Алексис де Токвиль и революция 1848 года

Антитеза Токвиль — Конт удивительна. Токвиль считал ве­ликим замыслом Французской революции именно то, что Конт объявил заблуждением, в которое впал даже великий Монте­скье. Токвиль сожалеет о поражении Учредительного собра­ния, т.е. поражении буржуазных реформаторов, стремивших­ся добиться сочетания монархии с представительными инсти­тутами. Он считает важным, если не решающим, администра­тивную децентрализацию, на которую Конт смотрит с глубочайшим презрением. Словом, он стремится к конституци­онным комбинациям, которые Конт небрежно отклонял как метафизические и недостойные серьезного рассмотрения.

Общественное положение обоих авторов было также со­вершенно разным. Конт долгое время жил на небольшое жа­лованье экзаменатора в Политехнической школе. Потеряв это место он вынужден был затем жить на пособие, выплачивае­мое ему позитивистами. Одинокий мыслитель, не покидавший своего жилища на улице Месье-ле-Прэнс, он создавал рели­гию человечества, будучи одновременно ее пророком и вели­ким жрецом. Это своеобразное положение не могло не прида-

[279]

вать его идеям крайнюю форму, не соответствующую запутан­ности событий.

В то же время Алексис де Токвиль — выходец из старин­ного французского аристократического рода — представлял департамент Ла-Манш в Палате депутатов Июльской монар­хии. Во время революции 1 8 4 8 г. он был в Париже. В отличие от Конта он выходил из своих апартаментов и прогуливался по улице. События глубоко взволновали его. Позднее, во время выборов в Учредительное собрание, он возвращается в свой департамент и собирает там на выборах огромное большинст­во голосов. В Учредительном собрании он играет значитель­ную роль в качестве члена комиссии по составлению консти­туции Второй республики.

В мае 1849 г., в то время когда президентом Республики был тот, кого звали еще только Луи Наполеоном Бонапартом, Токвиль в связи с министерской реорганизацией входит в ка­бинет Одилона Барро в качестве министра иностранных дел. На этом посту он останется в течение пяти месяцев, вплоть до того, как президент Республики отзовет это министерство, ко­торое по-прежнему выказывало слишком парламентские за­машки и находилось под господствующим влиянием прежней династической оппозиции, т.е монархической либеральной партии, ставшей республиканской из-за временной невозмож­ности реставрации монархии.

Таким образом, Токвиль в 1848 — 1851 гг. — монархист, ставший консервативным республиканцем вследствие невоз­можности реставрации ни легитимистской монархии, ни орле­анской монархии. Впрочем, одновременно он враждебен и то­му, что он называл «внебрачной монархией»; он заметил ее ед­ва появившуюся угрозу. «Внебрачная монархия» — это импе­рия Луи Наполеона, которой все наблюдатели, даже наделенные минимумом прозорливости, страшились с того са­мого дня, когда французский народ в своем громадном боль­шинстве проголосовал не за Кавеньяка, республиканского ге­нерала, защитника буржуазного строя, а за Луи Наполеона, у которого за душой не было почти ничего, кроме имени, пре­стижа его дяди и нескольких смешных проделок.

Отклики Токвиля на события революции 1848 г. содержат­ся в его страстной книге «Воспоминания», Это единственная книга, которую он написал, отдаваясь течению своих мыслей, не исправляя, не отделывая их. Токвиль тщательно прорабаты­вал свои произведения, много размышлял над ними и до бес­конечности исправлял их. Но по поводу событий 1848 г. он ради собственного удовольствия выплеснул на бумагу свои воспоминания, где был замечательно искренен, поскольку за­претил их публикацию. В своих формулировках он не прояв-

[280]

ляет снисходительности в отношении многих современников, оставив, таким образом, бесценное свидетельство подлинных чувств, которые испытывали друг к другу участники великой |или незначительной истории.

Реакция Токвиля на 24 февраля, день революции, отражает едва ли не отчаяние и подавленность. Член парламента, он был либеральным консерватором, покорившимся демократической атмосфере времени, увлеченным интеллектуальными, личными и политическими свободами. Для него эти свободы воплоща­лись в представительных институтах, которые во время рево­люций всегда подвергаются опасностям. Он был убежден, что революции, расширяясь, уменьшают вероятность сохранения свобод,

«30 июля 18 30 г. на рассвете я встретил на внешнем бульва­ре Версаля кареты короля Карла X со следами соскобленных гербов, движущиеся медленно одна за другой, как похоронная процессия. Это зрелище вызвало у меня слезы. На сей же раз (т.е. в 1848г.) мое впечатление было иным, но еще более силь­ным. Это была вторая революция, совершавшаяся на моих гла­зах за последние семнадцать лет. Обе принесли мне огорчение, однако насколько же горше оказались впечатления, вызванные последней революцией. К Карлу X я до конца испытывал оста­ток наследственной привязанности. Но этот монарх пал за на­рушение дорогих для меня прав, и я еще надеялся, что свобода в моей стране скорее воскреснет, чем умрет с его падением. Сегодня эта свобода мне показалась мертвой. Бегущие принцы были для меня никто, однако я чувствовал, что мое собственное дело погублено. Я провел самые лучшие годы своей молодости в общественной среде, которая, по-видимому, вновь станови­лась процветающей и знатной, обретая свободу. В ней я про­никся идеей свободы умеренной, упорядоченной, сдерживае­мой верованиями, нравами и законами. Меня трогали чары этой свободы. Она стала страстью всей моей жизни. Я чувствовал, что никогда не утешусь, утратив ее, и что надо отречься от нее» (CEuvres completes d'Alexis de Tocqueville, t. XII, p. 86),

Далее Токвиль пересказывает разговор с одним из своих друзей и коллег Ампером. Последний, утверждает Токвиль, был типичным литератором. Он радовался революции, кото­рая, как ему казалось, отвечала его идеалу, ибо сторонники реформ взяли верх над реакционерами типа Гизо. После кру­шения монархии он видел перспективы процветания республи­ки. Ампер и Токвиль, по словам последнего, очень пылко по­вздорили, обсуждая вопрос: счастливым или несчастливым со­бытием была революция? «Достаточно накричавшись, мы за­кончили тем, что оба апеллировали к будущему — судье

[281]

просвещенному и неподкупному, но, увы, приходящему всегда слишком поздно» (ibid., p. 85),

Несколько лет спустя Токвиль, как он об этом пишет, более чем когда-либо убежден, что революция 1848 г. была злопо­лучным событием. С его точки зрения, она и не могла быть иной, поскольку конечным результатом этой революции стала замена полузаконной, либеральной и умеренной монархии тем, что Конт называл «светской диктатурой», а Токвиль — «вне­брачной монархией», мы же тривиально называем «авторитар­ной империей». К тому же трудно поверить, что с политической точки зрения режим Луи Наполеона оказался лучше режима Луи Филиппа. Однако речь идет о суждениях, окрашенных лич­ными пристрастиями, а кроме того, сегодня в школьных учебни­ках по истории воспроизведен скорее энтузиазм Ампера, чем мрачный скептицизм Токвиля. Две характерные позиции фран­цузской интеллигенции — революционный энтузиазм, каковы бы ни были его последствия, и скептицизм в отношении конеч­ного результата потрясений — живы и сегодня, вероятно, они будут живы и тогда, когда мои слушатели начнут обучать других тому, что нужно думать об истории Франции.

Токвиль пытается, естественно, объяснить причины рево­люции и делает это в своем обычном стиле, восходящем к тра­диции Монтескье. Февральская революция 1848 г., как все великие события такого рода, порождена общими причинами, дополненными, если можно так сказать, случайностями. Было бы столь же поверхностным выводить ее из первых, как и приписывать исключительно вторым. Есть общие причины, но их недостаточно для объяснения отдельного события, которое могло бы стать иным, если бы не тот или иной случай. Вот наи­более характерный фрагмент:

«Индустриальная революция за тридцать лет сделала Париж первым фабричным городом Франции и вовлекла в его пределы совершенно новое рабочее население, к которому фортифика­ционные работы добавили еще земледельцев, оставшихся те­перь без работы; жажда материальных наслаждений, стимули­руемых правительством, все больше и больше возбуждала тол­пу и вызывала терзавшее ее чувство зависти — эту болезнь, при сущую демократии; нарождавшиеся экономические и политические теории внедряли мысль о том, что человеческие беды суть продукты законов, а не Провидения и что можно лик­видировать нищету, меняя местами людей; возникало презре­ние к бывшему правящему классу, и особенно к людям, его воз­главлявшим, — презрение, столь повсеместное и глубокое, что оно парализовало сопротивление даже тех, кто больше всего был заинтересован в поддержании свергнутой власти; центра­лизация свела все революционные операции к стремлению

[282]

стать хозяином Парижа и присвоить себе механизм управле­ния; наконец, наблюдалось непостоянство всего: институтов, идей, нравов и людей во взбудораженном обществе, потрясен­ном семью великими революциями менее чем за шестьдесят лет, не считая множества мелких второстепенных потрясений. Таковы были общие причины, без которых февральская рево­люция 1848 г. была невозможна. Основными же случайностя­ми, которые ее вызвали, были пыл династической оппозиции, подготовившей бунт с требованием реформы; подавление этого сначала непомерного по своим притязаниям, а затем беспомощ­ного бунта; внезапное исчезновение прежних министров, вдруг порвавших нити власти, которую новые министры в растерян­ности не сумели ни захватить вовремя, ни восстановить; ошиб­ки и душевные расстройства этих министров, неспособных под­твердить, что они достаточно сильны, чтобы у генералов исчез­ла нерешительность; отсутствие единых, понятных всем и ис­полненных энергии принципов; но особенно старческий маразм короля Луи Филиппа, бессилие которого никто не смог бы предвидеть и которое кажется почти невероятным даже после того, как его выявил случай (ibid., p. 84 — 85).

Таков стиль аналитического и исторического описания ре­волюции, свойственный социологу, который не верит ни в не­преклонный детерминизм истории, ни в непрерывный ряд слу­чайностей, Как и Монтескье, Токвиль хочет сделать историю понятной. Но сделать историю понятной не значит показать, будто ничто не могло бы произойти иначе, — это значит выя­вить сочетание общих и второстепенных причин, составляю­щих ткань событий.

Между прочим, Токвиль обнаруживает во Франции любо­пытный феномен; презрение, каким окружали людей, находя­щихся у власти. Этот феномен вновь и вновь проявляется на ко­нечной стадии каждого режима, и им объясняется тот факт, что в ходе большинства французских революций было пролито не много крови. Вообще режимы рушатся в то время, когда никто больше не хочет сражаться за них. Так, 110 лет спустя после 1848 г. политический класс, правивший во Франции, пал в ат­мосфере столь повсеместного презрения, что оно парализовало даже тех, кто был более всего заинтересован в самозащите,

Токвиль отлично понимал, что вначале революция 1848 г, носила социалистический характер. Однако, будучи всецело либералом в политике, он был консерватором в социальном от­ношении. Он думал, что общественное неравенство в его время было в порядке вещей или по крайней мере неискоренимо. Вот почему он крайне сурово осуждал социалистов из Временного правительства, которые, как он считал (подобно Марксу), пре­взошли все терпимые пределы глупости. Впрочем, несколько]

[283]

напоминая Маркса, Токвиль чисто созерцательно отмечает, что в первой фазе, между февралем 18 4 8 г. и созывом Учредительного собрания в мае, социалисты имели значительное влияние в Па­риже и, следовательно, во всей Франции. Их влияние было до­статочным для того, чтобы навести ужас на буржуазию и боль­шинство крестьянства, и в то же время недостаточным, чтобы закрепить свое положение. В момент решающего столкновения с Учредительным собранием у них не оказалось иных средств взять верх, кроме мятежа. Социалистические вожди револю­ции 1 8 4 8 г. не смогли использовать благоприятные для них об­стоятельства между февралем и маем. С момента созыва Учре­дительного собрания они уже не знали, на руку ли революции или конституционному строю им хотелось сыграть. Затем в ре­шающий момент они покинули свое войско, рабочих Парижа, которые в ужасные июньские дни сражались одни, без вождей.

Токвиль резко враждебен одновременно по отношению к социалистическим вождям и июньским мятежникам. Однако непримиримость не ослепляет его. Кроме того, он признает не­обыкновенное мужество, проявленное парижскими рабочими в борьбе с регулярной армией, и прибавляет, что подрыв доверия к социалистическим вождям может быть неокончательным.

По мнению Маркса, революция 1848 г. демонстрирует, что отныне важнейшая проблема европейских обществ — соци­альная. Революции XIX в. будут социальными, а не политиче­скими. Токвиль, охваченный тревогой за индивидуальную сво­боду, считает эти мятежи, восстания или революции катастро­фой. Но он отдает себе отчет в том, что эти революции отли­чаются определенным социалистическим свойством. И если пока что социалистическая революция представляется ему от­сроченной, если он плохо судит о режиме, покоящемся на иных основаниях, нежели принцип собственности, то он все же осмотрительно заключает:

«Останется ли социализм погребенным под презрением, ко­торое по справедливости покрывает социалистов 1848 г.? Я за­даю этот вопрос, не отвечая на него. Не сомневаюсь, что основ­ные законы современного общества с течением времени сильно не изменились; во многих своих главных частях они уже опре­делились, но будут ли они когда-нибудь уничтожены и замене­ны другими? Это представляется мне неосуществимым. Ничего больше я не скажу, ибо чем больше я исследую прежнее состо­яние мира, тем более подробно вижу мир сегодняшний; когда же я рассматриваю встречающееся мне здесь громадное разно­образие не только законов, но и оснований законов, и различ­ные как устаревшие, так и сохраняющиеся сегодня — что бы об этом ни говорили — формы права собственности на землю, мне очень хочется верить: институты, которые называют необходи-

[284]

мыми, нередко являются институтами, к которым просто при­выкли, и в сфере общественного устройства поле возможного более обширно, чем представляют себе люди, живущие в каж­дом отдельно взятом обществе» (ibid., p. 97).

Иными словами, Токвиль не исключает, что социалисты, побежденные в 1848г., смогут в более или менее отдаленном будущем оказаться теми, кто преобразует саму общественную организацию.

Остальное в воспоминаниях Токвиля (после характеристи­ки июньских дней) посвящено рассказу о написании конститу­ции Второй республики, о его участии во втором кабинете О. Барро, о борьбе либеральных монархистов, ставших усилием воли республиканцами, против роялистского большинства Со­брания и одновременно — президента, подозреваемого в стремлении к восстановлению Империи⁴.

Таким образом, Токвиль понял социалистический характер революции 1848 г. и осудил деятельность социалистов как без­рассудную. Он принадлежал к партии буржуазного порядка и во время июньского восстания готов был сражаться с восстав­шими рабочими. Во второй фазе кризиса он стал умеренным ре­спубликанцем, приверженцем того, что позднее назвали кон­сервативной республикой, а также стал антибонапартистом. Он был побежден, но не был удивлен своему поражению, т.к. с февральских дней 1848 г. полагал, что независимые институты пока обречены, что революция неизбежно приведет к автори­тарному режиму, каким бы он ни был, а после избрания Луи Наполеона легко предвидел реставрацию Империи. Однако по­скольку для того, чтобы взяться за дело, надежда не обязатель­на, он боролся против исхода, который представлялся ему од­новременно наиболее вероятным и наименее желанным. Со­циолог школы Монтескье, он не считал, будто все происходя­щее есть именно то, что обязательно должно было произойти по воле Провидения, если бы оно было благосклонно, или же в соответствии с Разумом, если бы он был всемогущ.

Маркс и революция 1848 года

Маркс пережил исторический период между 1848 и 1851 гг. иначе, нежели Конт или Токвиль. Он не уединился в башне из слоновой кости на улице Месье-ле-Прэнс; тем более он не был депутатом Учредительного собрания или Законода­тельного собрания, министром кабинета Одилона Барро и Луи Наполеона. Революционный агитатор и журналист, он активно участвовал в событиях, находясь в тот момент в Германии. Од­нако ранее он бывал во Франции и оказался весьма осведомлен

[285]

в политике, знал французских революционеров. Таким обра­зом, в отношении Франции он стал активным свидетелем. Кро­ме того, он верил в интернациональный характер революции и чувствовал себя непосредственно затронутым французским кризисом.

Многие суждения, которые мы находим в двух его книгах, «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» и «Восем­надцатое брюмера Луи Бонапарта», созвучны суждениям Ток-виля, отраженным на страницах его «Воспоминаний».

Как и Токвиль, Маркс был поражен контрастом между восстаниями 1848 г., когда рабочие Парижа несколько дней сражались одни, без вождей, и волнениями 1849 г., когда год спустя парламентские вожди Горы напрасно пытались раз­жечь восстание и не были поддержаны своими войсками.

И Токвиль, и Маркс в равной степени осознавали, что со­бытия 1848 — 1851 гг. уже не представляли собой просто политические волнения, а предвещали социальную револю­цию. Токвиль с ужасом констатирует, что отныне ставятся под сомнение сами основы общества, законы, веками почитаемые людьми, Маркс же победно восклицает, что совершается не­обходимое, по его мнению, общественное потрясение. Шкалы ценностей либеральной аристократии и революционеров раз­личны и даже противоположны. Уважение политических сво­бод (для Токвиля нечто священное) в глазах Маркса — суеве­рие человека прежнего режима. Маркс не испытывает ни ма­лейшего уважения к парламенту и формальным свободам. То, что один хочет больше всего спасти, второй считает второсте­пенным, может быть, даже препятствием на пути к важнейше­му, по его мнению, а именно к социалистической революции.

И тот, и другой в переходе от революции 1789 г. к револю­ции 1848 г. усматривают нечто вроде исторической логики. С точки зрения Токвиля, после разрушения монархии и привиле­гированных сословий революция продолжается, вызывая по­становку вопроса об общественном порядке и собственности. Маркс видит в социальной революции этап возникновения чет­вертого сословия после победы третьего. Разные выражения, противоположные ценностные суждения, но оба сходятся в главном: поскольку разрушена традиционная монархия и низ­вергнута аристократия прошлого, то в порядке вещей, что де­мократическое движение, стремясь к социальному равенству, выступило против существующих привилегий буржуазии. Борь­ба с экономическим неравенством, по мнению Токвиля, по крайней мере в его время, обречена на неудачу. Чаще всего он, по-видимому, считает неравенство неискоренимым, ибо оно связано с извечным общественным порядком. Со своей сторо­ны Маркс считает, что путем реорганизации общества можно

[286]

уменьшить или устранить экономическое неравенство. Но оба они обращают внимание на переход от революции, нацеленной против аристократии, к революции, направленной против бур­жуазии, от подрывной деятельности против монархического го­сударства к подрывной деятельности против общественного по­рядка в целом.

Словом, Маркс и Токвиль сходятся в определении фаз раз­вития революции. События во Франции в 1848 — 1851 гг. за­гипнотизировали современников, и сегодня еще они завора­живают схожестью конфликтов. За небольшой срок Франция перенесла бблыпую часть типичных ситуаций, характерных для политических конфликтов в современных обществах.

В ходе первой фазы, с 24 февраля по 4 мая 1848 г., вос­стание уничтожает монархию, а во Временное правительство входят несколько социалистов, оказывающих преобладающее влияние в течение нескольких месяцев.

С созывом Учредительного собрания начинается вторая фа­за. Большинство в Собрании, избранное всей страной, консер­вативно или даже реакционно и настроено монархически. Воз­никает конфликт между Временным правительством, в котором преобладают социалисты, и консервативным Собранием. Этот конфликт перерастает в июньские мятежи 1848 г., в восстание парижского пролетариата против Собрания, избранного на ос­нове всеобщего избирательного права, но вследствие своего состава воспринимаемого парижскими рабочими как враг.

Третья фаза начинается с момента избрания Луи Наполео­на в декабре 1848 г. или, по Марксу, с мая 1849 г., с кончи­ны Учредительного собрания. Президент Республики верит в бонапартистское наследственное право; он считается челове­ком судьбы. Президент Второй республики, он сначала борет­ся с Учредительным собранием, имеющим монархическое большинство, затем с Законодательным собранием, также имеющим монархическое большинство, но включающим в се­бя еще и 15 0 представителей Горы.

С избранием Луи Наполеона начинается острый, многосто­ронний конфликт. Монархисты, неспособные достигнуть согла­сия по вопросу об имени монарха и восстановлении монархии, переходят из-за враждебного отношения к Луи Наполеону в ла­герь защитников Республики в пику Бонапарту, желавшему ре­ставрации Империи. Луи Наполеон пользуется методами, кото­рые парламентарии считают демагогическими. В самом деле, в тактике Луи Наполеона есть элементы псевдосоциализма (или подлинного социализма) фашистов XX в. Так как Законодатель­ное собрание совершает ошибку, упраздняя всеобщее избира­тельное право, 2 декабря Луи Наполеон упраздняет конститу-

[287]

цию, распускает Законодательное собрание и одновременно восстанавливает всеобщее избирательное право.

Маркс, впрочем, тоже старается (и в этом его самобытность) объяснить политические события с помощью общественного базиса. Он стремится показать в сугубо политических конфлик­тах проявление, или, так сказать, выход на политический уро­вень глубоких распрей между общественными группами. Ток-виль явно поступает так же. Он показывает столкновения об­щественных групп во Франции середины XIX в. Главные дейст­вующие лица драмы — крестьяне, мелкая буржуазия Парижа, парижские рабочие, буржуазия и осколки аристократии — не очень отличаются от тех, кого выставил на сцену Маркс. Но, де­лая упор на объяснении политических конфликтов обществен­ными распрями, Токвиль отстаивает специфику или по крайней мере относительную автономию политического строя. Маркс, напротив, при любых обстоятельствах пытается обнаружить буквальное соответствие между политическими событиями и событиями в сфере базиса. В какой мере это ему удалось?

Две брошюры Маркса — «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» —-блестящие работы. Мне кажется, что во многих отношениях они глубже и значительнее, чем его большие научные труды. Маркс, обнаруживая проницательность историка, забывает о своих теориях и анализирует события как гениальный наблю­датель. Так, чтобы продемонстрировать, каким образом поли­тика выражается через базис, Маркс пишет:

«10 декабря 1848 г. (т.е. день избрания Луи Наполеона. — Р.А.] было днем крестьянского восстания. Лишь с этого дня начался февраль для французских крестьян. Символ, выразив­ший их вступление в революционное движение, неуклюже-лу­кавый, плутовато-наивный, несуразно-возвышенный, расчетли­вое суеверие, патетический фарс, гениально-нелепый анахро­низм, озорная шутка всемирной истории, непонятный иерог­лиф для цивилизованного ума, — этот символ явно носил печать того класса, который является представителем варвар­ства внутри цивилизации. Республика заявила ему о своем су­ществовании фигурой сборщика налогов, он заявил ей о своем существовании фигурой императора. Наполеон был единствен­ным человеком, в котором нашли себе исчерпывающее выра­жение интересы и фантазия новообразованного в 1789г. кре­стьянского класса. Написав его имя на фронтоне республики, крестьянство этим самым объявляло войну иностранным госу­дарствам и борьбу за свои классовые интересы внутри страны. Наполеон был для крестьян не личностью, а программой. Со знаменами, с музыкой шли они к избирательным урнам, воск­лицая: «Plus d'impots, a bas les riches, a bas la rdpubligue, vive

[288]

1'empereur!" — «Долой налоги, долой богачей, долой республи­ку, да здравствует император!» За спиной императора скрыва­лась крестьянская война. Республика, ими забаллотированная, была республикой богачей» (Соч., т. 7, с. 42 — 43).

Даже немарксист не колеблясь признает, что крестьяне го­лосовали за Луи Наполеона. Представляя в то время большин­ство избирателей, они предпочли избрать реального или вы­мышленного племянника императора Наполеона, а не генерала-республиканца Кавеньяка. В контексте психополитической ин­терпретации можно было бы сказать, что Луи Наполеон из-за своего имени был харизматическим вождем. Крестьянин — ма­лоцивилизованный, отмечает Маркс со своим пренебрежением к крестьянам, — предпочел наполеоновский символ настоящей республиканской личности, и в этом смысле Луи Наполеон был человеком крестьян против республики богатых. Представляет­ся проблематичным то, в какой мере Луи Наполеон благодаря самому факту избрания его крестьянами стал представителем интереса класса крестьян. Крестьянам не было необходимости избирать Луи Наполеона для того, чтобы он выражал их классо­вый интерес. Тем более не было необходимости в том, чтобы принятые Луи Наполеоном меры соответствовали классовому интересу крестьян. Император сделал то, что ему подсказывали его дарование или его глупость. Голосование крестьян за Луи Наполеона — событие неопровержимое. Превращение собы­тия в теорию — это суждение: «Классовый интерес крестьян нашел свое выражение в Луи Наполеоне».

Это событие позволяет понять отрывок из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», относящийся к крестьянам. Маркс описывает в нем положение класса крестьян:

«Поскольку миллионы семей живут в экономических усло­виях, отличающих и враждебно противопоставляющих их об­раз жизни, интересы и образование образу жизни, интересам и образованию других классов, — они образуют класс. По­скольку между парцельными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, — они не образуют клас­са. Они поэтому не способны защищать свои классовые инте­ресы от своего собственного имени, будь то через посредство парламента или через посредство конвента. Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их пред­ставитель должен вместе с тем являться их господином, авто­ритетом, стоящим над ними, неограниченной правительствен­ной властью, защищающей их от других классов и ниспосыла­ющей им свыше дождь и солнечный свет. Политическое влия­ние парцельного крестьянства в конечном счете выражается,

[289]

стало быть, в том, что исполнительная власть подчиняет себе общество» (Соч., т. 8, с. 208).

Налицо очень проникновенное описание двусмысленного положения (класс и некласс) массы крестьян. Способ сущест­вования крестьян более или менее сходный, и это выделяет их как общественный класс; но им недостает способности осоз­нать самих себя как единое целое. Неспособные составить представление о самих себе, они поэтому образуют пассив­ный класс, который может быть представлен лишь людьми, находящимися вне его, что позволяет объяснить сам факт из­брания крестьянами Луи Наполеона, человека не из их среды.

Остается, однако, главный вопрос: объясняется ли адек­ватно происходящее на политической сцене тем, что проис­ходит в базисе?

По Марксу, например, легитимная монархия представляла земельных собственников, а орлеанская монархия — финан­совую и торговую буржуазию. Однако эти две династии ни­когда не могли дойти до понимания друг друга. В ходе кризиса 1848 — 1851 гг. раздор между двумя династиями служил не­преодолимым препятствием для восстановления монархии. Бы­ли ли неспособны два королевских семейства прийти к согла­сию относительно имени претендента, потому что одно было знаменем земельной собственности, а второе — собственно­сти промышленной и торговой? Или они были неспособны прийти к согласию, потому что, по существу, можно иметь лишь одного претендента?

Чем бы ни был навеян вопрос — предвзятым мнением кри­тика или хитростью, — он ставит важную проблему интерпре­тации политики посредством базиса. Допустим, Маркс прав, легитимная монархия по сути своей является режимом круп­ной земельной собственности и наследственного дворянства, а орлеанская монархия представляет интересы финансовой бур­жуазии. Конфликт ли экономических интересов мешал един­ству или простой, осмелюсь сказать, арифметический фено­мен, согласно которому мог быть лишь один король?

Маркса, естественно, прельщает объяснение невозможно­сти согласия несовместимостью экономических интересов⁵. Слабость этой интерпретации в том, что в иных странах и при иных обстоятельствах земельная собственность смогла найти компромисс с промышленной и торговой буржуазией.

Следующий отрывок из «Восемнадцатого брюмера Луи Бо­напарта» особенно знаменателен:

«Дипломаты партии порядка надеялись прекратить борьбу путем соединения обеих династий, путем так называемого слияния роялистских партий и их королевских домов. Дейст­вительным слиянием Реставрации и Июльской монархии была

[290]

парламентарная республика, в которой стирались орлеанистские и легитимистские цвета и различные виды буржуа рас­творялись в буржуа вообще, в буржуа как представителе ро­да. Теперь же орлеанист должен превратиться в легитимиста, а легитимист в орлеаниста» (Соч. т.8, с. 186).

Маркс прав. Ничего подобного нельзя требовать, разве что претендент одного из семейств соглашается исчезнуть. Здесь интерпретация исключительно политическая, точная и убеди­тельная. Обе монархические партии могли сойтись только на парламентской республике, единственном средстве примире­ния двух претендентов на трон, который терпит лишь одного за­хватчика, Когда же есть два претендента, нужно, чтобы никто не пришел к власти: иначе один окажется в Тюильрийском дворце, а другой — в изгнании. Парламентская республика в этом смысле была способом примирения двух династий. И Маркс продолжает:

«Монархия, олицетворявшая их антагонизм, должна была стать воплощением их единства; выражение их исключающих друг друга фракционных интересов должно было стать выра­жением их общих классовых интересов; монархия должна бы­ла выполнить то, что могло быть и было выполнено лишь упраз­днением обеих монархий, лишь республикой. Таков был фило­софский камень, над открытием которого алхимики партии по­рядка ломали себе голову. Как будто легитимная монархия может когда-либо стать монархией промышленных буржуа или буржуазная монархия — монархией наследственной земельной аристократии. Как будто земельная собственность и промыш­ленность могут мирно уживаться под одной короной, в то вре­мя как корона может увенчать только одну голову — голову старшего или младшего брата. Как будто промышленность вооб­ще может помириться с земельной собственностью, пока зе­мельная собственность не решится сама сделаться промышлен­ной. Умри завтра Генрих V, граф Парижский все-таки не стал бы королем легитимистов, — разве только, если бы он перестал быть королем орлеанистов» (Соч., т.8, с. 186).

Маркс, следовательно, прибегает к изощренному, содержа­щему тонкие намеки, двойному объяснению: политическому, согласно которому за французский трон борются два претен­дента и единственным средством примирения их сторонников оказалась бы парламентская республика, и существенно отли­чающемуся от него социоэкономическому объяснению, соглас­но которому земельные собственники не могли примириться с промышленной буржуазией, разве что земельная собствен­ность сама стала бы промышленной. Теорию, основанную на этом последнем объяснении, мы и сегодня встречаем в маркси­стских работах или в работах, навеянных марксизмом, посвя-

[291]

щенных Пятой республике. Последняя не может быть голлистской республикой: нужно, чтобы она либо была республикой модернизированного капитализма, либо имела совершенно иной базис⁶. Такое объяснение, конечно, глубже, но и его вер­ность не абсолютна. Невозможность примирения интересов зе­мельной собственности с интересами промышленной буржуа­зии существует только в социологической фантасмагории. Со временем, когда у одного из двух принцев не окажется наслед­ника, примирение двух претендентов совершится автоматиче­ски и будет чудесным образом достигнут компромисс некогда противоположных интересов. Невозможность примирения двух претендентов была по существу политической.

Конечно, объяснение политических событий через обще­ственный базис законно и приемлемо, но его буквализм в большой мере отдает социологической мифологией. Фактиче­ски оно оказывается проекцией на базис всего того, что было замечено на политической арене. Отметив, что оба претенден­та не смогли понять друг друга, объявляют, будто земельная собственность не может примириться с промышленной. Впро­чем, несколько дальше это положение опровергается в ходе разъяснения того, что примирение может быть достигнуто в рамках парламентской республики. Ибо если невозможно со­гласие в социальном плане, то оно будет столь же невозмож­но в парламентской республике, сколь и при монархии.

По моему мнению, это типичный случай. Он демонстрирует одновременно и то, что в социальных объяснениях политиче­ских конфликтов приемлемо и даже необходимо, и то, что ошибочно. Профессиональные социологи или социологи-люби­тели испытывают нечто вроде угрызения совести, когда огра­ничиваются политическим объяснением изменений строя и политических кризисов Лично я склонен считать, что частно­сти политических событий редко упираются во что-либо иное, нежели отношения между людьми, партиями, их споры и идеи.

Луи Наполеон является представителем крестьян в том смысле, что он избран крестьянскими избирателями. Генерал де Голль также представитель крестьян, ибо его деятельность была одобрена в 1958 г. 85 процентами французов. Век тому назад психополитический механизм в сущности не отличался от сегодняшнего. Но в нем нет ничего общего с сегодняшним механизмом в той его части, которая касается различий между общественными классами и классовых интересов данной груп­пы. Когда французы устают от безысходных конфликтов и возникает человек судьбы — все классы Франции сплачивают­ся вокруг того, кто обещает их спасти.

Маркс в последней части работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» подробно анализирует правительство Луи На-

[292]

полеона и то, как оно обслуживало интересы разных классов. Луи Наполеон был принят буржуазией, говорит нам Маркс, потому что он защищал их основные экономические интересы, В обмен на это последняя отказалась от политической власти.

«У буржуазии теперь явно не было другого выбора, как го­лосовать за Бонапарта. Бонапарт в качестве исполнительной власти, ставшей самостоятельной силой, считает себя призван­ным обеспечить «буржуазный порядок». Сила же этого бур­жуазного порядка — в среднем классе. Он считает себя поэ­тому представителем среднего класса и издает соответствен­ные декреты. Но, с другой стороны, он стал кое-чем лишь по­тому, что сокрушил и ежедневно снова сокрушает политическое могущество этого среднего класса. Он считает себя поэтому противником политической и литературной силы среднего класса» (Соч., т. 8, с. 213 —214).

Во всем этом анализе есть в особенности интересный мо­мент: признание Марксом решающей роли государства.

«Эта исполнительная власть с ее громадной бюрократиче­ской и военной организацией, с ее многосложной и искусст­венной государственной машиной, с этим войском чиновнико<

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: