, впрочем, она смотреть не захотела.
– Вот теперь вы откровенны, – наивно сказала она, и Гай объяснил ей, для чего ищет помощницу.
В настоящее время он изучает банковское дело, а также финансовую сторону деятельности крупных германских медицинских учреждений. В условиях острой конкурентной борьбы, чтобы рассчитывать на успех, необходимо досконально знать конъюнктуру и хотя бы в общих чертах – перспективы. Для этого надо уметь разбираться в сложном механизме экономики, пружиной которого, как известно, является политика (а может быть, наоборот, но от этого не легче). А чтобы, в свою очередь, правильно понимать изгибы политики, надо иметь доступ за ее кулисы.
Очертив таким популярным образом круг проблем и забот, которые одолевают начинающего предпринимателя, Гай свел речь к просьбе: не согласится ли фрейлейн Маргарита поступить к нему на службу, скажем, в качестве референта? Ее обязанности он сам представляет себе еще довольно смутно, но одно может обещать уверенно: работа будет нескучная, даже творческая, Маргарита сумеет проявить все свои способности. Во всяком случае, речь идет не об унылом секретарстве. И, разумеется, платить он будет гораздо больше, чем получает она в спортивном магазине.
Маргарита слегка покраснела:
– Вы и об этом знаете?
– Впервые я увидел вас именно там. – Ему очень приятно было говорить ей правду. – Вот только не понял, кто такой Гюнтер Валле?
Они долго молчали, потом она вздохнула как-то легко и коротко и сказала с неожиданной улыбкой:
– Валле? Ах, да!
– Знакомый?
– Он живет на одной улице с моей кормилицей. Вернее, жил… У его отца была мастерская и магазинчик… Делал пуговицы, пряжки… Все из металла… Я иногда заказывала у них кое-что…
– Похоже, вы ему очень нравитесь…
Она пожала плечами:
– Это смешно… Герр Шульц объявил мне, что с понедельника могу больше не выходить. Выдал жалованье за две недели вперед.
– Это хозяин спортивного магазина?
– Да.
– Недоволен вашей работой?
– Не столько он, сколько фрау Шульц.
Гай счел уместным пошутить:
– Вот видите, вы уже разбираетесь в тайных пружинах, движущих торговлю. Это лучшая рекомендация при поступлении на новую службу.
Он испытывал уверенность, что Грета согласится на его предложение, и имел все основания считать ход дела удачным. Но его порою жгло нетерпение, он еще не до конца отшлифовал в себе одно бесценное при его теперешней работе качество – умение безошибочно чувствовать ритм событий и точно соизмерять с ними собственные действия, так, чтобы ни в коем случае ни на секунду не опередить события, но и ни на секунду не опоздать. Это сродни жокейскому чувству пейса. Если жокей хорошо чувствует пейс – то есть точно знает в каждый данный момент скачки, с какой резвостью идет его лошадь и какой посыл она еще может выдержать до призового столба, – значит он мастер, он может выиграть и не загнать понапрасну свою лошадь. Нет этого чувства – лучше не садиться в седло, а мирно чистить конюшню…
Сверх всяких надежд и ожиданий Грета позвонила утром на следующий день; и, видно, радость его так явно прорывалась в голосе, что она спросила после обмена приветствиями:
– У вас сегодня праздник?
Банальный комплимент сам напрашивался на язык, но он давно научился отказываться от всего, что лежит сверху, и потому тоже спросил:
– А у вас?
– Я переезжаю. Не хотите помочь?
– Ну конечно!
– Вещей совсем мало…
– Я сейчас же выезжаю!
Через десять минут он был у нее.
Вещей действительно оказалось мало: три кожаных чемодана, большой, в человеческий рост, лакированный кофр для верхнего платья, тюк с постельным бельем и подушками и связка книг. Остальное – мебель и прочее, – как объяснила Грета, было продано оптом перекупщику и ушло на уплату долгов.
Гай подрядил на улице посыльного в красном кепи с медным номером, тот погрузил вещи, и они поехали к матушке Луизе. Ехали долго: кормилица жила на Оливаерштрассе. Говорили о пустяках, Грета все время подсказывала дорогу.
Выгрузиться и перенести вещи в тесную квартиру им помогал Курт, молочный брат Греты. Матушку Луизу можно было бы и не называть матушкой. Она, правда, имела усталый вид, лицо в морщинах, но когда взглянула на Грету и улыбнулась, ей можно было дать лет сорок пять, не больше. Курт произвел на Гая впечатление парня основательного. Они не разговаривали, Курт спешил. Работал он, как сказала Грета, слесарем на каком-то машиностроительном заводе.
Еще больше, чем утренним звонком, Грета удивила его предложением поехать на озеро Ванзее – ей хотелось подышать воздухом, чего она не делала, кажется, уже сто лет…
Эта поездка запомнилась Гаю надолго. И вовсе не потому, что по глади озера скользили под парусами белые яхты, а над озером парили чайки, что небо было голубое и солнце светило ласково. И лишь наполовину потому, что, когда они катались на лодке – он на веслах, она перед ним, колени в колени, – Грета была прямо-таки счастлива, и когда глядела на него, ее серые глаза блестели, что после, когда они ужинали на веранде летнего ресторана и когда возвращались на электричке в Берлин, она так искренне, от души, смеялась его шуткам. Главное состояло в том, что он узнал и понял ее в этот день.
Она не умела врать, хотя ей в высшей степени было присуще женское искусство скрывать истинные чувства, придавая произносимым вслух словам обратный смысл.
Его поразил ее серьезный взгляд на некоторые вопросы бытия. От представительницы аристократического рода было довольно неожиданно услышать суждения, суть которых лучше всего можно передать в лаконичной, концентрированной форме пролетарских лозунгов.
Оказывается, она и до этой проклятой витрины успела кое-что понять. Ее отца, человека, совершенно лишенного практической жилки, бесчестные спекулянты недвижимостью обобрали до нитки, и он умер нищим, лишь перед самой смертью сообразив, что мир, в котором он так несчастливо жил, устроен крайне несправедливо. Разумеется, у него не возникло бунтарских мыслей, но свой протест он все-таки выразил, как умел, отказавшись от причастия. Это, между прочим, потрясло двенадцатилетнюю Грету до глубины души. После смерти отца, оставшись круглой сиротой, девочка могла бы пропасть, если бы не Луиза Шмидт. Эта простая женщина стала ей матерью и воспитывала наравне со своим сыном. Мытьем полов и стиркой зарабатывать на хлеб и маргарин она могла, но не больше. Кое-какие вещи, оставшиеся после отца, продавались постепенно ради того, чтобы маленькая графиня могла кормиться получше, но Грета устраивала забастовки, если Луиза не клала на тарелку Курта такого же куска, какой давала ей. Чтобы закончить гимназию, Грете пришлось подрабатывать. Она побывала и продавцом газет, и горничной, и посудомойкой. А когда в один прекрасный день старый друг отца фон Вернер по какой-то своей прихоти навестил ее и с приятным удивлением обнаружил перед собою красивую девушку, он вознамерился обеспечить ей существование, достойное происхождения. Была возвращена старая квартира с мебелью, назначено месячное пособие. Но Грета очень скоро поняла, что фон Вернер отнюдь не бескорыстен и не дружеские чувства к ее отцу питают его благотворительность. Сначала он попросил Грету стать его женой – он был вдовец. Она решительно отказалась. Тогда он предложил ей сделаться его содержанкой. Грета, наверное, покончила бы с собой, если бы не матушка Луиза. Ну, а потом она поступила в спортивный магазин…
Гай прямо спросил ее: «А как вы относитесь к новой власти? ». И она так же прямо ответила: «Я ненавижу гитлеровцев и их свастику». Она недостаточно понизила при этом голос, и лишь по счастливой случайности никого не оказалось рядом. Он посоветовал никогда впредь не произносить таких вещей вслух.
В городе он подвез ее к дому, где жила Луиза Шмидт и где отныне будет жить и она. И на прощание Грета сказала, что согласна работать у него.
Гай был твердо убежден, что в честности и порядочности Греты можно не сомневаться. Нужно только привести в систему ее собственные мысли и взгляды, и она самостоятельно сделает правильные выводы.
На следующий день он заключил с нею джентльменский договор – без всяких письменных обязательств, – суть которого заключалась в том, что фрейлейн Маргарита-Виктория Равенсбург-Равенау в качестве референта голландского предпринимателя Ганри Манинга должна исполнять его отдельные поручения, а он, в свою очередь, обязуется выплачивать ей жалованье в размере 200 марок в месяц.
Из конторы они отправились обедать. И с того обеда на протяжении недели расставались лишь на ночь – он отвозил ее домой и возвращался к себе, чтобы наутро увидеться в конторе.
Когда он в один подходящий момент сообщил ей, что приехал в Германию не только для того, чтобы изучать финансовое дело, но и для того, чтобы ознакомиться кое с какой негласной деятельностью гитлеровцев, она не очень-то удивилась, сказала лишь: «Что-то в этом роде я и предполагала». Он спросил, не побоится ли Грета теперь исполнить одно необычное поручение. Она ответила, что верит ему во всем и готова слушаться. Напоследок Гай объявил, что, по всей вероятности, ей придется поехать в Дюссельдорф.
И вот после этого он встретился с Фрицем, чтобы доложить обо всем и договориться насчет действий в Дюссельдорфе, где правил власть штандартенфюрер СС Раушбергер, обожавший свою юную супругу Фьореллу.
Что касается Маргариты, Фриц целиком полагался на разум и чутье Гая, но содержание предстоящей операции существенно менялось: Фриц тоже не терял времени. Из достоверных источников ему стало известно, что отец Фьореллы, проконсул первого легиона милиции Мональди, приезжает из Италии в Дюссельдорф повидаться с дочерью регулярно два раза в месяц. Ездит он на итальянской армейской машине и под охраной. По дороге в Берлин через Дюссельдорф и обратно останавливается на отдых в Базеле, на вилле, которую ему «подарил» Раушбергер.
– Не исключено, что именно папа Мональди и есть тот фельдкурьер, которого мы ищем, – сказал Фриц.
– Значит, Грета тут не нужна?
– Это решать тебе. Я ведь ее не знаю… Пока сделай вот что… Ганса и Альдону немедленно перебрось в Базель. Пусть найдут виллу проконсула и разведают систему охраны. Нужно определить, так сказать, ритм жизни обитателей виллы. Пусть изучат город и прилегающие шоссе. Трех недель им на это хватит. – И добавил, видя, что Гая не отпускает какая-то мысль: – А насчет Греты подумай…
Раздумья Гая кончились тем, что через две недели Грета с богатым набором платьев, шляпок, туфель и прочего и с белой болонкой по имени Коко, которую матушка Луиза приобрела щеночком три года назад и в которой не чаяла души, отправилась на поезде в Базель, где она, еще будучи маленькой девочкой, при жизни отца, училась два года в частном пансионе для благородных девиц…
|
|
|
