Глава восьмая: Космос Возрождения, костры Реформации и чувственность Просвещения

В 15-16 веках начался очередной этап трансформации всей социально-политической структуры европейской цивилизации - чуть ли не самой радикальной со времен крушения Римской империи. Сдвиги в основаниях феодального способа производства потребовали принципиально новых форм регулирования всей системы власти: постепенного разрушения вассальной системы, основанной на земельных дарениях, возобладания денежной формы доходов класса феодалов, смены сюзеренитета — феодально-договорного характера королевской власти (ее принцип — «первый среди равных») королевской властью, основанной на принципе публичного суверенитета. Все это привело к тому, что были проложены пути для опытного познания природы, для разграничения юрисдикции церкви и государства, для формирования доктрины сословного государства, для рецепции элементов римского права, в которых столь остро нуждалось товарное производство. В этих условиях античное культурное наследие приобрело огромный практический смысл — оно в равной степени было необходимо для формулирования элементов нового права и новой политики, новой натурфилософии, новой этики и эстетики. Этот процесс секуляризации многих важных областей знания и мышления как такового привел к появлению культуры Возрождения (Ренессанса), вслед за которым последовала эпоха Реформации, а затем Просвещения. Три важных, тесно связанных между собой, этапа в развитии западной цивилизации, во многом предопределившие ее современное состояние. Три эпохи каждая по-своему формировавшая свой взгляд на мир, на духовное и материальное, божественное и дьявольское. Все три этих процесса оказали огромное влияние на развитие христианства, в чем-то обновив, но во многом и подорвав его позиции в общественно-политической жизни Запада. Что же до развития сатанизма то он и без того существуя в глубоком «подполье» европейской религиозной жизни, так же был вынужден отвечать на вызовы, которые бросало перед ним новое время. Здесь я не буду приводить конкретные примеры деятельности сатанистов- это было уже сделано в предыдущей главе. Здесь же я рассмотрю те конкретно-исторические условия, в которых формировались такие люди как аббат Гибур и ему подобные и то, как они были вынуждены приспосабливаться к условиям стремительно меняющегося мира.
Эпоха Возрождения (14 - начало 17-го веков) была первым масштабным преобразованием на Западе. Следствием тех изменений, которые произошли в экономическом базисе общества, было возникновение экспериментального естествознания, открытие и изучение памятников античной культуры расцвет искусства и развитие светского мировоззрения, возникновение литературы на новых, современных языках и развитие профессионального театра. Эти явления казались людям 14-15 веков возрождением науки, философии, литературы и искусства, существовавших в античном мире, особенно у греков (отсюда собственно и пошло само понятие «Возрождение»). Отсюда корни устойчивого стереотипа резкого противопоставления средневековой культуры Запада и итальянского Возрождения. Средние века — это, дескать, господство церковной догмы, отсутствие яркого развития науки и искусства, мистика и мракобесие. Возрождение, наоборот, отбрасывает всю эту «ночь» средневековья, обращается к светлой античности, к ее свободной философии, к скульптуре обнаженного человеческого тела, к земной, привольной и ничем не связанной свободе индивидуального и общественного развития. Однако эта схема уже устарела: исследования свидетельствуют о том, что ренессансная культура основана на двух источниках — античном классическом наследии и наследии столь презиравшихся гуманистами «темных веков». Хотя эпоха Возрождения декларировала пределом духовных стремлений максимально близкое подражание античности, однако свой отпечаток наложила на эпоху и средневековая культура. В силу этого подражание античности неизбежно либо вырождалось в жалкое эпигонство и карикатуру, либо, что чаще и существеннее, выливалось в оригинальное творчество. Именно в последнем случае становилось очевидным, что творцы культуры Возрождения, черпая из обоих источников — языческо-античного и христианско-средневекового, — в действительности не следовали рабски ни одному и создали оригинальную культуру с присущими ей чертами.
Идейной основой Ренессанса был гуманизм, светски- рационалистическое мировоззрение фундаментальным принципом которого является антропоцентризм как точка отсчета в шкале ренессансных ценностей. Слово “humanitas” (человечность) итальянские гуманисты заимствовали у Цицерона (I в. до н. э.), который в свое время хотел им подчеркнуть, что понятие “человечность”, как важнейший результат культуры, выработанной в древнегреческих полисах, привилось на римской почве. Вместо столь характерной для христианства постоянной заботы верующего о мире вечном, потустороннем в мировидении гуманистов на первом плане оказалось сильнейшее стремление человека к земной, прижизненной и посмертной славе. При формальном сохранении традиционно-христианской интерпретации «великой цепи бытия» в центре мироздания гуманистов истинно творческим началом бытия оказывался не бог, а человек. Более того, сам человек в представлении мыслителей Возрождения становится подобным Богу. Вот, что писал о нем один из видных деятелей итальянского Возрождения, флорентиец Марсилио Фичино:
«Он (человек) измеряет небо и землю. А также исследует глубины Тартара. Ни небо не представляется ему слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким…А так как человек познал строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении и каковы их размеры, и что они производят, то кто станет отрицать, что гений человека…почти такой же какой у самого творца небесных светил, и что он некоторым образом может сделать все эти светила, если бы имел орудия и небесный материал…Человек не желает ни высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь не зависящее от его власти. Это состояние одного Бога. Он повсюду стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается как Бог повсюду.»
Здесь мы фактически видим все те идеи, которые легли в основу традиционного сатанизма - о возможности самообожествления человека, о его безграничном самосовершенствовании. Чуть ли не в каждой фразе Фиччино слышится отзвук самого страшного из смертных грехов, послужившего причиной падения Люцифера - гордыни. Это ни в коем случае не значит, что философы эпохи Возрождения были сатанистами или хотя бы были близки к этому. В большинстве своем они были более - менее последовательными христианами: свое превозношение человека они основывали на словах из Библии о человеке как «образе и подобии Божием». Но в то же время гуманисты совершили, сами того не желая, важнейшую подмену, которая не всегда осознавалась, но, тем не менее, она была весьма заметна в учениях философов Возрождения. Тот факт, что человек имеет разум (как универсальный инструмент воздействия на природу), приводит идеологов Ренессанса к мысли о том, что человек не просто создан «по образу и подобию», а потенциально равен богу. Мыслители Возрождения по сути сломали грань отделявшую человека от творца и тем самым дистанцировали их друг от друга, превратив Бога и человека в конкурентов. Таким образом в самой идее богоподобности человека закладывается идея богоборчества. А это уже прерогатива…известно Кого. Еще неявно и нечетко, но все-таки достаточно целенаправленно западные мыслители вынашивали идею о человеке, подобном Дьяволу. У нас нет четких свидетельств о связи философов Возрождения с какими-то тайными организациями дьяволопоклонников, но более чем вероятным представляется мысль о том, что средневековые сатанисты и гуманисты оказывали взаимное влияние друг на друга. Связывающим звеном могла стать европейская аристократия, для которой равным образом оказывались привлекательными как демонические культы, так и идеи гуманистов, восхвалявших «сильных людей» для которых моральные принципы были необязательны и «добродетели» которых заключались в том, что они добивались своей цели не считаясь ни с какими препятствиями. Гуманисты ценили не всяческую личность, а лишь выдающуюся своим богатством и образованием: они восхваляли правителей, военачальников, ученых, писателей, «аристократию кошелька и ума». Самым ярким апологетом этой имморальности стал Николо Макиавелли который считал нужным отделить политику от христианской морали, которую он считал общественно вредной и даже объективно безнравственной, ибо именно христианство «сделало мир слабым и отдало его во власть негодяям». Однако в самом фундаментальном произведении Макиавелли «Государь» реальная политика сильной личности обособлена от всякой морали, в том числе и от гуманистической. Главный герой книги не обладал уже божественностью человека Фичино – он даже человеком был только наполовину, не случайно мифологическим образом для него служил кентавр. «Новому государю, — писал Макиавелли, — необходимо владеть природой как зверя, так и человека». Указывая на практическую невозможность для «нового государя» обладать всеми общечеловеческими добродетелями, «потому что этого не допускают условия человеческой жизни», Макиавелли вместе с тем отмечал и относительность добродетели вообще. Реальная политическая действительность не оставляет места для прекраснодушных мечтаний: “Ведь тот, кто хотел бы всегда исповедовать веру в добро, неминуемо погибает среди столь многих людей, чуждых добра. Поэтому Князю, желающему удержаться, необходимо научиться умению быть недобродетельным и пользоваться или не пользоваться добродетелями, смотря по необходимости”.
В «Государе» все эти соображения имеют прикладной характер, но из этого можно сделать и обобщающие выводы. Человек у Макиавелли - не раз и навсегда заданная форма, по которой сотворил его Бог, а бесконечное число разнообразных свойств, которые проявляются в различных ситуациях. С точки зрения Макиавелли, многовариантность, пластичность человеческой природы позволяет тому кто ее формирует, придавать ей самые различные формы. Отсюда логичный вывод- тот, кто овладеет искусством формирования человеческой природы - тот становится способным приблизить и свою природу к максимально совершенной из всех возможных форм. То есть мы говорим здесь все о том же самообожествлении. Но в природе человека есть не только Бог, но и Зверь - причем совсем необязательно, что они противоречат друг другу. Здесь мы вновь видим парадоксальное сближение гуманистических идеалов Возрождения с идеями традиционного сатанизма в его средневековом варианте- с безумством шабашей и рогатым звероподобным Дьяволом в качестве верховного божества.
Помещая человека в центр мироздания, идеологи Ренессанса постепенно обезличивают самого творца Вселенной. Для философии позднего Возрождения (16-17 век) характерна пантеистическая тенденция, основанная на неоплатонизме и герметизме античности. Наиболее ярко пантеизм проявился в трудах Бернардино Телезио, Франческо Патрици, Джордано Бруно и Томмазо Кампанеллы. Так, для учения Телезио характерно то, что и бог, и его творение, включая бессмертную человеческую душу и целесообразно построенную природу, оказываются безличными началами. У Патрици выше всего свет, а все мироздание вместе с человеком и материальными вещами есть только иерархийная эманация этого первосвета. Бог, как абсолютный творец и первопричина перестает быть личностью и превращается какую-то безликую силу, которую не имеет смысла не бояться, ни почитать. Весьма противоречива пантеистическая система Кампанеллы, так как в ней выступает самый настоящий монотеистический бог и вместе с тем провозглашается полная свобода чувственного восприятия человека, полная свобода основанной на нем логики, гносеологии и науки, а тем самым и полная независимость от божества и его установлений. Но самую, пожалуй интересную и необычную систему создает Джордано Бруно, который утверждает, что “природа есть Бог в вещах. Все вещи находятся во вселенной и вселенная во всех вещах; мы – в ней, она – в нас”. Таким образом, природа в понимании Бруно фактически приобретает полную самостоятельность, а Бог мыслится как синоним ее единства. Мировоззрение Бруно основывалось на античном герметизме, вообще весьма популярном у философов позднего Возрождения. Но большинство гуманистов все-таки толковали образы и символы герметизма через призму христианского учения. Это было нелегко потому, что в свое время еще «святой» Августин резко критиковал герметиков, считая, что Гермес Трисмегист получал свои откровения от демонов, которыми Августин считал египетских богов. Большинство герметиков Возрождения старалось как-то обойти этот щекотливый момент, не желая слишком близкого знакомства с кострами инквизиции. Поэтому философы типа того же Фичино проявляли буквально чудеса изворотливости, произвольно толкуя различные пассажи из трудов, как отцов церкви, так и самого Трисмегиста, чтобы убедить себя и окружающих в том, что одно не противоречит другому. Мол, египетские боги конечно демоны, а их жрецы - злые колдуны, но Трисмегист к ним все равно не относится. Бруно категорически отвергал подобные попытки заретушировать суть герметизма- более того заявлял, что египетская религия космоса – не только самая древняя, но и единственная истинная религия, которую заслонили и исказили как иудаизм, так и христианство. Бруно разбирает герметический трактат «Асклепий» в котором Гермес Трисмегист разъясняет свое учение своему ученику Асклепию, а также сокрушается о грядущем падении египетской религии. Бруно полностью разделяет это сожаление - для него египетское язычество было отображением той древней и истинной религии, приверженцем которой он себя считал. В своем труде «Изгнание торжествующего зверя» он пишет о своих взглядах на египетскую религию:
«Никогда не обоготворялись сами по себе крокодилы, петухи, лук и репа, но боги и божество в крокодилах, петухах и прочем; божество, которое с течением времени, от места к месту, постепенно, то тут то там, проявлялось, проявляется и будет проявляться в различных предметах, хотя бы они и были смертны. Египтяне смотрели на божество как на близкое и дружественное им, а не как на высшее, заключенное в себе самом, не пребывающее в сотворенных вещах. Смотри же, как простое божество, которое находится во всех вещах, плодоносная природа, мать-хранительница вселенной сообразно различным своим проявлениям отображается в различных предметах и принимает различные имена…. Поэтому божество в море называлось Нептуном, в Солнце – Аполлоном, в земле – Церерой, в пустыне – Дианой; и так – разнообразными именами в каждом из прочих видов, каковые, как различные идеи, были различными божествами в природе, все одинаково относясь к божеству божеств и источнику идей сверхъестественных»
Примерно за подобного рода высказывания (плюс довольно неприязненное отношение к церкви) и сожгли итальянского философа, а вовсе не за его теорию множественности миров, хотя и это сыграло свою роль в преодолении наивного антропоцентризма гуманистов раннего Возрождения. Возрожденческий человек впервые почувствовал те огромные возможности, которые заключались в его личности и в окружающей природе и которые раньше оставались неиспытанными, неизведанными. Но теперь оказалось, что весь этот личностный восторг был реален лишь до известной меры. Коперник и Бруно превратили землю в какую-то ничтожную песчинку Вселенной, а вместе с тем и человек оказался несравнимым, несоизмеримым с бесконечным темным и холодным пространством. В тоже время бесконечная вселенная Бруно полна жизни - не только планеты, но и бесчисленные миры его магической вселенной движутся в пространстве, подобно огромным животным, одушевленные божественной жизнью.
Подытоживая все сказанное о Джордано Бруно, я могу заметить, что многие из высказанных им идей весьма близки традиционному сатанизму. Идея об отождествлении бога и природы, фактическом обожествлении материи в ее вечном и неустанном становлении - все это, безусловно, перекликается с учением об Изначальной Тьме порождающей все сущее. Наверняка Бруно был знаком с концепцией еретических сект, каббалы да и официального католицизма тоже – что все материальное от Сатаны. Однако он не только не испугался этих аналогий, но и фактически подтвердил их своими симпатиями к египетскому язычеству, которое для любого христианина было ничем иным как самым настоящим дьяволопоклонничеством. Однако сам Бруно не был сатанистом - хотя бы потому что в его концепции не находилось места для Сатаны. Да и само обвинение христианству в том, что оно заменило египетские добрые нравы испорченной нравственностью и непрерывными войнами, свидетельствует, что и сам Бруно не был свободен от белосветных иллюзий. Он цитирует «Асклепия» где говорится о падении старой религии: «Явится новая правда, новые законы, не останется ничего святого, ничего религиозного, не раздастся ни одного слова, достойного неба или небожителей. Одни только ангелы погибели пребудут, и, смешавшись с людьми, толкнут несчастных на дерзость ко всякому злу, якобы к справедливости, и дадут тем самым предлог для войн, для грабительства, обмана и всего прочего, противного душе и естественной справедливости: и то будет старость и безверие мира! Но не сомневайся, Асклепий, ибо, после того как исполнится все это, Господь и Отец Бог, управитель мира, всемогущий промыслитель... несомненно, положит конец этому позору и воззовет мир к древнему виду». Иными словами, мы видим все те же белосветные принципы, пусть и переиначенные на египетский лад. Насколько сам Бруно разделял эти воззрения - трудно сказать, но следует помнить, что в своей системе он все –таки считает Христа «благодетельным магом». Правда его толкование божественности Христа было достаточно еретическим - Джордано Бруно остается прямым и логическим результатом ренессансного прославления человека как величайшего чуда, человека, по происхождению божественного и способного снова стать божественным, обладающего божественными силами. Если человек способен обрести такие силы с помощью герметических упражнений, то почему бы не счесть, что таким же способом обрел свою силу и Христос?
Герметизм и неоплатонизм Возрождения не были оторванными от реальности умозрительными конструкциями - философы Ренессанса рассчитывали применять полученные знания на практике. В предыдущей главе мы уже говорили о том, как развивалась магия в эпоху Возрождения: большинство философов всячески старались отмежеваться от «неправильной», демонической магии и перейти к божественной, «благотворной». Так еще один возрожденец, Пико дела Мирандола считал, что: «Никакая иная наука не удостоверяет нас так в божественности Христа, как Магия и Кабала.» Несмотря на то, что в самих герметических текстах встречались четкие указания на демонов звезд и планет, тем не менее, Мирандола, так же как Фичино, всячески старались избежать упоминаний о них в своих трудах. Либо, как вариант, предостерегали будущих магов о смертельной опасности какого-либо общения с демонами. К чести Бруно, надо сказать, что он такого общения не страшится - его магия во многом основана именно на контактах с демонами, которые он называет «сцеплениями». И никаких ангелов, чтобы демонов контролировать, в магии Бруно нет. Разумеется, как и другие маги, Джордано свою магию считает благой, дурная магия для мага – это всегда чужая магия. И, учитывая взгляды Бруно и его веру в правильность египетской религии, такая магия и должна быть благой, поскольку именно демонами египетские жрецы умели манипулировать и именно их низводили в свои статуи- то есть, то против чего в герметизме выступал Августин.
Впрочем, Бруно вряд ли был одинок в своем отношении к демонам. Эпоха Возрождения с ее радикальным антропоцентризмом, культом плоти, обожествлением материи, верой в магию и пренебрежением к христианской морали породила весьма своеобразное общество. Та же практика алхимии, астрологии и всякой магии охватывала все возрожденческое общество снизу доверху и была отнюдь не результатом невежества. Она — результат индивидуалистической жажды овладеть таинственными силами природы, которая дает себя знать даже у знаменитого английского философа и ученого Фрэнсиса Бэкона. С этим связан и тот исторический парадокс, что «святая инквизиция» получает расцвет в эпоху Возрождения. Охота на еретиков и ведьм, безудержный террор и коллективные психозы, жестокость и моральное ничтожество, страдания и обычное скотство являются продуктами Ренессанса; они, как и деятельность священной инквизиции, не противостоят тогдашним великим достижениям духа и мысли человека, а связаны с ними, являются их неотъемлемой частью, выражают аутентичные стремления и потребности человека. Возрождение прославилось своими бытовыми типами коварства, вероломства, убийства из-за угла, невероятной мстительности и жестокости, авантюризма и всякого разгула страстей — это обратная сторона возрожденческого титанизма. Разгул страстей и преступлений коснулся многих художников и гуманистов Возрождения. Внутренние раздоры и борьба партий в различных итальянских городах, не прекращавшаяся всю эпоху Возрождения и выдвигавшая сильные личности, которые утверждали в той или иной форме свою неограниченную власть, отличались беспощадной жестокостью и какой-то неистовой яростью. Казни, убийства, изгнания, погромы, пытки, заговоры, поджоги, грабежи непрерывно следуют друг за другом. Победители расправляются с побежденными, а через несколько лет сами становятся жертвами новых победителей. И все это прекрасно накладывается на все тот же «сатанизм верхов», который мы описали в предыдущей главе - более того, скорей всего во многом способствовало его дальнейшему развитию. Можно предположить, что сатанинские ритуалы уже не были всегда нацелены на получение благ от Сатаны - они переосмысливаются как одно из творческих проявлений личности, способствующее ее самосовершенствованию. Возрождение дало миру Джордано Бруно - но оно же дало ему и небезызвестную венгерскую графиню Эржебет Батори купавшуюся в крови девушек, чтобы получить вечную молодость - они были почти современниками с Бруно. Это время дало миру род Борджиа, прославившимся всеми мыслимыми и немыслимыми преступлениями - кстати, один из этого рода, а именно Чезаре Борджиа послужил Маккиавели образцом для написания его «Государя». Не исключено и влияние Возрождения (как впрочем и Реформации) на священников проводивших черные мессы при французском королевском дворе. Тем более, что католическое духовенство того времени напоминало всем веселые времена папской «порнократии». Священнослужители содержат мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома, так что приходится неоднократно издавать декреты, запрещающие священникам «ради денег делаться сводниками проституток», но все напрасно. Монахини читают «Декамерон» и предаются оргиям, а в грязных стоках находят детские скелеты как последствия этих оргий. Тогдашние писатели сравнивают монастыри то с разбойничьими вертепами, то с непотребными домами. Папа Александр VI и его сын Цезарь Борджиа собирают на свои ночные оргии до 50 куртизанок; в Ферраре герцог Альфонс среди бела дня голым прогуливается по улицам, а в Милане герцог Талеаццо Сфорца услаждает себя за столом сценами содомии. В Италии той эпохи нет никакой разницы между честными женщинами и куртизанками, а также между законными и незаконными детьми. Многие кардиналы поддерживали отношения со знаменитой куртизанкой Империей, которую Рафаэль изобразил на своем Парнасе в Ватикане. Именно такое положение духовенства и стало одной из причин зарождения на Западе Реформации. Раскол западного христианства на католичество и протестантизм в 16 веке стал одним из мощнейших факторов предопределивших дальнейшее развитие Европы. Именно Реформация, как и Ренессанс предопределили дальнейшие пути развития сатанизма.
На первый взгляд между утонченными и свободомыслящими интеллектуалами Возрождения и агрессивно настроенными, фанатичными вождями Реформации трудно найти что-то общее. Но в тоже время между ними существует глубокая внутренняя преемственность. Как заметил выдающийся немецкий философ Освальд Шпенглер «Лютера можно объяснить только Ренессансом». Еще один крупный ученый Запада Макс Вебер отмечал, что «Крупнейшие представители пуританизма глубоко восприняли идейное богатство Возрождения- проповеди представителей пресвитарианского крыла этого движения пестрят классицизмами». Создание «возрожденцами» литературных национальных языков для своих стран и народов подготовило почву для перевода Библии на эти самые языки - без этого успешная проповедь реформаторов была бы невозможной. Однако наиболее важной чертой, сближающей идеологов Возрождения и Реформации, стало пристальное внимание именно к отдельно взятому человеку. Возвышенный, философский индивидуализм эпохи Возрождения, трансформируясь в умах фанатически настроенных протестантов, рационализирует и индивидуализирует само христианство. Как и любое течение этой религии, протестантизм во главу угла ставит индивидуальное спасение личности, но в отличие от католицизма он отвергает пренебрежительное отношение к мирской нравственности с высот монашеской аскезы и начинает тотальную и бескомпромиссную «битву» за рай не в рамках практики замкнутой жизни монастырей, а в повседневной, мирской жизни. На передний край выдвигается тезис о том, что стать угодным богу можно лишь благодаря точному и неукоснительному выполнению своих мирских обязанностей. Протестантизм превращает эти обязанности в своеобразное призвание, поставленную богом задачу для каждого христианина. Главный идеолог Реформации Жан Кальвин, считал что чувства и ощущения обманчивы, что вера может найти подтверждение исключительно в объективных действиях человека, которые могут стать гарантией его личного спасения. Фактически протестантский бог требовал от своих избранников не случайных добрых дел, а святости, как практической деятельности возведенной в систему. В данном случае чередование грехов и покаяния (как в католицизме и православии) было уже невозможно. Только при помощи коренного преобразования всего смысла жизни, ощущаемого в каждое мгновение и в каждом действии, могла быть достигнута уверенность в наличии благодати, возвышающей человека над естественным состоянием. Последнее считалось безусловным злом - один из протестантских документов того времени утверждает, что: «Все мы кто произошел из порочного семени, приходим в этот мир уже оскверненными грехом. Уже до того как мы видим лучи солнца, мы являемся грешниками в глазах господа…даже младенцы, покинувшие чрево своей матери, страдают не от чужих, а от своих собственных грехов…Вся их природа была и есть насквозь порочна и поэтому не может не быть противна и неугодна Господу». Спастись от этой исконно дьявольской человеческой природы, помогал детально разработанный метод рационального повседневного поведения, целью которого было преодоление естественного состояния, освобождения человека от иррациональных инстинктов, от влияния природы и подчинение его действий постоянному самоконтролю и проверке их этической значимости, превращая протестанта в работника «на благо Господне».
Протестантизм также оказался более решительным и последовательным в полном разрыве с языческим наследием в христианстве. Протестанты объявили войну тому наследию языческой веры, которое церковь сознательно ли, дабы облегчить язычникам переход к христианству, бессознательно ли, в душах новых, не вполне последовательных прихожан, взяла себе, - культу святых, наследников многобожия, почитанию икон и мощей, наследнику идолопоклонства, пышным ритуалам, наследникам магии, звону колоколов и ярким ризам прелатов, самому аппарату священничества, наследнику жречества. Разумеется, далеко не во всех протестантских землях борьба против «наследия язычества» носила столь решительный характер, были и компромиссы и послабления в вопросах веры – порой весьма существенные. Но в целом, подобные действия были вполне последовательными с точки зрения протестантских учителей - раз спасение достигается мирской деятельностью человека, всей его повседневной жизнью - к чему все эти нелепые верования: о заступничестве святых и богоматери, таинствах и «священной особе» папы. Благо, что как я уже писал в то время католические прелаты, в самом папском Риме отнюдь не являли собой примера христианского благочестия, всем своим поведением словно подтверждая правоту протестантов.
Однако один «пережиток язычества» протестанты оставили в неприкосновенности - это веру в могущество Дьявола и ведьм. Здесь не признавалось никаких компромиссов - Мартин Лютер, положивший начало Реформации в своем «Большом катехизисе» упоминает Сатану 67 раз (Христа только 63 раза). Своего догматического Дьявола он представлял как ни странно со всеми атрибутами простонародного языческого беса. Лютер редко упоминает имя Сатаны, предпочитая простонародное имя «Teufel»- «Черт». И этот Черт, которого Лютер бесчисленное количество раз видел во всяких видах, являлся для него «князем мира сего» в самом буквальном смысле - все физическое и моральное зло, какое только существует в мире, было делом рук Черта. Для Лютера он говорит устами папы и епископов, Черт подсказывает новые учения не согласным с Лютером протестантам, Черт поднимает войны и мятежи. Он же напускает всякие болезни: «Не следует сомневаться, что чума лихорадка и всякие другие поветрия и язвы все идут от Черта, как он же поднимает бури, напускает пожары в поле и вызывает дороговизну, уничтожает хлеб и плоды в поле». Для Лютера практически не существует понятия «несчастный случай»: «Утонул человек- конечно же его утопил черт. Человек чуть не задохся, подавившись куском хлеба: конечно, его пробовал уморить черт». В итоге Лютер делает вполне ожидаемый вывод: «Все мы нашим телом и душой подлежим власти черта. Поэтому и хлеб который мы едим, и питье которое мы пьем, и платье которое мы носим, и даже воздух, и все чем живет наша плоть ему подвластны». Точно такой же реальностью для него оказываются и ведьмы - «злые чертовы бляди» и «чертовы распутники колдуны» и дети, которых приживает Черт от смертных женщин, Лютер выступает горячим сторонником всяческого истребления ведьм. Не меньшее рвение в этом вопросе проявляет и Кальвин, устроивший очередную охоту на ведьм в подвластной ему Женеве и давая указания другим городам как лучше всего бороться с прислужницами Сатаны.
Большего подарка демонопоклонникам от христианства придумать было трудно. Весь мир лежит во власти Дьявола- с этим постулатом, допустим, европейцы были знакомы и раньше. Однако сейчас это высказывалось мало того, что в такой категоричной форме - теперь еще вся тяжесть борьбы с Дьявольским искушением падала на простого мирянина, лишенного поддержки церкви, отказавшегося от заступничества всевозможных небесных посредников и вынужденного теперь ради спасения денно и нощно всеми своими делами и поступками следовать христианским идеалам. А соответствовать им было трудно - когда Библия была переведена на национальные языки. «Смазочная прослойка» в лице католического духовенства исчезла, текст Библии стал доступен простому человеку- не монаху, даже не священнику- и выяснилось, что соблюдать все эти требования гораздо труднее, чем казалось раньше и что христианский бог более суров, чем думалось. Быть «святым в быту» было труднее, чем платить за индульгенции, каяться и получать отпущение грехов. Еще более трудно было противостоять зову своей греховной природы в одиночку. Кроме того, Кальвин и сотоварищи фактически отождествили с Сатаной все иррациональные свойства человеческой природы, все чудесное и мистичное также было отнесено на его счет. Духовные потребности человека, его тяга к сверхъестественному все меньше теперь могли быть удовлетворены за счет мира божественного - соответственно его взор обращался к миру дьявольского.
Словно в помощь сатанистам Кальвин и его последователи привнесли в протестантизм доктрину божественного предопределения - Бог заранее определил одних людей к спасению, других - к погибели. Предначертания бога неизвестны людям и они бессильны их предотвратить своими поступками. Вера в бога и благочестие человека не зависят от его воли, так как согласно учению Кальвина, само стремление человека совершать поступки, гарантирующие его спасение, есть ничто иное, как действие в нем божества предызбравшего его к спасению. Люди могут лишь догадываться о своей участи по тому какая жизнь им уготована на земле: если они преуспевают в своей профессиональной деятельности, если они добродетельны надежны и трудолюбивы - это служит внешним показателем благосклонности к ним бога. Но отсюда вполне логичен вывод- все кто не соответствует этим всем критериям - безвозвратно пропащие люди, уготованные к геенне огненной. Для них, чем следовать такому богу – гораздо лучше и приятнее следовать пути его антипода. Тем более, что согласно Кальвину сама вера дается человеку как знак его избранничества, а безверие - худший из грехов. Легко представить в Чью сторону будет в первую очередь направлен взор человека выросшего в обществе исповедующем подобные взгляды и осмелившегося усомниться в них. Для простого крестьянина или ремесленника, и без того не избалованного радостями жизни, свинцовая глыба протестантского морализма, может и не казалось такой уж тяжкой ношей. Напротив, здесь им может быть было и легче нести свой крест - еще Маркс отмечал, что Лютер своей проповедью «прекратил рабство по набожности тем, что поставил на его место рабство по убеждению». Но те, кто не желали быть «рабами по убеждению», недолго думали над тем к кому обращаться за поддержкой. И недаром протестанты устроили еще более свирепую охоту на ведьм, чем католики - как и в Италии эпохи Возрождения, явной власти христианских правителей здесь противостояла тайная власть приверженцев Дьявола. Скучный и пресный протестантский морализм ничего не мог предложить тем, кто не собирался ежедневно и еженощно оставаться «монахом в миру» - гораздо привлекательней для них было безумие и экстаз ведовских шабашей. Впрочем, если в идейном плане протестантизм ничем не мог противостоять деятельности таких вот беспокойных натур, то он, по крайней мере, всегда мог ответить им грубой силой. В ней у него недостатка никогда не было- с одной принуждение со стороны королей и князей, которые видели в протестантизме идеологическое обоснование собственной власти. С другой - тупой фанатизм своих земляков, не нашедших в себе смелости отказаться от любимого ярма. В принципе их трудно в этом винить - для того чтобы ступить на путь Темных богов всегда требовалось особая решимость и сатанисты - в самом широком смысле этого слова - и тогда составляли ничтожный процент от общего числа населения. Что же до верхушки тогдашнего общества, то тут дело обстояло несколько иначе - часть дворянства возможно и восприняла всерьез идеи Реформации, но многие, скорей всего, так или иначе, переформулировали их на свой лад – в том числе и в сторону поклонения Дьяволу. Тем более что параллельно Реформации все еще продолжалось Возрождение с его культом человека и свободного разума, а в под конец - и плохо замаскированного антихристианства Бруно. Помноженные на атмосферу религиозных войн 16-17 веков и нежелание следовать протестантскому фанатизму, эти самые веяния невольно укрепляли сатанистов того времени в правильности выбранного ими пути. Возрождение и Реформация, буквально фонтанирующие идеями, порождавшими одну философскую школу за другой и ересь за ересью, питали своими живительными соками и сатанизм.

Ренессанс отчасти вернул его к античным истокам, привнес в него мотивы из греческой и египетской мифологии, а также фактически утвердил (нигде не говоря об этом прямо) тождественность Дьявола и человека во всем божественном величии и звериной низости последнего, на каждом шагу утверждая относительность, а порой и прямую глупость христианской морали. Протестантизм, переистолковав р<