Проблема 6 Нонконформизм как тип референтно-группового поведения

В предыдущей главе и в предшествующих разделах данной гла­вы было высказано предположение о том, что конформистское и нонконформистское поведение можно адекватно описать (не гово­ря уже о том, чтобы адекватно проанализировать) только в том слу­чае, если это поведение связано с членскими и не-членскими груп­пами, взятыми в качестве нормативно- и оценочно-референтных ориентиров.

Например, выше читаем: «На языке социологии социальный кон­формизм обычно обозначает конформность по отношению к нормам и ожиданиям индивидов в их собственной членской группе... А нон­конформизм по отношению к нормам внешней группы, таким образом [как видим], эквивалентен тому, что обычно называют неконформнос­тью, то есть неконформности по отношению к нормам внутренней груп­пы». Указывалось, что на этом основании возникают «два взаимосвя­занных вопроса... каковы функциональные и дисфункциональные по­следствия позитивной ориентации на ценности иной, не своей груп­пы? Во-вторых, какие социальные процессы вызывают, поддерживают или подавляют такую ориентацию?»

После того как это было опубликовано, я вновь обратился к источ­нику наших представлений о том, что ныне называется референтно-^повым поведением, - главе 8 книги Кули (Cooley) «Чедоаечсская порода и социальный порядок» - и обнаружил, что уже^в 1902 г. Кули понимал нонконформизм примерно таким же образом То что он описывал как «импульс к бунту или подспудное желание посту­пать наперекор» (то есть черту негативизма, отчужденности, нонкон-формизма),

можно в более отдаленной перспективе P^accMaTP^MBaTb_n™"*^
мизм. Это можно назвать бунтом только ™™'™»°?™™™ й
лишь тем что лежит на поверхности; человек, который на первый
взгляд иГёт не в ногу с остальными участниками процессии, на самом
дГе идет в такт с другой музыкой. По словам Торс, он ™^™!
барабаны. Если мальчик отказывается от профессии ^^Т°РУ^Ю Р^од^
тели и друзья считают самой подходящей для него, и настаивает на
Гм чтоТ, заниматься чем-нибудь странным и Ф*™™^™»*
пример, искусством или наукой, то это, разумеется, означает, что го
подлинная жизнь вообще не связана с теми, кто его окружает со сво
ими учителями он познакомился благодаря книгам, а может быть, слу
чайно видел и слышал их., „„„,,„..„,«,

Среда оказывает далеко не такое определенное и очевидно ^, е влияние, как обычно думают. Наша реальная среда з"на образа ми, которые чаще всего присутствуют в наших мыслях и ^и человек обладает живым, способным к развитию умом, то скорее всего^ни будут раз™ отличаться от того, что дано главным образом ^Тстшда'рташ по отношению к которой мы проявляем лояльность и с чьими^JZZ-мы пытаемся сообразоваться, определяется нашими решенными склон ностями и симпатиями, путем выбора из всех оказываем,^"^Zx ных влияний; а поскольку наш выбор в какой-то мере "^е»1ГГс2- чувственно воспринимаемых партнеров, возникает видимость нонконфор

"юбой нонконформизм, имеющий позитивный или ^Z^oZ характер, должен проявляться именно в этом выборе более °™^да""°™ ношенииг сама по себе оппозиция бесплодна и за пределами личностной

-Здесь мы сталкиваемся с явным преувеличением - настолькоi»o» нем самом заложена возможность корректировки. Всячески --«с подчеркнуть мысль, очень важную в то время, когда писался этот текст, а именно ™^° ™™ социальная среда состоит не только из людей, с которыми данная ™^^ь **улет в непосредственное взаимодействие, Кули склоняется к другой, столь же^неразум ной крайности, утверждая, что среда состоит только из образов другие: лад ей и стан Дартов. Наивный объективизм нельзя исправить с помощью такого ^е наивного субъективизма. Однако, как выясняется при знакомстве с его трудами в действ тельное™ Кули нельзя считать таким крайним идеалистом, каким он предстает отрывке. — Примеч. автора.

специфичности не несет в себе никакого смысла. Следовательно, между конформизмом и нонконформизмом нет никакой демаркационной линии; есть просто более или менее специфический и необычный выбор, более или менее специфическая и необычная комбинация влияний^т.

Какова бы ни была история понятия нонконформизма, теперь совершенно очевидно, что это понятие обеспечивает основу для кон­солидации теории «девиантного поведения» (отчасти¹⁰² таким обра-

¹⁰¹ Cooley C.H., Human Nature and the Social Order (New York: C. Scribner's Sons, 1902; reprinted by The Free Press, 1956), pp. 301—302; вся глава 8, озаглавленная «Под­ражание». Я выделил курсивом те части отрывка, которые непосредственно связаны с теорией референтных групп. То, что Кули считает фактом, со временем преврати­лось в ряд проблем, изучаемых при помощи эмпирических исследований.

Сказать, что теория референтных групп отчасти представляет собой переоткры­тие того, что уже давно было сделано Кули, значит дать правильное прочтение преды­стории теории референтных групп. Но было бы ошибкой считать теорию референтных групп всего лишь таким переоткрытием. Ситуация, когда зародыши новых идей оста­ются бесплодными до тех пор, пока в ходе интеллектуального развития у них не воз­никнет новых значений, часто повторяется в истории человеческой мысли. Действи­тельно, переоткрытие обычно происходит именно таким образом; накопление науч­ных знаний в итоге приводит к тому, что становятся ясными соответствующие идеи и наблюдения, уже давным-давно опубликованные. Однако в большинстве случаев их игнорировали, потому что их достоверность была отнюдь не очевидна, а на более ран­ней стадии развития данной дисциплины и не могли быть очевидной для более широ­кого, но менее информированного круга наблюдателей, существовавшего в те далекие дни. Говоря несколько метафорически, эти идеи «опережали свое время». Со време­нем, в сочетании с новыми идеями и новыми исследовательскими инструментами, они приобретали новый смысл. Должен пояснить при этом, что, обратившись к давно за­бытым наблюдениям Кули (насколько мне известно, вышеприведенные страницы из его трудов еще никогда не служили исходным пунктом для подтверждающих их куму­лятивных исследований с тех самых пор, как они были впервые опубликованы), я не хотел принизить достижения современных социологов, которые совершенно незави­симо создали теорию референтных групп. Я не намерен участвовать в играх «очерните­лей», отнимающих у современного Петра его заслуги, чтобы воздать должное Павлу давно прошедших дней. Я хочу только указать на некоторое нарушение постепенного развития этой теории, составляющее в ретроспективе, как мы можем видеть, перерыв более чем в сорок лет. — Примеч. автора.

^т Я не цитирую других работ, которые развивали теорию девиантного поведе­ния, поскольку в некоторых своих деталях они были проанализированы в предыду­щих главах. Следует, однако, сказать, что глава в книге Парсонса «Социальная си­стема», посвященная «девиантному поведению и механизмам социального контро­ля», обеспечивает базис для предполагаемой теоретической консолидации. Действи­тельно, в этой главе Парсонс предвосхищает один из тех случаев, когда теория референтных групп приобретает огромное значение для анализа социальных сис­тем. Но такая консолидация еще не стоит в повестке дня, и потребуются согласо­ванные усилия многих исследователей, прежде чем эта перспектива будет реализо­вана. — Примеч. автора.

зом, как это было показано в главах VI и VII, трактующих явление аномии) и теории референтно-группового поведения. Ибо как толь­ко мы начинаем понимать, что нонконформизм — это типичный кон­формизм, сообразующийся с ценностями, стандартами и ожидания­ми референтных личностей и групп, он сразу же начинает концепту­ально отличаться от остальных форм девиантного поведения. Подлин­ный «индивидуальный» нонконформизм, абсолютно не связанный с прошлыми, настоящими или реально возможными в перспективе ре­ферентными группами, — это то, что психологи называют «аутизмом», то есть странные, причудливые мысли и действия, далекие от внеш­ней реальности¹⁰³. Здесь нас интересует не индивидуальный, а об­щественный нонконформизм. Когда нонконформизм представляет собой конформизм по отношению к ценностям, стандартам и прак­тической деятельности, которые сложились на более ранних стади­ях общественного развития и все еще существуют, хотя принима­ются не всеми, его часто описывают как «консерватизм». Уничижи­тельно, но иногда точно его называют «реакционным», особенно в тех случаях, когда его выражением служат попытки снова обратить­ся к тем ценностям и практическим действиям, которые были заме­нены новыми или просто преданы забвению. Когда нонконформизм представляет собой конформизм-по отношению к ценностям, стан­дартам и практической деятельности, которые еще не были инсти­туционализированы, но рассматриваются в качестве нормативной системы будущих референтных групп, то его часто описывают как «радикализм». Уничижительно, но иногда точно его называют «уто­пизмом», особенно в тех случаях, когда, как считается, он изобра­жает совершенное общество, которое невозможно достигнуть¹⁰⁴. Но так как подобные социально-политические ярлыки имеют не толь­ко чисто описательную функцию, их редко используют в качестве объективного описания, но наклеивают на различные типы нонкон­формизма. С этой точки зрения, теория референтных групп требует обоснованного выявления различий между многочисленными раз­новидностями поведения, в настоящее время описываемого социо­логами как «девиантное поведение». То, что здесь идентифицирует­ся как «нонконформизм» (в устоявшемся в историческом смысле), должно просто отличаться от таких разновидностей девиантного поведения, как преступность и правонарушения. Эти разновиднос-

¹⁰³ О месте аутистского мышления в социально-психологической теории см.:
NewcombT., «Social Psychology», pp. 101—103; 287-294; 303-310. — Примеч. автора.

¹⁰⁴ Ср. с описанием идеологического и утопического менталитетов в: Mannheim
К., Ideology and Utopia (New York: Harcourt, Brace and Company, 1936), — особенно с.
173—237. — Примеч. автора.

ти «девиантного поведения» отличаются друг от друга в структур­ном, культурном и функциональном отношениях¹⁰⁴³. Следователь­но, не нужно думать, что все они адекватно схвачены единым по­нятием «девиантного поведения»; это — вопрос для исследования, а не для выдвижения предположений и допущений.

На первый взгляд поведение нонконформиста и преступника в структурном плане может показаться одинаковым. Ни тот, ни другой не живут в соответствии с морально укорененными ожиданиями дру­гих, с кем они вовлечены в систему взаимно переплетающихся стату­сов и ролей. В обоих случаях другие люди, входящие в ту же соци­альную систему, будут действовать таким образом, чтобы привести поведение «девиантных» индивидов в соответствие с установивши­мися ожиданиями. Как бы то ни было, различия, которые, возмож­но, отделяют нонконформиста от преступника, часто скрыты от на­блюдения, так как нонконформисты не так уж редко провозглаша­ются преступниками. Тем не менее под этим поверхностным сход­ством таятся глубокие различия.

Во-первых, нонконформист в отличие от преступника не пытает­ся скрыть свои отступления от преобладающих групповых норм. На­против, он громко заявляет о своих расхождениях с ними. С этим тес­но связано второе различие: нонконформист бросает вызов легитим­ности норм и ожиданий, которые он отвергает, или по крайней мере их применимости в некоторых ситуациях; преступник, в общем, при­знает их легитимность. Он вообще не доказывает, что кража право­мочна, а убийство добродетельно. Он просто находит удобным или соответствующим складу его ума нарушать нормы и уклоняться от них. В-третьих, нонконформист, соответственно, стремится изме­нить групповые нормы, заменить нормы, которые он считает неле­гитимными с точки зрения морали, нормами, имеющими альтерна­тивную моральную основу. Преступник, напротив, стремится только избежать влияния ныне существующих норм. Нонконформист обыч­но взывает к «высшей морали»; преступник, помимо вынужденной самообороны, ссылается на оправдывающие его обстоятельства. На­конец — и в этом принципиальное различие между ними, — нонкон­формист допускает (хотя допускает неохотно и неосознанно), что от-

^|04а Об этих различиях говорится в главе VI при описании пятого типа адаптации к аномии; там указано, что и господствующие культурные цели, и институциональные средства отвергаются и заменяются новыми ценностями, которые обретают легитим­ность и сторонников (pp. 194, 209—210). Что касается дальнейшего обсуждения этого последнего типа «девиантного поведения», см.: Organski К., Change in Tribal South Africa (неопубликованная докторская диссертация, Columbia University, Department of Sociology, 1956). — Примеч. автора.

ход от преобладающих норм возможен только ради совсем или почти совсем бескорыстных целей; преступник предполагает, что отход от норм будет служить его собственным интересам. Предыдущие харак­теристики этих двух типов стремились выявить существующие меж­ду ними различия. Зная о тех карательных следствиях, которые мо­жет повлечь за собой его общественное поведение, нонконформист тем не менее действует в соответствии со своими чувствами и ценно­стями; преступник, зная о последствиях своих поступков, всячески стремится их избежать, скрывая от общества свое девиантное пове­дение. В сфере культуры нонконформист тоже принципиально отли­чается от преступника (повторяю, даже в тех случаях, когда общество, почти полностью исчерпав все остальные способы социального кон­троля, навешивает на нонконформиста ярлык преступника). Ибо, не­смотря на публичные дефиниции и внешнюю видимость, многие по­нимают, что нонконформист, отличающийся от остальных людей только своими политическими, религиозными или моральными убеж­дениями, в действительности преступником не является. Сточки зре­ния социологической теории, различия между уровнем культуры и уровнем социальной структуры (к которому мы обращались в пре­дыдущих разделах) носят основополагающий характер, хотя их не сразу можно заметить из-за того, что в основе и культуры, и социаль­ной структуры лежат одни и те же исторические поведенческие ком­плексы. Не входя в подробное обсуждение этого вопроса, которое завело бы нас слишком далеко в сторону, укажем только, что они образуют различные уровни анализа. На уровне социальной струк­туры поведение нонконформиста (как и любое девиантное поведе­ние) приводит в действие механизмы социального контроля со сто­роны тех, кто вовлечен в переплетающиеся социально-статусные и социально-ролевые взаимодействия с носителем девиантного пове­дения. Его неспособность жить в соответствии с ожиданиями тех, с кем он связан непосредственно, позволяет им накопить мстительные чувства, и они, в свою очередь, реагируют на нее тем, что наказыва­ют его за отступления от установленных ролевых ожиданий. Роле­вые партнеры носителя девиантного поведения стремятся вести с позиций своих собственных интересов; носитель девиантного пове­дения делает их жизнь несчастной или трудной, и они пытаются за­ставить его снова вести себя как все, чтобы в итоге они могли вер­нуться к своим обычным делам.

На уровне культуры такое же поведение со стороны «ортодоксаль­ных» членов социальной системы возникает даже в тех случаях, если они не вовлечены непосредственно в систему социальных отношений с носителем девиантного поведения. В этом смысле их враждебная

реакция на его поведение бескорыстна. Они ничего (или почти ниче­го) не теряют из-за того, что он отклоняется от сложившихся норм и ролевых ожиданий; его «плохое поведение» не наносит им ощутимо­го ущерба. Тем не менее их реакция тоже враждебна, так как они ин-териоризировали эти моральные нормы (которые в данный момент нарушаются) и воспринимают поведение, которое в конечном итоге отвергает эти нормы или угрожает в дальнейшем их социальной ва-лидности как отрицание ценностей, которыми дорожат они сами и все их группа. Форму этой враждебной реакции лучше всего описать как «моральное негодование», бескорыстные нападки на тех, кто от­ступает от групповых норм, даже если подобные отклонения не ме­шают другим членам группы исполнять их собственные роли, по­скольку у них отсутствуют непосредственные социальные связи с де-виантными индивидами¹⁰⁵.

ins функциональное объяснение морального негодования было классически сфор­мулировано Гоббсом (хотя и на архаическом языке естественного закона):«Кроме того, несправедливость характера есть предрасположение или наклонность к правонаруше­нию и является несправедливостью еще до перехода в действие и независимо от того, имеется ли правонарушение по отношению к какому-нибудь индивидуальному лицу. Несправедливость же поступка (т.е. правонарушение) предполагает наличие индиви­дуального лица, по отношению к которому совершено правонарушение, именно нали­чие лица, с которым заключено соглашение. И поэтому часто случается, что правона­рушение совершено по отношению кодному лицу, между тем как материальный ущерб, проистекающий из этого правонарушения, нанесен другому. Так, например, если хо­зяин приказывает своему слуге дать деньги какому-нибудь постороннему человеку и это приказание не исполняется, то правонарушение совершено по отношению к хозя­ину, с которым слуга заключил раньше соглашение о повиновении, материальный же ущерб потерпел посторонний человек, по отношению к которому слуга не имел ника­кого обязательства и потому не мог совершить по отношению к нему никакого право­нарушения. Точно так же в государствах могут частные люди прощать друг другу свои долги, но не могут прощать разбоев и других насилий, от которых они потерпели мо­ральный ущерб, ибо неуплата долгов есть нарушение обязательства по отношению к ним самим, разбой же и насилия есть правонарушение по отношению к личности госу­дарства» (Гоббс Т. Левиафан — М.: Государственное социально-экономическое изда­тельство, 1936, — гл. XV, с. 131). Это — пример беспристрастного возражения на нару­шение норм. Классическая современная разработка теории морального негодования со­держится в книге Ранульфа «Моральное негодование и психология среднего класса» (см.: Ranulf S., Moral Indignation and Middle Class Psychology ('Copenhagen: Levin & Munksgaard, 1938), хотя, по свидетельству ее автора, исследование этого вопроса нахо­дится еще на самой начальной стадии. Как неоднократно разъясняет Ранульф, его соб­ственная работа в социологическом отношении исходит непосредственно из фунда­ментальной теории функций морального негодования, самым сильным (если не са­мым первым) представителем которой является Эмиль Дюркгейм. См. также более ран­нюю монографию того же автора: Ranulf S., The Jelousy of the Gods and Criminal Law at At/tens: A Contribution to the Sociology of Moral Indignation (Copenhagen: Levin & Munksgaard; London: Williams & Norgate Ltd., 1933). 2 vols. — Примеч. автора.

Если бы этой отдушины морального негодования не существова­ло, действие механизмов социального контроля было бы жестко ог­раничено. Онобылобыограниченодействиямитехлюдей, кому нон­конформистское и девиантное поведение наносит непосредственный ущерб. Однако на самом деле моральное негодование и бескорыст­ное противодействие нонконформизму и девиантному поведению при­дает механизмам социального контроля гораздо большую силу, так как не только относительно немногие люди, которым носители девиант-ного поведения причинили непосредственный ущерб (например, ро­дители похищенного ребенка), но и крупные коллективы, придержи­вающиеся сложившихся культурных норм, активизируют свои попыт­ки вернуть девиантных личностей (а также, в порядке упреждения,тех, кто обещает стать таковыми) к общепринятому поведению.

На уровне культуры нонконформист, с его ссылками на высшую мораль, может (в отличие от простого преступника) в исторически благоприятных условиях продолжать свою деятельность на фоне ла­тентного морального негодования. В какой-то мере его нонконфор­мизм является либо обращением к утраченным моральным ценнос­тям прошлого, либо к ценностям грядущего. Поэтому для него всегда существует перспектива (далеко не всегда становящаяся реальностью) получить поддержку других членов общества, изначально не таких смелых и не склонных к риску. Его нонконформизм — это не его лич­ное отклонение от моральных норм, но вклад в создание новой мора­ли (или в восстановление старой, полузабытой морали). Короче гово­ря, он апеллирует к прошлой или будущей референтной группе. Он реанимирует забытые системы ценностей, стандартов и практических действий или разрабатывает новые, еще не запятнанные разного рода уступками и прагматически целесообразными компромиссами. Всем этим нонконформист резко отличается от обычного преступника, ко­торый ничего не восстанавливает и ничего не вводит в жизнь, а пыта­ется только удовлетворить свои личные интересы или выразить свои личные мнения. Хотя, возможно, не всегда учитывает различия между ними, но с точки зрения динамики культуры нонконформист и обык­новенный преступник находятся на разных полюсах.

Наше краткое описание культурного и структурно-социального уровней криминального поведения и нонконформизма, разумеется, многое оставило за кадром. Но сказанного вполне достаточно для наших непосредственных задач. Обе разновидности отклонений от групповых норм можно описать (и они действительно описывались) как «девиантное поведение» (в первом приближении это не будет ошибкой), но тем не менее при более точном анализе (на структурно-социальном и культурном уровнях) они явно отличаются друг от дру-

га. Можно предположить также, что они различаются и на личност­ном уровне. Личности тех, кто возглавлял нонконформистские дви­жения, имеющие историческое значение, конечно же,могут случай­но иметь большое сходство с личностями тех, кто совершал малые и большие преступления в своих собственных интересах. Однако под­черкивать это случайное поверхностное сходство за счет характерных и очень глубоких различий — значит расписываться в интеллектуаль­ном банкротстве академической психологии. Как бы психология ни пыталась опровергнуть этот вывод, отважные английские разбойники Джон Невинсон и его более знаменитый последователь Дик Турпин (XVII в.) совсем не похожи на отважного нонконформиста Оливера Кромвеля. Если же для кого-то в силу политических и религиозных пристрастий этот пример покажется самоочевидным и не требующим доказательств, пусть он проанализирует суждения историков, превра­щающих Троцкого или Неру в преступников, имеющих многочислен­ных последователей.

Возможно, бессознательные побуждения некоторых нонконфор­мистов не слишком отличаются от побуждений обычных преступ­ников. В обоих приведенных примерах поведение является вынуж­денным, призванным искупить чувство лично совершенного греха. Нарушение существующих норм может иметь своей целью легити­мизацию вины; этого можно достичь, если вину будут разделять все. Тем не менее, поскольку нарушаемые нормы очень многообразны в функциональном отношении, психологическое значение их нару­шения тоже может быть самым разным. Подобно концептуальной структуре социологии, которая в первом приближении может быть настолько груба, что не видит разницы между нонконформизмом по отношению к учрежденным, но подозрительным с точки зрения мо­рали нормам и отклонением от бесспорных общепризнанных норм, концептуальная структура психологии, с ее идеями вины, защитных механизмов, форм реагирования и т.п., может завуалировать прин­ципиальные различия, объясняя в корне отличные формы социаль­ного поведения одними и теми же мотивами. Правда, это значит кон­статировать проблему, но не решить ее. Однако сложившаяся в этих науках ситуация имеет несомненное теоретическое достоинство, на­поминая нам, что мы довольно часто бываем склонны скрадывать или преуменьшать поведенчески значимые различия. Делать это — значит осуществлять на практике сомнительную методологию ре­дукционизма. Быть редукционистом — значит придерживаться лож­ного допущения, которое, согласно незабываемому описанию Уиль­яма Джеймса, заключается в том, что «струнный квартет Бетхове­на... это на самом деле скрип лошадиных хвостов, трущихся о коша-

чьи кишки, и может быть исчерпывающе описан подобными тер­минами...»¹⁰⁶.

Нонконформист, чья деятельность имеет историческое значение, с точки зрения социальной структуры, культуры и личности представ­ляет собой особый тип социально-девиантной личности. Следуя древ­нему изречению — «природа каждой вещи лучше всего познается в крайних проявлениях», — мы должны обратить особое внимание на крайних нонконформистов, которые вступают на свой путь обще­ственного нонконформизма, хорошо зная, что они рискуют (риск настолько велик, что это знание перерастает в уверенность) и могут быть жестоко наказаны за свое поведение в группе. В самом точном смысле слова, этот тип человека является типом мученика, то есть человеком, который жертвует собой из принципа. Придерживаясь норм и ценностей какой-то иной референтной группы, а не той, чьим ожиданиям он не соответствует, он готов принять, если не привет­ствовать¹⁰⁷, почти неизбежные и притом болезненные последствия этих разногласий.

¹⁰⁶ James W., The Willto Beleiv (New York: Longmans, Green, and Co., 1937), p. 76. В
более общей форме Джеймс ставил эту теоретическую проблему так: быть рациона­
листом — значит вовлечь себя «в дурной абстракционизм, то есть такой способ упот­
ребления понятий, который можно описать следующим образом: мы постигаем кон­
кретную ситуацию, выделяя в ней какую-нибудь характерную или важную черту и
классифицируя по ней всю ситуацию; затем, вместо того чтобы дополнить существо­
вавшие ранее характеристики всеми позитивными следствиями, которые может дать
новый способ понимания, мы начинаем применять наше понятие только к тем зна­
чениям, на которые явно указывает абстрактно рассматриваемый термин; говорим,
что в нем «нет ничего, кроме» этого понятия; действуем таким образом, как будто все
остальные характерные черты, из которых это понятие было абстрагировано, больше
не существуют. Абстракция, функционирующая таким образом, в гораздо большей мере
становится средством сдерживания научной мысли, чем средство ее развития. Она ис­
кажает вещи; она создает затруднительные и немыслимые ситуации; я убежден, что те
неприятности, которые причиняют метафизикам и логикам парадоксы и диалектичес­
кие головоломки вселенной, объясняются этой относительно простой причиной. Не­
правильное, неконкретное использование абстрактных свойств и общих наименований, по
моему убеждению, является одним из величайших первородных грехов рационалисти­
ческого разума». Как неоднократно могли убедиться социологи и психологи, от этих
неприятностей страдают не только метафизики и логики (James W., The Meaning of
Truth: A Sequel to «Pragmatism» (New York: Longmans, Green, and Co., 1932), pp. 249—
250). — Примеч. автора.

¹⁰⁷ Однако если бы он действительно обнаруживал признаки радостного предвку­
шения этих болезненных последствий, то лучше всего ему подошла бы презрительная
кличка — человек, который пытается «сам сделать из себя мученика». Это выражение,
получившее широкое распространение задолго до пришествия Фрейда, выражает об­
щее признание того, что бескорыстная на первый взгляд покорность наказанию, воз­
можно, при дальнейшем анализе обернется либо личной заинтересованностью, либо

Но психологические причины мученического поведения — это одно, а его социологическая природа — это нечто совсем иное. Мо­тивы мученика могут быть самыми разнообразными: мученическое поведение может служить проявлением нарциссизма, или потребно­сти в наказании, или стремления овладеть неподатливой на первый взгляд внешней реальностью ради тех, кого любишь¹⁰⁸. Возможно, и так. Однако в социальном контексте этот тип нонконформизма обя­зательно включает в себя публичный отказ от некоторых установлен­ных ценностей и практических действий и верность альтернативным ценностям и практическим действиям, за что человек навлекает на

удовлетворением «патологической» психической потребности. Мазохизм пользуется общим уважением лишь при наличии определенных социальных институций. В усло­виях такой социальной среды, где можно испытать чисто ритуальное наслаждение, ма­зохистский характер может идеально подходить для эффективного исполнения соци­альных ролей. Но в общем в попытках представить личную потребность как обществен­ную добродетель усматривают двойное прегрешение: претензию на вознаграждение за действия, которые кажутся бескорыстными, а в действительности оказываются эгоис­тическими, и нарушение необходимого для стабильности общества взаимного дове­рия, поскольку тем самым внушается сомнение в моральности действительно беско­рыстного поведения других людей. — Примеч. автора.

^т Все согласны с тем, что терминологическое обозначение мотиваций оставляет желать лучшего. Из этого замечания не следует, что мотивы представляют собой от­дельные единичные импульсы, каждый из которых «производит» соответствующую форму поведения. Кули (даже безотносительно к систематизированной психологи­ческой теории) высказал несколько общих соображений по этому поводу, которые гораздо лучше соответствуют (если они вообще чему-нибудь соответствуют) нашему времени, чем тому, когда он их высказал (около двух поколений тому назад). Напри­мер: «Обсуждение в терминах «альтруизм — эгоизм» фальсифицирует факты в наибо­лее жизненно важном пункте. Это становится возможным, если допустить, что наши импульсы, относящиеся к личности, можно разделить на два класса — импульсы «Я» и импульсы «Ты» — примерно так же, как мы подразделяем сами индивиды; между тем приоритетным для всего спектра чувств является факт взаимного воздействия личностей, так что импульс принадлежит не одной из них, но тому, что служит для них общей основой, — их общению». Или другой пример: «...термин «альтруизм» ис­пользуется для того, чтобы обозначить нечто большее, нежели доброта или доброже­лательность — некоторое принципиальное психологическое или моральное разли­чие между этими чувствами (или этим классом чувств) и иными чувствами, называе­мыми эгоистическими; но этого различия, по-видимому, не существует. Все соци­альные чувства альтруистичны в том смысле, что включают в себя отношение к другим людям, и очень немногие альтруистичны в том смысле, что исключают себя. Мысль о подразделении чувств по линии «альтруизм — эгоизм», по-видимому, проистекает из смутного, неясного предположения, согласно которому каждая идея, исходящая от личности, должна давать отдельный единичный ответ на каждую идею, исходящую от тела» (Cooley C.H., Human Nature and the Social Order, pp. 128, 129—130). Можно утверждать: когда Конт создал новый термин «альтруизм» и дал ему свое определе­ние, он помог создать своеобразное заблуждение, которое Кули попытался нейтра­лизовать. — Примеч. автора.

себя почти неизбежное наказание со стороны других людей. В функ­циональном отношении такой нонконформизм может содействовать социальным и культурным переменам. В этой связи следует заметить, что реакции других людей на эту разновидность нонконформизма могут быть гораздо более сложными, чем можно предположить, если судить о них только по чисто внешней враждебности.

Признанный нонконформист хочет, чтобы к нему относились со смешанным чувством ненависти, восхищения и любви, даже со сторо­ны тех, кто все еще сохраняет верность оспариваемым ценностям и практическим действиям. Действуя открыто, а не тайно, и, очевидно, сознавая, что навлекает на себя суровые санкции со стороны группы, нонконформист стремится в какой-то мере заручиться уважением лю­дей, даже если оно похоронено под толстым слоем открытой враждеб­ности и ненависти со стороны тех, кто испытывает ощущение, что их чувствам, интересам и статусу угрожают слова и действия нонконфор­миста. Должное воздаяние за бескорыстное поведение образует пози­тивный компонент этого двойственного отношения. Чувствуется, что у нонконформиста достаточно смелости, чтобы пойти на большой риск (он, так сказать, демонстрирует эту способность), особенно ради бес­корыстных целей¹⁰⁹. В какой-то мере (хотя, по-видимому, в гораздо мень­шей) смелость, очевидно, проявляется и в тех случаях, когда человек рискует даже ради узколичных, эгоистических или чуждых ему целей, как в известных случаях «бесстрашного преступника» и «отважного вра­га», которыми, соответственно, восхищаются даже тогда, когда прокли­нают. Так как потенциально отвага представляет собой социальную доб­родетель (иными словами, она функционально необходима для сохра­нения и развития групп в соответствии с их конечными ценностями), то

¹⁰⁹ Примеров тому, разумеется, бесконечное множество. Рассмотрим только один из них — судьбу Джона Брауна, этого предателя, убийцы и отважного фанатика, гото­вого умереть задело свободы, как он его понимал. По мнению Карла Сандберга, «Бра­ун так тихо и набожно радовался тому, что его повесят публично, на глазах у всех людей и всех народов, что его нельзя было с легкостью изгнать из людских мыслей». А губер­натор штата, который повесил его после судебного процесса, проведенного с полным соблюдением закона, вынужден был сказать следующее: «Браун — это человек с самы­ми крепкими нервами, которые я когда-либо видел, разбитый и поверженный, истека­ющий кровью и брошенный в тюрьму. Это — человек, обладающий ясным умом, отва­гой и силой духа. Это — фанатик, тщеславный и болтливый, но стойкий, искренний и умный». Поскольку «девиантное» поведение — это поведение, которое делают тако­вым общественные нормы и стандарты, то социальное определение ужасающих пре­ступлений Брауна явно отличается от определения многочисленных преступлений, сде­ланных теми, кто был только конокрадами. Описывая этот великий акт нонконфор­мизма, Карл Сандберг выступает и в качестве историка, и в качестве представителя американской культуры (Sandburg С, Abraham Lincoln: The Prairie Years (New York: Harcourt, Brace & Company, 1926). - П, pp. 188—195). — Примеч. автора.

она вызывает уважение даже в тех сложных случаях, когда ее использу­ют не на благо группы, а во вред ей.

Даже этот краткий обзор может прояснить функциональные раз­личия между двумя разновидностями девиантного поведения. В оп­ределенных условиях

⇐ Предыдущая30313233343536373839Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: