 |
Дмитрий Быстролетов PARA BELLUM
|
|
|
|
Дмитрий Быстролетов PARA BELLUM
ГЛАВА 1 «ПЕСТРАЯ КОРОВА»
Туристы, выходя из чистенького здания центрального амстердамского вокзала, обычно прежде всего пересекают улицу и направляются к одному из баров, длинным рядом выстроившихся лицом к вокзалу, – их манят яркие рекламные картины, изображающие смуглых креолок, которые были бы похожи на испанских мадонн, если бы не отсутствие одежды – у одних частичное, у других полное.
Туристов можно понять: они спешат попробовать знаменитого голландского ликера с острова Кюрасао, ликера, равного которому нет на свете. Еще бы! Апельсины, выведенные на Кюрасао, обладают тонкой темно-малиновой кожурой и сильнейшим ароматом, а стручки ванили там начинают покрываться сахарной пудрой уже при дозревании на ветви. И делается ликер не на грубом свекольном сахаре, а на тростниковом. Ах, что за чудо – ванильный или апельсиновый ликер с Кюрасао! Он прозрачный и густой, как сироп, но без всякой приторности. Капнешь в рюмку, и он медленно сползает вниз, оставляя на стекле густые слезы. На второй рюмке вы их плохо видите, на третьей они ползут как будто снизу вверх, а на пятой вы уже вообще ничего не видите, ибо лежите под столом… Вот почему приход поезда на центральный вокзал в Амстердаме прежде всего знаменуется шумной толпой туристов, спешащих от солидной двери, охраняемой толстым железнодорожным сторожем с длинной трубкой в зубах, прямо к другой двери, над которой широко раскрыты объятия обнаженной креолки с огромными черными глазами.
Но один из пассажиров, вышедших из вокзала в толпе туристов, не поспешил вслед за всеми под зазывные вывески баров. Это был высокий плечистый человек лет тридцати, белокурый, но с лицом настолько загорелым, что сразу можно было понять: оно опалено не жиденьким светом голландского солнца. Поставив небольшой и, по-видимому, легкий чемодан возле ног, он закурил сигарету и с удовольствием окинул взглядом улицу.
|
|
|
Гай ван Эгмонт не видел родного Амстердама лет пять и теперь испытывал смешанное чувство глубокой грусти и облегчения, как это бывает с человеком, который долго не мог исполнить данный им обет побывать на дорогой сердцу могиле и который наконец-то его исполнил.
В Амстердаме у него не осталось больше родных, как, впрочем, и во всем остальном мире. Мать умерла и похоронена в Нидерландской Новой Гвинее. Отца упокоили воды Ла-Манша. Но Гай стремился в Амстердам так, словно могилы родителей были здесь, в городе.
Ему, конечно, надо отдохнуть после всего, что было там, в Испании, отдохнуть и разобраться в себе. Гай, если бы его спросили, не смог бы вразумительно объяснить, как все это произошло, каким образом и по каким причинам он, выходец из вполне обеспеченной голландской семьи, изучавший право и медицину в Германии, разбиравшийся в музыке и живописи, владевший в совершенстве, кроме немецкого, английским, французским, испанским и вдобавок венгерским, так как его мать была венгеркой, человек, которому на роду было написано наслаждаться вольно избранным трудом, путешествиями и вообще всеми благами жизни, – каким образом такой человек вдруг бросил все и вступил в Интернациональную бригаду, чтобы защищать от фашистов народную власть Испании? Совесть? Да, разумеется. Но на свете, слава богу, живет очень много людей, совесть которых возмущается действиями генерала Франко и его немецких и итальянских помощников, однако не все они пошли в Интернациональную бригаду… Может быть, он, Гай ван Эгмонт, обладает обостренным чувством справедливости? Нет, тоже не объяснение… Тогда что же? Любовь к свободе? Но абстрактно свободу любят решительно все… Личных мотивов ненавидеть фашистов у него не было. А если бы и были, разве он унизился бы до сведения личных счетов? Как знать, как знать, это еще не известно… Сейчас-то он уже точно ненавидит фашизм. А того гитлеровского фашиста в голубом берете, который в бою под Мадридом стрелял в него с трех шагов из парабеллума и которого он через секунду уложил выстрелом в лоб, Гай, не задумываясь, снова бы и застрелил, и пронзил штыком… Как знать, как знать… Необходимо ведь считаться и с тем обстоятельством, что он, Гай, был в Германии, когда Гитлер пришел к власти, он видел штурмовиков Рема в действии, он с профессиональной объективностью врача и юриста следил за тем, как эта страшная зараза – коричневая чума – поражает организм еще вчера казавшегося нормальным общества, он наблюдал фашистов, что называется, in puris naturalibus[3]. На его взгляд, придуманное коммунистами выражение «коричневая чума» в применении к фашизму предельно точно отображало суть этого омерзительного явления, опутавшего Германию, которую Гай успел глубоко полюбить…
|
|
|
Гай пошевелил левым плечом. Боль потекла по мышцам груди, по руке и медленно растаяла в пальцах. Доктор, удаливший ему ту фашистскую пулю, предупредил, что спайки, образовавшиеся после операции, возможно, еще долго будут его беспокоить. Но Гай не в претензии, наоборот – ему приятна эта боль. Подернешь плечом – и видишь жаркий, выжженный солнцем день, неглубокий узкий окоп, в котором ждут атаки бойцы его взвода, никогда не отступавшие бойцы Интернациональной бригады, и слышишь громовой раскат: «No pasaran! »
В Париже Гай встретился с адвокатом, который вел все дела отца, и адвокат первым долгом постарался обрадовать его, сообщив, на какую сумму увеличилось доставшееся ему наследство, пока он воевал в Испании. Отец двадцать лет прожил в Нидерландской Новой Гвинее, где у него было большое поместье. До того как стать плантатором, он служил в королевском флоте. Списавшись на берег, он оставался в душе моряком и всегда мечтал о том времени, когда снова ступит на мостик корабля. Хозяйство он вел спустя рукава, туземных работников не притеснял, и все же поместье приносило солидный доход. Гаю было двенадцать лет, когда умерла мать. Отец не захотел оставаться в колонии, на третий день после похорон продал имение, и они вернулись в Амстердам. Гай уехал учиться в Германию – в Гейдельберг, а отец ринулся осуществлять свою затаенную мечту. Но в королевский флот его не взяли по возрасту, и он начал работать шкипером на маленьких каботажных судах. Это вызывало крайнее удивление и даже раздражение у тех, кто знал, что у ван Эгмонта лежит в банке капитал, достаточный для безбедного существования на сто лет. Если уж его так тянет заниматься каким-нибудь делом, рассуждали они, ван Эгмонт с его деньгами мог бы открыть солидную фирму или заняться операциями на бирже, а он вместо этого шляется вдоль берега на чумазых пароходах и не брезгует пить джин из одной бутылки с цветными матросами. Непонятное чудачество…
|
|
|
Гай заканчивал медицинский факультет в Галле, когда ему сообщили, что его отец, как подобает капитану, не пожелал покинуть мостика своего гибнущего судна и пошел вместе с ним и с не успевшей прыгнуть за борт командой на дно Ла-Манша. В одной из голландских газет позже Гай прочел, что пароход «Пестрая корова» потерпел катастрофу при невыясненных обстоятельствах, столкнувшись с немецким пароходом, но в чем заключалась невыясненность, заметка не сообщала. И вот в Париже он слушал отчет адвоката о делах…
Не увидев на лице Гая ожидаемой радости от пятизначного числа, на которое стараниями адвоката возросло наследство ван Эгмонта, этот почтенный и, без сомнения, честный человек искренне огорчился и промолвил что-то насчет фамильной странности ван Эгмонтов, странности, выражавшейся в непостижимом безразличии к финансовому успеху и мнению уважаемых людей. Гай собирался освободить адвоката от обязанности быть его нянькой, так как ему претило пользование наемным трудом, в какой бы форме оно ни выражалось. Но огорченный вид старика и его из души вырвавшиеся слова изменили решение: Гаю не хотелось его огорчать еще больше… Гай спросил, не знает, ли адвокат подробностей гибели судна, но тот как-то странно отвел глаза, буркнул: «Нет», а затем сообщил, что, как выяснилось, один из членов команды, кок, сумел спастись. Правда, при этом он был изувечен, но сейчас жив-здоров и даже процветает. И дал Гаю адрес: бар «Пестрая корова», неподалеку от центрального вокзала в Амстердаме. Фамилия владельца – Манинг. Гая удивило, что бар носил то же название, что и судно. Можно было подумать, что спасшийся моряк хотел придать своему питейному заведению характер мемориала.
|
|
|
Скорее всего именно желание увидеть и услышать свидетеля последних минут отца и заставило Гая в тот же день сесть в поезд на Амстердам.
…Он еще раз пошевелил левым плечом, чтобы ощутить тихую, приглушенную боль, бросил окурок в урну, взял чемодан и не спеша перешел улицу. Шагая по тротуару, он время от времени поднимал голову и разглядывал вывески баров. После множества полногрудых красавиц глазам его предстала вдруг необычная картина, висевшая над входом в большой бар. Она была выполнена мастерской рукой и изображала морскую трагедию: дряхлый пароходик с надписью на борту «Пестрая корова» погружается в пучину, протараненный огромным угольщиком; на мостике в спокойном ожидании гибели одиноко стоит капитан с длинным красным лицом и черными бровями, напоминающими сапожные щетки. Под вывеской надпись:
«Заходите сюда, немцы, здесь вы – дома! »
Гая покоробило, он вновь перевел взгляд на картину и рассмотрел подробности, которых не заметил раньше. Оказывается, картина имела еще и второй, не менее зловещий смысл: на носу тонущего пароходика болтался гюйс голландского военного флота, а на мачте угольщика гордо развевался флаг со свастикой. Все это было, разумеется, выдумкой, так как посудина его отца не имела права носить гюйс, а немецкий угольщик не мог в те годы ходить под фашистским флагом, так как этот флаг тогда не стал еще государственным. К тому же Гай хоть и не очень-то разбирался в морском деле, но все же знал от отца, что гюйс поднимается на кораблях только на якорной стоянке.
Судя по свежести красок, картина была писана совсем недавно, во всяком случае, не раньше весны текущего, 1937 года. Краски были дешевые, но еще не выцвели.
Гай сам не уловил момента, когда раздражение, вызванное картиной, перешло в глухую злобу. Он вспомнил о лежащем в чемодане пистолете, из которого выпустил по нему пулю фашистский офицер и с которым он дал себе клятву никогда не расставаться, и подумал, не переложить ли его в карман. Но тут же подавил эту вздорную мысль и ногой распахнул дверь в бар.
Просторный зал был пуст, лишь за столом в углу сидела компания молодых людей, человек шесть. Они пили пиво и громко разговаривали по-немецки. Высокие табуреты у длинной стойки тоже пустовали. За стойкой сидел толстый старик с кирпично-красным лицом и взъерошенными седыми кудрями. Он курил черную сигару и явно скучал.
|
|
|
Гай подошел к стойке, опустил чемодан на пол.
– Добрый день, – первым приветствовал его краснолицый. Он сказал это по-немецки, его хрипловатый бас звучал ворчливо.
– Здравствуйте, – ответил Гай по-голландски и сел на табурет прямо против него.
– Чего желаете? – краснолицый охотно перешел на голландский и говорил без малейшего акцента.
Гай оглядел полки с разноцветными бутылками за его спиной. Ром, джин, шнапс, виски… Здесь явно отдавали предпочтение крепким напиткам.
– Шнапс, – сказал Гай.
Старик, не поднимаясь, повернулся на своем крутящемся сиденье, взял с буфета откупоренную бутылку, одним быстрым движением, но не пролив ни капли, наполнил рюмку и аккуратно поставил ее перед Гаем. Его толстые красные руки были в синей татуировке – чайки, якорь, штурвал…
Гай рассматривал его, пока он манипулировал бутылкой и рюмкой, и вынужден был заключить, что это отнюдь не старик, как ему показалось поначалу. Пожилой человек – пожалуй, но еще весьма крепкий, и по очертаниям плотно обтянутых белой курткой плеч можно было судить о могучей физической силе.
– Вы здесь хозяин? – спросил Гай таким тоном, словно собирался жаловаться на плохое обслуживание.
– Да. А что? – не слишком-то дружелюбно откликнулся краснолицый.
– Вы Манинг?
– Да, Микаэл Манинг. А в чем дело?
– Вы плавали на «Пестрой корове»? – все тем же тоном допытывался Гай, смутно ощущая, что ведет себя неподобающим, не свойственным его натуре образом. Но тут виновата была злость, возникшая еще на пороге бара и не улегшаяся окончательно.
Манинг поморщился, вынул сигару изо рта и презрительно проворчал:
– Во-первых, не плавал, а ходил. Плавает знаете что?.. – Он сделал короткую паузу и повысил голос: – А во-вторых, если вы шпик, то не туда попали.
– Не шпик, не волнуйтесь, – сказал Гай уже спокойно. – Просто я надеялся услышать, что вы все-таки не Манинг.
– Это почему же я должен быть не Манинг?
– Ведь вы плавали на «Пестрой корове»…
– Ходил, – снова поправил хозяин, страдальчески поморщившись.
– И вы спаслись один из всей команды?
– К сожалению…
– И «Пестрая корова» пошла ко дну после столкновения с немцем?
– Да.
– И в память об этом вы открыли кабак для немцев?
Манинг сощурил свои очень светлые, почти белые глаза и сплюнул на пол. Ему, кажется, надоел этот странный разговор.
– У каждого своя реклама, – сказал он жестко. – А теперь, молодой человек, пришла моя очередь задавать дурацкие вопросы. Кто вы такой? Почему вы приходите в чужое заведение и учиняете допрос? Кто дал вам право пытать честного человека?
– Меня зовут ван Эгмонт.
Седые брови Манинга сошлись на переносице. Такого ответа он не ожидал.
– Вы сын капитана ван Эгмонта? Вы Гай?!
– Да. Показать паспорт?
Но Манинг, сделавшись вдруг еще краснее прежнего, повернулся к полуоткрытой двери на кухню и заорал так, словно его резали:
– Вильма-а-а!
Ему откликнулся тоненький девичий голосок:
– Что-о-о?
– Иди сюда!
Из двери вышла маленькая белокурая девушка с голубыми глазами.
– Обслуживай гостей, – приказал Манинг. – Я ушел в банк. – Он поглядел на Гая, кивнул на дверь: – Идемте, прошу вас.
Гай тоже не ожидал такого поворота беседы, но, не раздумывая, слез с табурета, взял чемодан и последовал за хозяином, уже громыхавшим по длинному узкому коридорчику. Он с некоторым удивлением обнаружил, что вместо левой ноги у Манинга была деревяшка, стесанная от колена книзу на конус, с резиновым набалдашником на конце, простая деревяшка, даже не крашенная. Мелькнула мысль о пиратских историях, читанных в далеком детстве…
Манинг толкнул последнюю дверь и пропустил Гая. Вероятно, это была комната, где хозяин отдыхал, устав от посетителей, а может, он здесь жил. Широкий диван был застелен грубым ворсистым пледом, перед диваном стоял старинный неподъемный стол, у стола – два таких же неподъемных кресла с прямыми высокими спинками. Над диваном стену украшал пробковый спасательный круг с надписью «Пестрая корова».
– Садись! – сказал Манинг, хлопнув ладонью по спинке кресла, а сам, крутанувшись на деревяшке с неожиданной для своей комплекции ловкостью, метнулся обратно к двери и снова заорал: – Вильма-а-а!
Вильма явилась незамедлительно.
– Принеси нам бутылку джина.
Она убежала. Манинг сел на диван, упер руки в колени, широко расставив локти, и посмотрел в глаза Гаю:
– Где же ты пропадал, парень?
Гай сунул руку во внутренний карман пиджака.
– Извини, я по-свойски, – продолжал, не оправдываясь, а просто объясняя, краснолицый Микаэл Манинг. – Мы и с твоим отцом были на «ты»… Он звал меня Мик… Можешь звать так же…
Гай вертел в пальцах пулю, желто-серую, с чуть сплющенной закругленной головкой. Повертел, поставил ее на стол.
– Это что? – сбившись и переведя дыхание, довольно наивно спросил Манинг.
– Пуля. – Гай криво усмехнулся.
– Какая пуля? При чем здесь пуля?
– Фашистская пуля.
– Зачем ты ее таскаешь в кармане? – продолжал недоумевать Манинг.
– Чтобы не таскать вот здесь. – Гай дернул левым плечом, ощутив тихую боль.
– Где получил?
– В Испании.
– Ты был в Испании? – раздельно произнеся по слогам, изумился Манинг.
Гай убрал пулю в карман и сказал с издевкой:
– Вполне возможно, стрелял в меня один из ваших клиентов. Вроде тех, что кутят там сейчас.
– О-о-о! – Манинг воздел руки горе́ и не то застонал, не то зарычал.
Тут вошла Вильма, поставила на стол бутылку и две рюмки. Вероятно, только ее появление не дало Микаэлу Манингу произнести, а Гаю услышать те страшные проклятия, что знакомы лишь морякам. Она вышла, а Манинг сказал угрюмо:
– Эх, сынок, не надо обижать человека, если ты его плохо знаешь…
Гай почувствовал себя неловко. Похоже было, он и впрямь сказал несправедливые слова.
– Я не хотел вас обидеть… Простите…
Хозяин налил ему и себе, опрокинул свою рюмку в рот, посидел с закрытыми глазами, тихо покачивая головой. Гаю показалось, что он сейчас заплачет.
– Все правильно, – с горечью заговорил Манинг, глядя в пустую рюмку. – Сначала фашистская сволочь топит старого марсофлота и отгрызает ему ногу, а потом этот марсофлот открывает питейное заведение для фашистов и рассыпается перед ними, как грошовая шлюха…
Гай молчал, не зная, что тут можно сказать.
Манинг поставил рюмку на стол и продолжал как бы для себя одного:
– Но это не все… Надо знать еще кое-что… Надо знать, почему и как потопили эту старую калошу, и двадцать душ команды, и капитана, которого не любил только тот, кто не любил сам себя… Ты ничего не знаешь?
– Абсолютно ничего.
– Тогда слушай… Один темный тип организовал тут компанию по страхованию и затоплению судов… Они так все обстряпали, что «Пестрая корова» была застрахована на очень большую сумму… А на борту имела будто бы ценный груз… А потом наняли угольщик, и он пустил нашу «Пеструю» ко дну. Хапнули денежки и закрыли контору. Между прочим, тот тип и сейчас жирует в Германии.
– Он немец?
– Он фашист… Отпетая гадина…
– Тогда я вас совсем не понимаю… Зачем же вы открыли бар специально для фашистов?
Микаэл Манинг посмотрел на него, как показалось Гаю, со скрытой усмешкой.
– Ладно, оставим этот вопрос в покое. Скажи лучше, как твои дела?
– Какие у меня дела? Живу…
– Чем собираешься заняться?
– Видно будет…
– Планов нет?
– Отдохну здесь недельки две…
– Заходи, буду рад. У меня кухня хорошая.
Они выпили еще по рюмке.
Гай, пообещав наведываться, покинул бар. Он устроился в отеле неподалеку от вокзала, а потом отправился в универмаг: надо было обзавестись гардеробом.
На следующий день он зашел к Манингу позавтракать. В баре опять сидела компания молодых немцев – кажется, тех же самых, что были здесь вчера. А может, других, но очень похожих: такие же аккуратные проборы в напомаженных светлых волосах, тот же надменный гогот. Они были в штатских костюмах, но по всему чувствовалось, что это офицеры.
Манинг обрадовался ему, проводил в свою комнатку, а Вильма принесла ветчину с горошком, хлеб, кофе и сливки. Все оказалось очень вкусным. Подойдя к восседавшему за стойкой Манингу после завтрака, чтобы расплатиться, Гай увидел его разговаривающим с плотным коренастым человеком лет пятидесяти. Говорили они по-немецки, и у незнакомца был ярко выраженный берлинский акцент.
– Мой друг, – объяснил Манинг Гаю. – Познакомьтесь.
Они пожали друг другу руки.
– Гай ван Эгмонт.
– Зовите меня просто Фриц. – Немец внимательно поглядел на Гая из-под нависших седых бровей. – Мик рассказывал мне о вас.
Гаю стало скучно. Ему не нравилась в людях такая сближающая откровенность, но незнакомец сказал это от чистого сердца, и не было причин на него обижаться.
– Рад познакомиться, – сказал Гай. – Не выпить ли нам по рюмке?
Фриц посмотрел на свои часы.
– Рановато…
– Ничего, ничего, будет в самый раз. – Манинг уже откупоривал бутылку.
Они выпили, Гай заплатил. Потом угощал хозяин, а потом Фриц.
Гай мог бы пить и дальше, без конца, так как с некоторых пор перестал пьянеть даже от самых забористых напитков. Но действительно было еще слишком рано пить джин. Он распрощался и ушел.
Прямо за центральным вокзалом протекала широкая в этом месте Аматель, запруженная большими и малыми судами. Между вокзалом и рекой набережная была застроена пакгаузами. Многочисленные краны опускали свои длинные шеи в трюмы судов. Ближе к морю находился рыбный порт и рынок – оттуда на километр тянуло рыбой.
Гай долго бродил по набережной, глядя на разномастные суда и представлял себе, как уходил отсюда в последний рейс его отец на своей жалкой посудине. Смутно было у Гая на душе.
Что делать? Куда себя девать?
Там, в Испании, он понял, что может быть по-настоящему счастлив, только когда видит ясную цель и когда должен действовать. Сейчас у него было такое состояние, словно он с разбегу уткнулся в глухую стену.
Покинув набережную, он отыскал книжный магазин, набрал целую связку французских и английских томиков и вернулся в гостиницу.
Три дня он не выходил никуда, еду заказывал в номер. Читал, спал, снова читал. Курить старался поменьше, окна держал открытыми, но к концу третьих суток так продымил свое жилье, что официантка из ресторана, принеся ужин, спросила, жмуря глаза: «Вы еще не задохнулись? »
На четвертый день все книги были прочитаны. Гай выполз на белый свет и решил позавтракать у Манинга. Народу в баре было много.
– Я уж думал, что ты уехал, – обрадованно встретил его Микаэл. – Гулял?
– Отлеживался.
– Э, я вижу, у тебя настроение неважное.
– Тоска.
– Заходил бы вечерком. Мы тут с Фрицем в картишки балуемся.
– Я не играю.
– Напрасно. Иногда помогает. Что будешь есть?
– Как в прошлый раз.
– Понравилось, значит? Уважил старика!
Он проводил Гая в свою комнатку, крикнул Вильму.
Не успела она принести заказ – вернулся Манинг. Открыв дверь и не заходя, он сказал:
– Ты не против позавтракать в обществе Фрица? Он звонил, что сейчас придет, а у меня там не протолкнешься…
У Гая было такое ощущение, будто старик специально все это подстроил: глазки у Манинга как-то лукаво поблескивали.
– А почему я должен быть против?
– Ну и хорошо!
Манинг исчез, а вскоре Вильма принесла на подносе ветчину, хлеб, кофе и сливки – все на двоих. Через пять минут появился Фриц.
Он очень вежливо поздоровался и, сев на диван, спросил:
– Не помешаю?
– Что вы, что вы, наоборот!
По всему было видно, что Фриц чувствует себя здесь как дома.
Кончив завтрак, они закурили – Гай сигарету, Фриц трубку. Гай все ждал, когда Фриц начнет разговор, ради которого была затеяна совместная трапеза, ибо по каким-то неуловимым признакам догадывался, что Фриц пришел не просто позавтракать. И не ошибся.
Раскурив трубку, Фриц спросил серьезно:
– Могу я задать вам вопрос?
– Пожалуйста.
– За что вы ненавидите немцев?
Гай бросил на него удивленный взгляд и ответил тоже очень серьезно:
– Вы ошибаетесь. Я не делю людей по национальному признаку.
– А по какому же?
– Ну, это в двух словах не объяснишь. Я ненавижу фашистов.
Фриц покачал головой.
– Личные мотивы?
– Нет, знаете, скорее по чисто нравственным соображениям. Мне не нравятся их идеи.
– Они в вас стреляли…
– На войне принято стрелять, – попробовал отшутиться Гай. – К чему весь этот разговор? Можно подумать, вы собираетесь меня агитировать.
– Ну, а если это и в самом деле так? – улыбнулся Фриц.
– Вы коммунист?
– Нет. Но я тоже был в Испании. А до этого сидел в Германии в тюрьме…
Гай оживился. Разговор начинал ему нравиться.
– За что, если не секрет?
– Ну, это неважно. Не по уголовным делам. Просто не поладил с новым режимом… Что касается коммунистов, то из всех противников фашизма они, по-моему, самые серьезные…
– Согласен. А из Германии вас выслали?
– Как бы не так! – Фриц снова улыбнулся. Улыбка делала его суровое морщинистое лицо очень добрым, каким-то домашним. – Пришлось бежать. Спасибо, помогли друзья.
Они помолчали. Фриц выбил золу из трубки в пепельницу, поднял свои серые усталые глаза на Гая и спросил с легкой, иронией:
– Вы значит, свою войну закончили?
– Выходит, закончил.
– А вам не кажется, что Адольф Гитлер свою войну только собирается начать?
– Не думал над этим.
Фриц размеренно принялся набивать трубку из кожаного кисета, уминая табак пальцем и приговаривая ворчливо:
– Я не думал, ты не думал, они не думали, мы не думали… Что же получится?
Теперь улыбнулся Гай.
– По-моему, наш разговор уже достаточно откровенен. Что вы предлагаете? Не стесняйтесь, я, кажется, не из болтливых.
Фриц посмотрел на него из-под своих мохнатых седых бровей.
– Это я знаю.
– Откуда бы? – не скрыл удивления Гай.
– Вы знакомы с Гансом Копецким? – вопросом на вопрос ответил Фриц.
– Ганс из Праги? – воскликнул Гай. – Ну еще бы!
Ганс Копецкий был радистом и служил в контрразведке в Мадриде. Гай познакомился с ним весной тридцать седьмого – они вместе выполняли одно специальное задание в тылу у франкистов, После того случая Гаю предлагали перейти в контрразведку, но он отказался, не пожелав оставлять товарищей по Интербригаде.
– Я видел Ганса позавчера, – сказал Фриц.
– Что он поделывает?
– Поехал в Германию.
– С ума сошел!
– Не под своим именем, конечно, – успокоил его Фриц и спросил как бы между прочим: – А вы в Испании имя не меняли?
– Нет.
– Не очень-то дальновидно…
– Я их не боюсь.
– Бояться их и не надо, – одобрительно заметил Фриц. – Но что с тобой произойдет, если они дотянутся и сюда?
– Вы думаете?
– Сдается мне, скоро руки у них отрастут очень длинные.
– Считаешь, будет большая война?
– Пушки делаются для того, чтобы стрелять…
Они незаметно для самих себя перешли на «ты», и это выглядело вполне естественно. Гай, во всяком случае, не испытывал никакой неловкости с того момента, когда Фриц упомянул о Гансе Копецком.
– Не пойму, зачем Гансу ехать в Германию? – задумчиво сказал Гай. – Заметут…
– Он поехал по моей просьбе, – словно невзначай обронил Фриц.
Этого Гай услышать не ожидал… Тут уж всякие околичности были неуместны, и он задал прямой вопрос:
– У вас организация?
Фриц не считал нужным дипломатничать.
– Нечто вроде того.
– На кого вы работаете?
– Видишь ли, это звучит нехорошо, потому что неправильно. – Тон у Фрица сделался не то чтобы назидательным, но он говорил так, словно старался растолковать непонимающему человеку очевидные истины. – Против кого – другое дело. Могут же порядочные люди найти общий язык, чтобы поставить себя против кучки бандитов?
– Разумеется.
– Гитлер готовит свою войну – мы будем готовить свою.
– Но кто это «мы»? – допытывался Гай.
– Ты, я, он… Антифашисты…
– У Гитлера слишком большая сила… Чем вы ему можете помешать?
Фриц ответил не сразу.
– Понимаешь, есть разные формы борьбы… Тебе, должно быть, известно, что сильнее тот, кто лучше информирован…
– Так считается, – иронически согласился Гай.
– Полезно знать как можно больше о военных приготовлениях Германии. И вообще собирать все, что имеет отношение к секретным делам Гитлера. И вредить ему, где только можно.
– И что потом?
– А потом посмотрим.
Они опять помолчали.
– Опасная работа, – сказал Гай, поднявшись со стула.
– Не без этого. Работа не для слабонервных.
Гаю показалось, что Фриц дразнит его.
– Ну, а если я попрошу оказать мне доверие? – Он прошелся к двери и обратно, остановился перед Фрицем.
– Я тебе и так верю.
– Нет, не то, – поправился Гай. – Если я предложу вам свои услуги?
Фриц сощурил глаза:
– А не упрекнешь после, что тебя затянули?
Гай резко отвернулся.
– Ну, ну, – примирительно произнес Фриц, – не обижайся. Сам же сказал – работа опасная… И не за деньги… Наоборот, придется тратить свои…
– Денег у меня много!
Фриц оставил эту вспышку без внимания.
– У нас все построено на доброй воле. Из-под палки никто ничего не делает…
– Я в Испании был по собственной воле.
– Иначе бы мы с тобой тут и не толковали. – Фриц взглянул на часы. – Ладно, мне нужно идти. Ты можешь появиться здесь завтра… скажем, в половине десятого, утром?
– Когда угодно.
– Ну и хорошо. Значит, до завтра. У тебя еще есть время подумать.
– Я уже все сказал! – воскликнул Гай.
– Не так горячо, – улыбнулся Фриц. – Будь здоров.
Они обменялись рукопожатием, и Фриц ушел.
Пятью минутами позже покинул бар и Гай. Настроение у него было прекрасное. Мир снова обретал для него четкие очертания, и он снова знал свое место в этом мире.
На следующее утро они обо всем договорились. Фриц оказался дотошным и педантичным, когда речь зашла о практической стороне дела. Можно было подумать, что он всю жизнь занимался вопросами конспирации.
Во-первых, надо было снабдить Гая новыми документами. Это взял на себя Микаэл Манинг.
Во-вторых, Фриц разработал довольно сложную систему явок и паролей. Записывать ничего не полагалось, приходилось все запоминать.
Гаю предстояла работа в Германии. Фриц тоже должен вскоре появиться в Берлине. В группу Гая входят, кроме него самого, еще три человека – Иштван, Ганс, Альдона. Все связи – через Иштвана.
Так как с Гая еще не успел сойти испанский загар, ему удобнее всего въехать в пределы Германии откуда-нибудь с юга. К тому же он должен выдавать себя за голландца, вернувшегося в Европу из Нидерландской Новой Гвинеи, где у него имеются обширные поместья. Вполне натурально выглядело бы, если б голландец прибыл на пароходе в Амстердам, а затем отправился в Германию. Но все же Фриц счел более подходящим путь через Турцию.
Все остальное – при встрече в Берлине…
Через неделю Гай обзавелся двумя новенькими паспортами. В одном из них он значился как Ганри Манинг, – у Микаэла Манинга был когда-то племянник Ганри. В другом его звали Ганри ван Гойеном. Он мог выдавать себя при необходимости за представителя этой знатной и богатой семьи, но у него было гражданство Соединенных Штатов Америки. Все это обошлось в триста гульденов. Группу Гая назвали Para bellum[4].
Прощаясь перед отъездом в Турцию с Микаэлом Манингом, Гай сказал:
– Извини и зла на меня не держи.
– За что? – не понял Мик.
– Я же думал, ты с фашистами.
– Эх, сынок, это меня только утешает: значит, они тоже сильно ошибаются. – Мик расхохотался и похлопал Гая своей короткопалой пятерней по простреленному левому плечу.
|
|
|
