Идеальный тип демократического общества

Первый том «Демократии в Америке» и «Старый режим и революция» выявляют два аспекта социологического метода Токвиля: с одной стороны, портретное изображение отдельно­го — американского — общества, а с другой — социологиче­ская интерпретация исторического кризиса — Французской революции. Во II томе «Демократии в Америке» проявляется третий аспект его метода: построение чего-то вроде идеально­го типа демократического общества, на основании которого намечаются определенные ориентации общества будущего.

Действительно, II том «Демократии в Америке» отличается от I используемым в нем методом и рассматриваемыми про­блемами. Речь идет приблизительно о том, что можно было бы назвать ментальным опытом. Токвиль предается размышлени­ям о структурных особенностях демократического общества. Определяющими признаками последнего выступают постепен­ное сглаживание классовых различий и растущее единообра­зие условий жизни. Затем он последовательно ставит четыре следующих вопроса: как обнаруживаются эти особенности в интеллектуальном движении, в чувствах американцев, в собст­венно нравах и, наконец, в политической системе?

Начинание само по себе непростое, можно даже сказать — отважное. Прежде всего отметим: он не доказал, что с помощью структурных особенностей демократического общества. Можно определить, каким станет интеллектуальное движение или какими станут нравы.

Если условимся, что демократическое общество — это об­щество, в котором классовые различия и различия в условиях жизни почти исчезли, то можно ли заранее знать, какими ста­нут религия, искусство парламентского красноречия, поэзия или проза? А ведь Токвиль ставит именно такие вопросы. Пользуясь жаргоном современной социологии, можно ска-

[255]

зать, что этими вопросами занимается социология познания. В какой мере социальный контекст определяет ту форму, какую принимают разные виды интеллектуальной деятельности? По­добная социология познания абстрактна и ненадежна. Проза, поэзия, театр и парламентское красноречие в разных демокра­тических обществах, несомненно, станут в будущем столь же разнообразными, сколь и в обществах былых времен.

Более того, среди структурных особенностей демократиче­ского общества, принимаемых Токвилем в качестве исходных, одни могут быть связанными со своеобразием американского общества, другие — неотделимыми от сути демократического общества вообще. Эта двусмысленность делает неясным уро­вень обобщения, ответы, которые даются на поставленные им вопросы¹⁶.

Ответы на вопросы, поставленные во II томе, станут указы­вать то на тенденции, то на альтернативу. Политика демокра­тического общества будет либо деспотической, либо либераль­ной. Поэтому иногда невозможен никакой ответ на вопрос, поставленный в столь общей форме.

Мнения о II томе «Демократии в Америке» часто расходят­ся. С момента выхода книги в свет появились критики, отказы­вающие автору в поддержке, которую они оказали ему при публикации I тома. Можно сказать, что во II томе Токвиль превзошел самого себя во всех смыслах этого выражения. Здесь он предстает самим собой в большей степени, чем где-либо. Здесь он демонстрирует большую способность к восста­новлению целого или к дедукции на основании незначительно­го количества фактов, т.е. то, что обычно восхищает социоло­гов и чаще всего огорчает историков,

В первой части книги, посвященной доказательству влия­ния демократического общества на интеллектуальное движе­ние, Токвиль прослеживает отношение к идеям, религии, раз­ным литературным жанрам, театру, искусству красноречия.

Название главы IV части I книги II напоминает одно из предпочитаемых Токвилем сравнений французов и американ­цев: «Почему американцы не относятся с той же страстно­стью, что и французы, к общим идеям в области политики?» (ibid., t. I, 2-е vol., p. 27).

На этот вопрос Токвиль отвечает так:

«Американцы составляют демократический народ, который всегда самостоятельно управлял общественными делами, а мы — демократический народ, который долгое время мог лишь меч­тать о наилучшем способе ведения этих дел. Наш обществен­ный строй уже заставлял нас постигать общие идеи в сфере уп­равления, в то время как наше политическое устройство не до­пускало еще усовершенствования этих идей опытным путем и

[256]

постепенного обнаружения их неполноты, тогда как у амери­канцев эти две вещи непрерывно уравновешиваются и соответ­ственно корректируются» (ibid., p. 27).

Данное объяснение, принимаемое социологией познания, все-таки выглядит эмпирическим и простым. Французы приоб­рели вкус к идеологии, потому что веками действительно не могли заниматься общественными делами. Это очень важное объяснение. В общем, молодые исследователи в тем большей степени становятся теоретиками в сфере политики, чем мень­ше у них политического опыта. Лично я знаю, что в том возра­сте, когда я разрабатывал самые безошибочные теории в обла­сти политики, у меня не было никаких знаний о том, как дела­ется политика. Таково, можно сказать, почти правило полити­ко-идеологического поведения отдельных индивидов и народов.

В главе 5-й той же самой I книги Токвиль развертывает объяснение некоторых религиозных верований применитель­но к обществу. Анализ связи между демократическими инс­тинктами и формой религиозной веры уводит читателя в дале­кие области и представляет для него интерес, но этот анализ не бесспорен.

«То, что перед этим я сказал: равенство склоняет людей к очень общим и разносторонним идеям, — должно особым об­разом толковаться в сфере религии. Похожие друг на друга и равные между собой люди легко постигают понятие единого Бога, предписывающего каждому из них одинаковые правила поведения и обещающего им будущее блаженство за одну и ту же цену. Идея единства рода человеческого беспрестанно возвращает их к идее единственного Творца. Тогда как, напро­тив, люди, очень отдаленные друг от друга и очень непохожие, легко приходят к тому, что творят столько божеств, сколько существует народов, каст, классов и родов, и намечают тысячу особых путей достижения неба» (ibid., p. 30).

Этот отрывок — пример иной разновидности интерпрета­ции, относящейся к компетенции социологии познания. Расту­щее единообразие все большего числа индивидов, не вовле­ченных в обособленные группы, наводит на постижение сразу единства рода человеческого и Создателя,

Подобные объяснения встречаются также и у Конта. Они, несомненно, слишком просты. Эта разновидность обобщающе­го анализа справедливо портила настроение многим историкам и социологам.

Токвиль указывает также, что демократическое общество постепенно начинает исходить из бесконечной способности к совершенствованию человека. В демократических обществах преобладает подвижность: каждый имеет надежду или перс-

[257]

пективу подняться по лестнице общественной иерархии. Об­щество, в котором возможен иерархический взлет, начинает постепенно постигать в философском плане мысль о подобном взлете для всего человечества. Аристократическое общество, в котором каждый с рождения получает свои жизненные ус­ловия, едва ли будет верить в бесконечную способность к со­вершенствованию человечества, т.к. эта вера будет противоре­чить идеологии, на которой оно зиждется. Наоборот, идея прогресса почти неотделима от сути демократического обще­ства¹⁷.

В этом случае наблюдается не только переход от организа­ции общества к определенной идеологии, но и тесная йязь между организацией общества и идеологией, причем послед­няя служит фундаментом для первой.

В другой главе Токвиль тоже показывает, что американцы естественным образом более склонны блистать в прикладных науках, чем в фундаментальных. Сегодня это суждение уже не истинно, но таковым оно было в течение долгого времени. В свойственном ему стиле Токвиль показывает, что демокра­тическое общество, стремящееся главным образом к благопо­лучию, не должно выказывать такого же интереса к фунда­ментальным наукам, как и общество, близкое к аристократиче­скому типу, где исследовательской работе посвящают себя люди богатые и имеющие досуг¹⁸.

Можно еще привести цитаты, где говорится о связях меж­ду демократией, аристократией и поэзией ¹⁹. Несколько стро­чек хорошо демонстрируют, какими могут быть порывы к абс­трактному воображению:

«Аристократия естественно направляет ум человека на со­зерцание прошлого и фиксирует это прошлое. Наоборот, де­мократия доставляет людям какое-то инстинктивное отвраще­ние к прошлому. В этом отношении аристократия гораздо бо­лее благосклонна к поэзии, т.к. обычно вещи увеличиваются в размере и покрываются вуалью по мере того, как они удаля­ются, и в этом двойном отношении они более подходят для воплощения идеала» (ibid., p. 77).

Здесь видно, как можно с помощью небольшого числа фак­тов построить теорию, которая была бы верной, если бы суще­ствовала лишь одна поэзия и если бы поэзия могла процветать благодаря идеализации вещей и людей (обществ), удаленных во времени.

Таким образом, Токвиль обращает особое внимание на то, что историки-демократы будут стремиться к объяснению со­бытий через ссылки на безликие силы и непреодолимые меха­низмы исторической необходимости, между тем как истори­ки-аристократы склонны подчеркивать роль великих людей²⁰.

[258]

Несомненно, в этом он прав. Теория исторической необходимости отрицающая значение случайностей и великих лю­дей, неоспоримо принадлежит демократическому веку, в ко­торый мы живем.

Во второй части Токвиль все еще пытается с помощью структурных особенностей демократического общества выя­вить те настроения, которые станут основными в любом обще­стве данного типа.

В демократическом обществе будет преобладать пристра­стие к равенству, оно возьмет верх над склонностью к свобо­де. Общество будет больше стремиться сглаживать неравенство между индивидами и группами, чем сохранять уважение к законности и личной независимости. Оно будет движимо забо­той о материальном благополучии и функционировать под зна­ком некоей постоянной тревоги относительно материального благополучия. Материальное благополучие и равенство не мо­гут, на самом деле, создать спокойное и удовлетворенное об­щество, поскольку каждый здесь сравнивает себя с другими и процветание никогда не гарантировано. Однако демократиче­ские общества, по Токвилю, не будут встряхиваться или изме­няться до самого основания.

Внешне спокойные, они будут стремиться к свободе, но сле­дует иметь в виду, что люди любят свободу скорее как условие материального благополучия, чем саму по себе, и нужно опа­саться этого. Можно предположить, что, если при определен­ных обстоятельствах создастся впечатление, будто свободные учреждения плохо функционируют и не обеспечивают процве­тания общества, люди склонны поступиться свободой в надеж­де на упрочение благополучия, к которому они стремятся.

В этом плане в особенности типичным для Токвиля выгля­дит следующий фрагмент:

«Равенство ежедневно доставляет каждому человеку мно­жество мелких наслаждений. Прелести равенства ощущаются постоянно, и они доступны всем. Наиболее благородные серд­ца не бесчувственны к ним, и в них же находят отраду самые заурядные души. Порождаемая равенством страсть должна быть, следовательно, деятельной и вместе с тем общей...

Я думаю, что демократические народы отличаются естест­венной склонностью к свободе. Предоставленные самим себе, они ее ищут, любят и болезненно переживают, если их лиша­ют ее. Но к равенству у них страсть жгучая, ненасытная, веч­ная, непреодолимая. Они хотят равенства в свободе и, если не могут его получить, хотят его также и в рабстве. Они вынесут бедность, порабощение, варварство, но не вынесут аристокра­тии» (ibid., p. 103 et 104)

[259]

Здесь мы отметим две особенности склада ума Токвиля: ма­неру аристократа из старинного рода, чувствительного к угаса­нию дворянской традиции, которым отмечены нынешние об­щества, а также влияние Монтескье, диалектическую игру с двумя понятиями: свободы и равенства. В теории политических режимов Монтескье основная диалектика есть на самом деле диалектика свободы и равенства. Свобода монархий основана на различении сословий и чувстве чести; равенство деспотиз­ма есть равенство закабалений. Токвиль возвращается к про­блематике Монтескье и показывает, что в демократических обществах преобладающим чувством является желание до­биться равенства любой ценой — что может привести к при­мирению с закабалением, но не подразумевает рабства.

В обществе такого типа все профессии будут считаться уважаемыми, т.к. все они, в сущности, одинаковы по своей природе и все оплачиваются. Демократическое общество, при­мерно так рассуждает Токвиль, есть общество всеобщего на­емного труда. А такое общество постепенно идет к ликвида­ции различий по характеру и по существу между так называе­мыми благородными и неблагородными видами деятельности. Так, различие между работой слуги и свободными профессия--ми будет постепенно сглаживаться, все профессии приобретут одно и то же звание «работы», приносящей определенный до­ход. Разумеется, останется понятие престижности занятий в зависимости от оплаты каждого из них. Но не будет различия по существу. «Нет профессий, которыми не занимаются ради денег. Заработная плата, получаемая всеми, придает всем вид семьи» (ibid., p. 159).

Здесь Токвиль демонстрирует свои лучшие качества. Из, казалось бы, самого обыкновенного и отдельного факта он вы­водит ряд далеко идущих следствий, ибо в то время, когда он писал, указанная тенденция только зарождалась, сегодня же она расширилась и углубилась. Одной из наиболее бесспор­ных характерных черт американского общества является по­истине убежденность в том, что все профессии почетны, т.е. в сущности — одного порядка. И Токвиль продолжает:

«Это помогает уяснить представления американцев о раз­ных профессиях. Слуги в Соединенных Штатах не считают унизительной свою работу, ибо вокруг все работают. Их не унижает мысль о том, что они получают зарплату, т.к. за зарп­лату трудится и президент США. Ему платят за то, что он уп­равляет, так же как им — за то, что они прислуживают. В Со­единенных Штатах все профессии более или менее тяжелые, более или менее доходные, но никогда ни высшие, ни низшие. Почтенна всякая честная профессия» (ibid.).

[260]

Конечно, можно было бы добавить в нарисованную им кар­тину определенные нюансы, но в основном эта схема мне представляется верной.

Демократическое общество, продолжает Токвиль, — обще­ство индивидуалистическое, где каждый вместе со своей семьей стремится уединиться от других. Любопытно, что это индивидуалистическое общество имеет некоторые общие чер­ты с деспотическими обществами, для которых характерна замкнутость, ибо деспотизм постепенно ведет к изоляции ин­дивидов друг от друга. Но отсюда не следует, что демократи­ческое и индивидуалистическое общества обречены на деспо­тизм, т.к. некоторые институты могут предотвратить сползание к этому коррумпированному режиму. Такими институтами оказываются свободно созданные по инициативе индивидов ассоциации, которые могут и должны стать посредниками между одинокими индивидами и всемогущим государством.

Демократическое общество стремится к централизации и подвержено опасности управления общественной администра­цией всеми делами общества. Токвиль имел в виду общество, где все планируется государством. Однако администрация, способная полностью управлять обществом и в определенных отношениях существующая в обществе, именуемом сегодня социалистическим, очень далека от того идеала общества без отчуждения, которое сменит капиталистическое. Своими ос­новными чертами она демонстрирует тот тип деспотического общества, какого следует опасаться. Мы видим здесь, где именно, в соответствии с понятием, использованным в начале анализа, можно сделать поворот к противоположным видени­ям и противоречивым ценностным суждениям.

Демократическое общество в целом — общество материа­листическое, если иметь в виду то, что индивиды озабочены приобретением максимального количества ценностей сего ми­ра и что оно стремится обеспечить по возможности лучшую жизнь как можно большему числу индивидов.

Однако, добавляет Токвиль, в противоположность вездесу­щему материализму временами случаются вспышки востор­женного спиритуализма, извержения религиозного возбужде­ния. Вулканический спиритуализм и нормализованный, при­вычный материализм — феномены, принадлежащие одному и тому же времени. Эти противоположности — составные части самой сути демократического общества.

Третья часть II тома «Демократии в Америке» касается проблемы нравов. Я буду рассматривать главным образом идеи Токвиля, посвященные революциям и войне. Мне пред­ставляются интересными с социологической точки зрения феномены насилия сами по себе. К тому же некоторые ве-

[261]

ликие социологические доктрины, к каковым относится и марксизм, ставят феномены насилия, революции и войны в центр своего внимания.

Прежде всего Токвиль объясняет, что нравы в демократи­ческих обществах постепенно смягчаются, что отношения между американцами упрощаются и облегчаются, становятся менее напыщенными, стилизованными. Тонкая и деликатная изысканность аристократической учтивости тушуется перед неким «бои-гарсонизмом», если пользоваться современным языком. Стиль межиндивидуальных отношений в Соединен­ных Штатах отличается непосредственностью. Мало того, от­ношения между хозяевами и слугами приближаются к отно­шениям, которые устанавливаются между людьми так называ­емого приличного общества. Оттенок аристократической иерархии, сохраняющийся еще в межиндивидуальных отноше­ниях в европейских обществах, все более и более исчезает в американском, стремящемся прежде всего к равенству.

Токвиль понимает, что этот феномен связан с особенностя­ми американского общества, но он склонен считать, что и ев­ропейские общества будут эволюционировать в том же на­правлении по мере того, как они будут демократизироваться.

Затем он рассматривает войны и революции применительно к идеальному типу демократического общества.

Он прежде всего утверждает, что великие политические или интеллектуальные революции совпадают с первой фазой перехода от традиционных обществ к демократическим, а не составляют сущность демократических обществ. Другими сло­вами, великие революции в демократических обществах ста­нут редким явлением. А между тем естественным состоянием этих обществ будет неудовлетворенность²¹.

Токвиль пишет, что демократическим обществам никогда не будет присуще чувство удовлетворения собой, т.к, культ равенства в них оборачивается завистливостью, но что, не­смотря на внешнее неспокойствие, они в сущности консерва­тивны.

Для антиреволюционности демократических обществ име­ется серьезная причина: по мере того как улучшаются условия жизни, растет число тех, кому есть что терять в революции. Слишком много индивидов и классов в демократических об­ществах чем-то обладают и не готовы рисковать своими цен­ностями в революциях²².

«Полагают, — пишет он, — что новые общества будут еже­дневно меняться внешне, а я опасаюсь, что это кончится таким окостенением в них одних и тех же институтов, предрассуд­ков, нравов, что человеческий род остановится в своем разви­тии в данных границах, разум замкнется в самом себе, не по-

[262]

рождая новых идей, человек истощит себя в небольших от­дельных и бесплодных движениях и человечество, постоянно суетясь, больше не продвинется вперед» (ibid., p. 269).

Здесь аристократ и прав, и не прав. Он прав, поскольку развитые демократические общества в самом деле скорее не­терпимы к самим себе, чем революционны. Но он в то же вре­мя и не прав, ибо недооценивает самого движения, которое увлекает современные демократические общества, а именно развития науки и промышленности. У него наблюдается тен­денция к совмещению двух изображений: обществ, основа­тельно стабилизированных, и обществ, по существу поглощен­ных заботой о благополучии, но он недостаточно осознал то, что беспокойство общества о благополучии своих членов в со­четании с научным духом, царящим во всем, порождает без­остановочный процесс открытий и нововведений в области техники. На службе демократических обществ находятся нау­ка и революционный дух. Хотя в других отношениях эти об­щества по сути своей консервативны.

Воспоминания о революции оставили в Токвиле глубокий след: его отец и мать были заключены в тюрьму во время яко­бинского террора, и их спасли от эшафота события 9 термидо­ра; многие его родственники, в частности, Мальзерб, были каз­нены на гильотине. Поэтому к революциям он испытывал инс­тинктивную враждебность и, как каждый из нас, находил убе­дительные доводы, оправдывающие его чувства²³.

Одно из лучших средств защиты демократических обществ от деспотизма, говорил он, — уважение к закону. Ведь рево­люции по своей природе суть насилие над законностью. Они приучают людей не склоняться перед законом. Усвоенное в период революции пренебрежение законом сохраняется и по­сле революции и становится возможной причиной деспотизма. Токвиль склонен считать, что, чем больше революций будет совершаться в демократических обществах, тем большая опас­ность деспотизма будет им угрожать.

Может быть, в этом заключается оправдание тех его чувств, о которых сказано выше: отсюда, впрочем, не следует, что вывод ложен.

Маловероятно, думал Токвиль, что демократические обще­ства будут склонны вести войну. Неспособные подготовиться к ней в мирное время, они окажутся неспособными, если вой­на начнется, закончить ее. И с этой точки зрения он нарисовал довольно верный портрет внешней политики США вплоть до последнего времени.

Война расценивается демократическим обществом как не­приятная интермедия в нормальном, мирном, образе жизни. В мирное время о ней думают как можно меньше, почти не при-

[263]

нимая мер предосторожности, поэтому первые бои, естествен­но, проигрываются. Но, добавляет он, если демократическое государство целиком не побеждено в ходе первых сражений, оно в конце концов полностью мобилизуется и ведет войну до конца, до полной победы.

И Токвиль дает достаточно яркое описание тотальной вой­ны, в которой участвуют демократические общества XX в.:

«Когда продолжающаяся война наконец отрывает всех граждан от их мирных трудов и прерывает все их небольшие начинания, тогда то чувство, которое заставляло их платить столь высокую цену за мир, переходит на их отношение к войне. Разрушив всю промышленность, война сама становится крупной и единственной индустрией, и к ней одной направля­ются тогда со всех сторон жгучие и честолюбивые желания, которые породило равенство. Вот почему те же самые демок­ратические нации, которые с таким трудом можно было ув­лечь на поле битвы, порой совершают на нем необычные по­ступки, если только в конце концов дело дошло до вручения им оружия» (ibid., p. 283),

Тот факт, что демократические общества менее всего склонны к войне, не означает, что они не будут воевать. Ток­виль полагал, что они, вероятно, будут воевать и это обстоя­тельство будет способствовать ускорению административной централизации, к которой он питал отвращение и триумф ко­торой он наблюдал почти везде.

Вместе с тем он опасался (и здесь, я думаю, он ошибся), как бы в демократических обществах армии не прониклись, говоря современным языком, духом милитаризма. Он класси­чески показал, как военнослужащие-профессионалы, в част­ности унтер-офицеры, пользующиеся в мирное время невысо­кой репутацией, для которых низкая смертность офицеров служит препятствием на пути к следующему званию, в боль­шей степени выражают желание воевать, чем обычные люди. Признаюсь, меня немного тревожат эти сомнительные уточне­ния: уж не следствие ли это очень сильного влечения к обобщению?²⁴

Словом, он думал, что если в демократических обществах появятся деспоты, то они будут пытаться развязать войну, что­бы укрепить свою власть и одновременно угодить армии.

Четвертая, и последняя, часть — это вывод Токвиля. В со­временных обществах сталкиваются две революции: одна ве­дет к реализации растущего равенства общественных условий, сближению образов жизни, а также ко все большей концент­рации управления в верхних эшелонах власти, безграничном) усилению влияния администрации; другая непрестанно ослаб­ляет традиционные власти.

[264]

В условиях этих двух революций — возмущения властью и административной централизацией — демократические обще­ства оказываются перед альтернативой: свободные учрежде­ния или деспотизм,

«Таким образом, две революции в наше время, по-видимому, действуют в противоположных направлениях: одна постоянно ослабляет власть, другая непрерывно ее усиливает. Ни в какую другую эпоху нашей истории власть не была ни до такой степе­ни слабой, ни до такой степени сильной» (ibid., p, 320).

Антитеза хорошая, но она неточно сформулирована. Токвиль хочет сказать, что власть ослаблена, а сфера ее действия расширена. Действительно, он имеет в виду расширение адми­нистративных и государственных функций, а также ослабле­ние политической власти, принимающей решения. Антитеза, может быть, была бы менее риторической и эффектной, если бы он противопоставлял расширение, с одной стороны, ослаб­лению, а с другой (вместо того чтобы противопоставлять, как он это сделал), усиление — ослаблению.

Как политик Токвиль — об этом он говорит сам — был оди­нок. Пришедший из партии легитимистов, он не без колебаний, не без зазрения совести — т.к. в определенном отношении рвал с семейной традицией — примкнул к орлеанистам. Но с рево­люцией 18 3 0 г. он связывал надежду на осуществление своего политического идеала — сочетания демократизации общества с укреплением учреждений либерального толка — в виде того синтеза, который в глазах Конта был достоин презрения, а Токвилю, наоборот, представлялся желанным: конституционной монархии.

Зато революция 1848 г. его потрясла, потому что он счел ее доказательством (на тот момент окончательным) того, что французское общество не способно к политической свободе.

Таким образом, он был одинок: умом он был чужд легитими­стам, сердцем — орлеанистам. В парламенте он входил в дина­стическую оппозицию, но осудил кампанию банкетов, объяс­няя оппозиции, что в попытке добиться реформы избирательно­го закона такими пропагандистскими методами она ниспроверг­нет династию. В ответ на тронную речь короля он произнес 2 7 января 1848 г. свою пророческую речь, в которой предвещал наступление революции. Однако, шлифуя свои воспоминания уже после революции 1848 г., он очень откровенно признает­ся, что был первым пророком, не верившим в пророчество в тот момент, когда оно произносилось. Я предсказал революцию, напишет он вкратце, мои слушатели считали, что я преувеличи­ваю, и я тоже так считал. Революция разразилась приблизитель­но через месяц после того, как он о ней объявил в атмосфере разделяемого им всеобщего скептицизма. ²⁵

[265]

После революции 1848 г. он испытал на опыте, что такое республика, которую он хотел видеть либеральной: в течение нескольких месяцев он был министром иностранных дел²⁶.

Токвиль-политик принадлежит, следовательно, к либераль­ной партии, у которой, вероятно, немного шансов найти даже скандальное удовлетворение курсом французской политики. Токвиль-социолог принадлежит к последователям Монтескье. Он сочетает метод социологического портрета с классифика­цией режимов и обществ и склонностью к построению абст­рактных теорий на основе небольшого числа фактов. Социоло­гам, считающимся классиками (Кошу или Марксу), он проти­востоит своим отказом от широких обобщений, имеющих целью историческое предвидение. Он не считает, будто про­шлое управлялось непреклонными законами и грядущие собы­тия предопределены. Как и Монтескье, Токвиль стремится сделать историю понятной и не хочет ее упразднять. Ведь со­циологи типа Конта или Маркса в конце концов всегда склоня­ются к упразднению истории, ибо знать ее до того, как она осуществилась, — значит лишать ее собственно человеческого измерения: деятельной стороны и непредвидимости событий.

Биографические данные

1805 г... 29 июля. Рождение в городе Верней Алексиса де Токвиля, треть­его сына Эрве де Токвиля и мадам Эрве де Токвиль, урожденной Ле Пелетье де Розамбо, внучки Мальзерба, бывшего управляющего кни­гоиздательским делом Франции времен издания «Энциклопедии», затем адвоката Людовика XVI. Отец и мать Алексиса де Токвиля во время якобинского террора были заключены в тюрьму в Париже, и их спасли от эшафота события 9 термидора. В период Реставрации Эрве де Токвиль был префектом в нескольких департаментах, в том числе Мозеля и Сены и Уазы.

1810—1825 гг. Учеба под руководством аббата Лезюёра, в прошлом вос­питателя его отца. Учеба в коллеже города Мец. Изучение права в Париже.

1826—1827 гг. Путешествие в Италию вместе с братом Эдуардом. Пре­бывание в Сицилии.

1827 г. Королевским ордонансом назначен судьей-аудитором в Версале, где с 1826 г. служит префектом его отец.

1828 г. Встреча с Марией Моттлей. Помолвка.

1830 г. Токвиль скрепя сердце присягает Луи Филиппу. Он пишет неве­сте: «В конце концов я только что принял присягу. Мне не в чем се­бя упрекнуть, но от этого я не менее глубоко уязвлен, и этот день в моей жизни станет одним из самых несчастных».

1831 г. Точвиль и его друг Гюстав де Бомон в результате ходатайства получают от министра внутренних дел поручение — изучить пени­тенциарную систему в США.

 

[266]

 

1831—1832 гг. С мая 1831 г. по февраль 1832 г. — пребывание в Соеди­ненных Штатах Америки, путешествие по Новой Англии, Квебеку, Югу (Новый Орлеан), по Западу до озера Мичиган.

1832 г. Токвиль подает в отставку из судебного ведомства в знак соли­дарности со своим другом Поставом де Бомоном, смещенным с долж­ности за отказ выступить по делу, в котором, как ему казалось, про­куратура вела себя нечестно.

1833 г. Выход в свет книги «О пенитенциарной системе в Соединенных Штатах и ее применении во Франции» с приложением, посвящен­ным исправительным колониям. Авторы — Г. де Бомон и А.де Ток­виль, адвокаты Королевского суда в Париже, члены Исторического общества в Пенсильвании. Путешествие в Англию, где Токвиль зна­комится с Нассо Уильямом-старшим.

1835 г. Выход в свет I и II томов «Демократии в Америке». Огромный ус­пех. Новое путешествие в Англию и Ирландию.

1836 г. Брак с Марией Моттлей. Статья в «Лондон энд Вестминстер ревью» «Общественное и политическое положение Франции до и после 1789 года». Путешествие в Швейцарию с середины июля по середину сентября.

1837 г. Токвиль впервые выдвигает свою кандидатуру на выборах в за­конодательные органы. Несмотря на поддержку своего родственника графа Моле, получает отказ в официальной поддержке и терпит по­ражение.

1838 г. Избрание членом Академии моральных и политических наук.

1839 г. Токвиль внушительным большинством избран депутатом от ок­руга Воломь, где находится его родовой замок. Вплоть до политиче­ской отставки в 1851 г. он будет постоянно переизбираться в этом округе. Он становится докладчиком по проекту закона об отмене рабства в колониях.

1840 г. Докладчик по проекту закона о реформе тюрем. Выход в свет III и IV томов «Демократии в Америке». Более сдержанная реакция, чем в 1835 г.

1841 г. Токвиль избирается во Французскую академию. Путешествие в Алжир.

1842 г. Избрание генеральным советником от Ла-Манша — представите­лем кантонов Сен-Мэр-Эглиз и Монбур.

1842—1844 гг. Член внепарламентской комиссии по делам Африки.

1846 г. Октябрь — декабрь. Новое путешествие в Алжир.

1847 г. Докладчик по вопросу о чрезвычайных кредитах Алжиру. В до­кладе Токвиль излагает свою теорию алжирского вопроса. Он ратует за непреклонность по отношению к туземцам-мусульманам, но в то же время озабочен их благополучием и требует, чтобы правительство максимально содействовало европейской колонизации.

1848 г., 27 января. Речь ч палате депутатов: «Я думаю, что мы спокойно засыпаем на вулкане».

23 апреля. На выборах в Учредительное собрание в условиях дей­ствия всеобщего избирательного права Токвиль сохраняет свой ман­дат.

Июнь. Член комиссии по выработке новой конституции.

Декабрь. На выборах президента Токвиль голосует за Кавеньяка.

 

[267]

 

1849 г., 2 июня. Токвиль становится министром иностранных дел. Он выбирает Жозефа Артюра де Гобино в качестве начальника канце­лярии и назначает Бомона послом в Вене.

30 октября. Токвиль вынужден уйти в отставку. (Об этом периоде его жизни следует читать в его «Воспоминаниях».)

1850—1851 гг. Токвиль пишет «Воспоминания». После 2 декабря он ухо­дит с политической сцены.

1853 г. Поселившись неподалеку от города Тур, он систематически рабо­тает в архивах города, изучает документы прежнего финансового ок­руга, чтобы составить себе представление об обществе старого режима.

1854 г. Июнь—сентябрь. Путешествие в Германию с целью ознакомле­ния с феодальной системой и с тем, что от нее осталось в XIX в.

1856 г. Публикация первой части «Старого режима и революции».

1857 г. Путешествие в Англию с целью изучения документов по истории Великой французской революции. В знак глубокого уважения бри­танское Адмиралтейство предоставляет в его распоряжение на обрат­ную дорогу военный корабль.

1859 г. Смерть в Канне 16 апреля.

Примечания

¹ Если умом Токвиль принимает тип общества, цель и оправдание ко­торого — максимальное обеспечение благополучия большинства, то сердцем он, безусловно, не принадлежит к обществу, где постепенно утрачивается чувство величия и славы. «Эта нация, рассматриваемая во всей своей полноте, — пишет он во Введении к «Демократии в Америке», — будет менее блестящей, менее знаменитой, может быть, менее сильной; но большинство ее граждан будут наслаждаться более благополучной судьбой и люди здесь окажутся безмятежными не потому, что отчаялись добиться лучшего, а потому, что умеют чувствовать себя хорошо» (CEuvres completes d'Alexis de Tocqueville, t.I, 1-er vol., p.8).

² Во введении к «Демократии в Америке» Токвиль пишет: «В нашем обществе совершается великая демократическая революция; все ее видят, однако судят о ней не одинаково. Одни рассматривают ее как новое явление и, принимая ее за случайность, еще надеются ее оста­новить; другие считают ее неодолимой, поскольку она кажется им процессом непрерывным, самым древним и постоянным из всех из­вестных в истории» (CEuvres completes, t.I, 1-er vol., p.l). «Последова­тельное уравнивание условий является, таким образом, провиденци­альным фактом с его основными признаками; оно имеет всеобщий характер, длительно и с каждым днем ускользает от власти человека; каждое событие, как и каждый человек, способствует его становле­нию. Вся книга, к чтению которой вы приступаете, была написана под впечатлением некоего религиозного страха, поселившегося в ду­ше автора при виде этой непреодолимой революции, движущейся уже столько веков сквозь все препятствия и заметной также сегодня: она прокладывает себе путь вперед между образованными ею самой развалинами... Если бы долгие наблюдения и искренние размышле­ния подвели сегодняшних людей к признанию того, что последова­тельное и поступательное развитие равенства представляет собой од­новременно прошлое и будущее их истории, то это открытие придало

[268]

бы данному развитию священный характер воли верховного владыки. Желание остановить демократию показалось бы в таком случае борь­бой с самим Богом, и народам оставалось бы только приноравливаться к государству, которое ниспосылает им Провидение» (ibid., p.4 et.5).

³ Особенно в XVIII, XIX и XX главах части второй книги второй «Де­мократии в Америке». Глава XVIII называется «Почему американцы с уважением относятся ко всем честным профессиям»; глава XIX: «Что заставляет почти всех американцев предпочитать заниматься промышленной деятельностью»; глава XX: «К<

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: