 |
Понятие (речевой) конвенции
|
|
|
|
Словом конвенция (от лат. convenio: вместе+приходить = объединять, сходиться, в том числе в мнениях, соглашаться) обозначается общее представление о чем-либо, что 1).привычно принимается, разделяется людьми, 2) в силу привычности производит впечатление естественности, даже если является явно искусственным, придуманным, и 3).оценивается как правильное, уместное, ценное. Речь идет, т.о., о правиле, норме, обычае, условии или условности, которые воспроизводятся устойчиво в человеческом взаимодействии и которым люди подчиняются привычно, сознательно или бессознательно.
Можно говорить о собственно языковых конвенциях (не опираясь на них, мы вообще не могли бы сформировать осмысленного высказывания или быть поняты), но Остин имеет в виду правила-согласования более широкого спектра и не случайно приводит в качестве примеров социальные ритуалы, отлитые в четкую форму: крещение корабля, бракосочетание, судебное заседание. Конвенция здесь - правило социальной игры, часто такой, в которую люди играют долго, давно, правила которой не придумывают (сами), а усваивают как готовые и часто исполняют автоматически, уже почти не помня об их искусственности. Разумеется, совсем забыть об этом невозможно: остановка на красный сигнал светофора (подчинение правилам дорожного движения) и падение с высоты (подчинение закону всемирного тяготения) переживаются нами как разные действия. С законом физики не поспоришь, с правилами движения как будто тоже, однако они могут быть нарушены сознательно или случайно и, стало быть, не гарантированы от перемены (например, вопрос, можно или нельзя поворачивать на красный свет? – может быть решен и регламентирован так или иначе). Конвенция стабильна, но не «по определению» и не «от природы», а в силу повторяемости: она устанавливается путем повтора, существует не иначе, как в повторе и бывает, что иссякает при прекращении повтора. Для пущей крепости конвенции нужен поэтому дополнительный социальный «крепеж» в виде поддерживающего ее социального института.
|
|
|
Институт (от лат. insitutio –установление, устройство) это к омплекс норм, установок, ролей, формализованных или неформальных, - регулирующих и организующих тот или иной вид длительно, порой из поколения в поколение, повторяющейся совместной деятельности. Семья, школа, искусство, наука, литература, спорт, мода, медиа – вот примеры социальных институтов, без которых нам почти невозможно представить современную жизнь. Каждому из них соответствуют свои условности и правила поведения, в том числе поведения речевого: дома на кухне мы ведем себя не так и разговариваем, как правило, не о том, о чем – на трибуне студиона, или в университетской аудитории, или в телевизионном «ток-шоу». Институты создают рамки, русла, коридоры, по которым мы входим в разные системы социальных отношений, узнаем их изнутри, осваиваем правила поведения в них, чтобы этих правил в дальнейшем придерживаться. Своей устойчивостью институты компенсируют изменчивость и непредсказуемость жизни.
Речевые акты, поддержанные конвенциями, которые, в свою очередь, поддержаны институциональными практиками, отличаются особой весомостью, почти гарантированной эффективностью. Остиновские примеры нетрудно умножить. Рядовой зритель в зале суда вполне может высказываться,обращаясь к соседу, относительно виновности или невиновности подсудимого, - это всего лишь частное мнение, оно может быть более или менее аргументированным, информированным, но ничего не решает. Когда те же самые слова - «виновен» или «не виновен» - произносит человек в черной мантии, занимающий за судейским столом место председателя, они заведомо действенны, способны поменять чью-то судьбу. Можно сказать, что их сила гарантируется правильностью исполнения процедуры, а также множеством таких исполнений в прошлом (когда вынесенный судьей приговор неотвратимо вел к наказанию обвиняемого), т.е. устойчивостью государственного института судопроизводства. То же относится к массе других социальных и жизненных ситуаций[15].
|
|
|
Таким образом, мы обнаруживаем, что, не обладая буквально магической силой, человеческое слово располагает тем не менее способностью осуществлять изменения в мире. Секрет – в том, чтобы знать, когда, где, кому, как сказать «нужные» слова, ну и, разумеется, располагать такой возможностью (отсюда - необходимость исследовать социальные правила говорения).
Некоторые из лингвистов и философов, разрабатывавших вослед Остину теорию речевых актов, склонны выделять в особую категорию «конвенциональные» речевые акты, подразумевая конвенции высоко формализованные и институционализированные, жесткозакрепленные (типа армейского приказа или законодательного акта). Однако речевые акты, относимые, соответственно, к категории неконвенциональных (иначе они определяются как «коммуникативные»), тоже основываются на конвенциях, только мягких, размытых, действующих незаметно; это своего рода не писаные, а подразумеваемые пакты о взаимопонимании. Возьмем для примера такой речевой акт, как обещание: и тот, кто его дает, и тот, кто готов ему встречно поверить, имеют некоторое представление о том, что они делают и как это действие устроено. Есть ли у обещания обязательные, принудительные для обеих сторон правила? Кажется, нет. Но есть некоторые ограничения, т. е правила, формулируемые негативно и хорошо нам известные. К примеру, мы не станем обещать чего-то заведомо невероятного, хорошо понимая, что это будет уже «неправильное», сомнительное обещание; мы не станем обещать чего-то, относящегося к прошедшему времени («обещаю вернуться к 11 вчера»), или чего-то потенциально вредоносного для партнера по коммуникации («обещаю подложить вам свинью») – ровно по той же причине.
Итак, можно сказать, что более или менее выраженный элемент конвенциональности присутствует в любом речевом акте. Можно сказать, что прелесть, сила и загадочность человеческой коммуникации состоит в ее базовой парадоксальности. Чем более конвенция формализована, чем ближе она к бездумно исполняемому готовому «коду», тем выше иллокутивная сила высказывания или... тем ниже. Развитый навык успешно автоматизируется, однако автоматизация может обернуться выхолащиванием смысла немалой потерей. Совсем не случайно Джон Остин в своих рассуждениях то и дело возвращается к теме коммуникативных провалов, «срывов», «сбоев»», «осечек» и т.п., - они интересуют философа (как интересовали, кстати, и русских формалистов, и участников Пражского лингвистического кружка) едва ли не больше, чем гарантированные «удачи». В живой речи всякое понимание подразумевает непонимание, успех допускает возможность провала и наоборот. К этой теме мы вернемся в разделе 1.? данной главы.
|
|
|
Понятие речевой интенции
Обратимся теперь ко второй проблеме, которую теория речевых актов выводит на первый план, - к проблеме речевой интенции (intention - намерение, фокусировка интереса; от лат intendere – направлять внимание, букв.вытягиваться, распространяться в каком-то направлении).
Кажется, кому, как не говорящему, знать, что он хочет сказать? При ближайшем рассмотрении это верно либо в самых простых («Дайти пить»), либо в очень специальных, искусственных видов речи (например, научной). В большинстве же ситуаций конкретная направленность речи осознается нами лишь частично: в состав «намерения» входит не только сознательное усилие (умысел) говорящего, - в нем же участвуют и факторы слабо осознаваемые или не осознаваемые совсем, индивидуально-психологические или обусловленные контекстом общения. В итоге, простой вопрос о том, что я (ты, он и т.д.) хотел сказать, оказывается весьма не прост.
|
|
|
|
Предложенная классификация отличается стройностью, но на поверку весьма уязвима. Хотя бы потому, что речевой акт, по определению, протекает не в вакууме, а в ситуации-контексте и предполагает соучастие других субъектов. Можно ли не учитывать их восприятия (а также целей, интенций), рассматривать их как лишь пассивных восприемников посланий говорящего? Многие ученые считают это недопустимым упрощением, чреватым неполной или даже ошибочной трактовкой коммуникативного взаимодействия. Даже в ситуации устного (лицом к лицу) взаимодействия, где контекст и цель общения как будто бы определены со-присутствием собеседников, - даже и в ней смыслы не передаются гарантированно и не обязательно совпадают у говорящего и воспринимающего речь. Учета требует поэтому не только интенция говорящего, но и интенция или коммуникативная цель партнера по диалогу. По-своему на этом настаивали и Роман Якобсон (в его схеме коммуникации адресат присутствует как активный фактор), и Михаил Бахтин (в его трактовке слушатель отнюдь не пассивный, а полноправный участник речи). Что получается в итоге? В итоге - даже мельчайший, однословный речевой акт прорастает в маленькую драму, которая для действующих лиц может иметь разный смысл[17].
Адаптируя свою теорию к реальной сложности речевого взаимодействия, Серль предложил различать прямые и косвенные речевые акты. В прямом речевом акте, настаивал ученый, интенция-цель говорящего заявлена однозначно (он имеет в виду ровно то, что говорит) и так же однозначно понимается слушателем, т.е. для понимания достаточно чисто языковых параметров[18]. Когда судья говорит «Виновен», нет места для разночтений, возможна лишь юридическая апелляция. Но такие жестко конвенциональные акты – не самые распространенные и не самые определяющие в наших речевых практиках. Возможны, признает Серль, и иные случаи, - когда говорящий имеет в виду и прямое значение высказываемого им предложения и, кроме него, нечто большее» или даже другое[19]. Косвенность – не что иное, как рассогласование между буквальным значением слов и их же коммуникативным смыслом – или разность объема. Например, говорящий может сказать: "Я хочу, чтобы вы это сделали", имея в виду попросить слушающего сделать нечто. По форме это утверждение, но по сути - просьба (просьба, выражаемая через посредство утверждения). Фраза «Что-то холодно» - столько же утверждение, сколько просьба закрыть окно (в разных контекстах может быть тем и другим). Нетрудно представить себе и менее тривиальные ситуации: например, приказ (уж на что жесткий вид речевого акта!) может принять форму вопроса, просьбы, совета или даже (!) иронического комплимента[20].
|
|
|
Джон Серль выделил косвенный речевой акт как особый тип и в некотором роде отклонение от нормы прямого речевого действия. Но дальнейшая работа с этой категорией побудила лингвистов к пересмотру этоу позиции: в живых ситуациях общения косвенность оказывается присуща почти любому акту речи.
Если бы люди говорили «чистыми пропозициями» и общение не зависело от микро- и макро-ситуаций, в которых протекает, - мы жили бы в другом мире, куда более прозрачном, но, возможно, и более скучном (особой нужды в «речеведении» в нем, точно, не было бы!) Однако, за счет игры с контекстом, будучи погружена в коммуникативную ситуацию, речь неминуемо обретает характеристики косвенности. Если считать прямое выражение языковой нормой, то «непрямота» - норма речевого выражения.
Возьмем самое нехитрое высказывание: «сегодня хорошая погода». Как (прямое) утверждение факта в диалоге оно имеет ценность, близкую к нулевой, если только не иметь в виду особых обстоятельств, когда адресат, например, остро нуждается в метеорологической информации, но лишен почему-либо доступа к ней. Но то же высказывание может быть исключительно важно как выражение (косвенное) дружественной симпатии или светской любезности-вежливости. Или представим себе те же слова, обращенные ребенком к родителю, давно обещавшему поход в зоопарк (сопроводив их в воображении просительной интонацией!), - перед нами уже просьба или мольба, опять-таки косвенно выраженная. Точно так же сообщение «у меня самолет завтра в 8 утра» как будто всего лишь транслирует информацию, но также – и скорее всего! – может служить косвенным побуждением, тем или иным, в зависимости от контекста разговора: встретить, проводить, или, например, поскорее завершить затянувшуюся беседу («потому что мне завтра рано вставать и еще нужно собраться»). Всякий раз судить о косвенном смысле можно не иначе, как применительно к конкретному взаимодействию. И формируется смысл не самими только словами, - он зависит от тона, модуляции голоса, жестов и многих других факторов речи, которые, в свою очередь, могут контролироваться или не контролироваться говорящим, верно считываться или превратно толковаться воспринимающим.
К примеру, фраза «Я собираюсь надеть вечернее платье», взятая сама по себе, представляет однозначное выражение вполне однозначной интенции. Но представим себе бытовую ситуацию: муж и жена собираются в гости, она входит в комнату и застает его «уже одетым» в футболку и джинсы. В этом контексте высказывание сохранит смысл как констатация намерения, но приобретет, несомненно, и дополнительный – как косвенное побуждение переодеться (разумеется, адресат может не отреагировать на косвенно транслируемый смысл или вообще не заметить его, - и потерпит тем самым болезненную коммуникативную неудачу, чреватую напряжением в семейных отношениях). Или представим себе другую сценку: маленький ребенок завязывает разговор с незнакомым мужчиной на скамейке в парке, а мать обрывает его с деланной строгостью: «Не приставай к дедушке!» - «Что вы, мне приятно!», - отзывается сидящий на скамейке. Какое действие или действия производятся в данном случае участниками общения? Разумеется, ребенок собственную речь едва ли переживает как «приставание», а повелительная реплика матери обращена столько же к нему - как приказ, сколько к взрослому участнику общения - как жест вежливости, извинение за невольное нарушение ребенком неписаных правил поведения в публичном месте («не нарушай без нужды чужой приватности»). Не исключено, впрочем, что сама женщина при этом невольно наносит собеседнику оскорбление, называя его «дедушкой». Ответные слова «дедушки» могут быть искренним выражением удовольствия или вынужденно-формальным жестом, и от того, как именно они будут истолкованы и восприняты, зависит дальнейшее течение или иссякание общения.
Итак, даже в простейших ситуациях взаимодействия лицом к лицу мы далеко не всегда точно «знаем, что говорим», и не всегда можем предугадать эффект, который может иметь наше высказывание. Что же говорить о «дистантном» общении, например, через средства массовой информации, когда число посредующих факторов резко возрастает, а контроль над многомерностью возможных действий изрекаемого слова заведомо исключен. Тут перформативные эффекты слова могут оказаться - и, как правило, оказываются – не только разнообразны, но и неожиданны, масштабны, чреваты «дорогостоящими» (в смыслах как буквальном, так и переносном) последствиями. В качестве примера можно рассмотреть действие фразы политика, - произнесенной спонтанно, мгновенно разлетевшейся в эфире, ставшей предметом толков и толкований. Такой была, к примеру, реплика российского президента В.В.Путина в интервью американскому телеведущему Ларри Кингу, данном вскоре после гибели в 2000 году подводной лодки «Курск». На вопрос шоумена: «Так скажите же, что все-таки случилось с подводной лодкой?» прозвучал ответ: «Она утонула». Этот демонстративный отказ от коммуникации («не буду отвечать на вопрос, скажу только то, что вы и сами знаете») был, безусловно, сильным перформативным жестом, он не только произвел мгновенное шоковое впечатление на аудитории (как англо-, так и русскоязычную), но и спровоцировал бурную публичную дискуссию. Для кого-то в словах Путина прозвучал холодный цинизм, для кого-то - умение «держать лицо» перед чужими. Кто-то усмотрел в этом медийном событии убийственный для политика «прокол», а кто-то, напротив, тактический, а возможно, и стратегический) выигрыш… В большинстве реальных жизненных ситуация одно и то же высказывание способно осуществлять не одно, а несколько разных действий и предугадать, какое из них окажется актуальным, не всегда возможно.
1.4Проблема классификации речевых актов
Из сказанного выше ужа стало очевидно, что к увлекательной работе по осмыслению - классификации, типологизации - речевых актов приложило руку немало философов и лингвистов. Выстроить единую «грамматику», однако, не удалось никому, - именно потому, что критериев построения слишком много, а объект слишком успешно сопротивляется четкой рационализации. Это не мешает нам продолжать усилия по «укрощению» капризной и подвижной стихии речи, проводя внутри нее рубежи и границы, условность которых хорошо понимаем.
Выше уже говорилось о делении речевых актов на перформативные и неперформативные, а также на конвенциональные и неконвенциональные - с теми оговорками, что неперформативный речевой акт в контексте может обнаружить столь мощную иллокутивную силу, что, фактически, «окажется» перформативом[21], а неконвенциональность речевого акта подразумевает не отсутствие конвенции вообще, а отсутствие опоры в виде институциональной конвенции[22]. Возможно еще деление речевых актов на простые и сложные, первичные и вторичные, ритуальные и неритуальные. Ритуал не предполагает поступка, т.е. самостоятельного выбора и творческого решения, - неритуальный акт, наоборот, предполагает полноту ответственности, говорящего. Ритуалы могут быть жесткими, с четко фиксированными формами, как инаугурация президента, принесение воинской присяги, религиозный обряд и т.д., и относительно свободными, - таковыми является большинство бытовых речевых ритуалов. Последние любопытны тем, что исполняются нами автоматически, а замечаются скорее в случае невыполнения. Скажем, если кто-либо, здороваясь с коллегой в коридоре, спрашивает, как дела, отвечает на аналогичный вопрос и идет дальше, это вовсе не значит, что его интересует, как поживает собеседник, равно как и то, что у него самого все в порядке. Но, если в ответ на приветствие другой человек демонстративно отвернется и пройдет мимо, отказ от участия в ритуале сразу окажется значимым. Этот пример релевантен и применительно к еще одной возможной классификации: упомянутый речевой акт можно отнести к к категории фатических (преследующих цель установления и поддержания контакта), отличаемых, соответственно, от нефатических. Граница между ними столь же очевидна, сколь и проблематична (не исключено, что коллега действительно интересуется моими делами и наоборот).
Одна из тонкостей работы с коммуникацией связана с тем, что мы имеем при этом дело с человеческой субъективностью, неотрывной от опыта и действия и потому всегда сложно опосредованной, обусловленной историей и культурой. К «подлинным намерениям» других людей (впрочем, и к собственным – тоже), мы имеем лишь ограниченный доступ. К тому же, пытаясь раскрыть и понять эти намерения, сам исследователь выступает неизбежно с позиции участника, так или иначе вовлеченного в ситуацию общения. Даже по отношению к коммуникативному событию, от нас относительно далекому, мы можем, в лучшем случае, занять позицию «вненаходимого» наблюдателя. Последняя, по Бахтину, позволяет избежать субъективистского искажения, но исключает чисто рационалистическое, объективистское конструирование ситуации. Поэтому умение видеть и описывать коммуникативный процесс разносторонне, ответственно, поверяя интуитивные догадки стройной и развернутой аргументацией, - решающе важный признак профессионализма аналитика.
2. Диалог как взаимодействие: теория речевых жанров.
Проблема речевых жанров
Теория речевых жанров развивалась Михаилом Бахтиным в России почти в то же время, когда теория речевых актов формулировалась Джоном Остином в Англии и Америке. Эти ученые исходили из очень разных интеллектуальных традиций, различны и способы выражения мысли, к которым тот и другой тяготеет: случись им сойтись в очной дискуссии, возможно, они не опознали бы друг в друге единомышленников. И все же векторы развития их концепция в 1950-60х годах допускают сближение[23].
Подобно тому, как господин Журден у Мольера говорил прозой, мы все, по Бахтину, «говорим разнообразными жанрами, не подозревая об их существовании». Речевой жанр - «типическая форма высказывания», которую характеризуют устойчивость, нормативность (соответствие определенной норме) и целостность. Целостность и своеобразие целого обусловлены четырьмя факторами: (1) наличием у говорящего особой интенции (коммуникативной направленности, намерения), (2) привязкой (хотя не жесткой) общения к определенной сфере деятельности или наличием тематической доминанты, (3) наличием специфической экспрессивности (что может получить оформление в стилистическом и композиционном единстве) и (4) способностью «быть действием» по отношению к адресату, т.е. особым образом учитывать и формировать его роль, позицию, реакцию.
Мы видим, т.о., что жанровое единство задается как внутри-, так и вне-текстовыми, ситуативными факторами, к котроым относятся: (1) участники общения; (2) условия общения - сфера, среда, опорные знания и пресуппозиции; (3) организацию общения мотивы, цели, отвечающие им стратегии; (4) способы общения - канал, тональность,стиль. Типическая форма высказывания - это одновременно и типическая форма коммуникативного взаимодействия.
В речевом взаимодействии, как и в речевом действии, важен, с одной стороны, фактор субъекта (интенция, притом не одна, а две или больше, по числу участвующих в речевой ситуации), а с другой, - относительно объективный фактор (конвенция, - устойчивое и общепринятое соглашение). Об относительной объективности приходится говорить потому, что конвенции не происходят «из чьей-то головы», но в то же время и не существуют сами по себе, как «природный факт», - они формируются, поддерживаются, иногда и переформируются или расформировываются в процессах социального взаимодействия. Жанровые конвенции, т.е. правила, рамки (фреймы), шаблоны, матрицы, организующие наше общение, могут быть «прописаны пером» - в виде кодексов или руководств - или, чаще, невидимы и даже слабо осознаваемы, - поэтому мы их используем, «не подозревая об их существовании». Эти рамки или правила могут быть жестко привязаны к месту/времени, т.е. ситуации, предполагая четкое распределение ролей, - или, чаще, мягки, реализуемы независимо от ситуативной привязки, в зависимости скорее от индивидуальных инициатив участников общения. Примеры речевого взаимодействия с опорой на жесткую жанровую конвенцию: школьный урок или экзамен, защита дипломной работы или сама дипломная/курсовая работа (как письменный жанр), свидетельствование в суде. Обычно нам кто-то сообщает о правилах поведения в рамках жанра или мы сами их угадываем, приглядываясь к поведению других людей. В случае сбоя нас могут поправить: например, подросткам, неуместно весело и громко болтающим в музейном зале, скорее всего, будет сказано: «Тише! Вы же в музее!». – Подразумевается, что «музейный разговор» должен осуществляться тихим голосом, в серьезном тоне, на соответствующие темы, т.е. у него своя рамка, «работающая» именно в пределах музейного зала. То же относится к экзаменационному собеседованию: в нем важно, что оно имеет характер вопросов и ответов, подразумевает четкую иерархию ролей спрашивающего и отвечающего, происходит обычно в формальной, даже торжественной обстановке. Пример речевого взаимодействия с опорой на мягкую жанровую конвенцию - бытовой разговор, который может включать в себя даже не один, а ряд разных разговорных жанров с текучим или, наоборот, драматическим переключением из одного в другой. Рассмотрим такой пример разговора двух подруг:
А: Ты слышала, что с Настей-то? Вот ужас!..
Б: Да ладно, будто тебе не все равно!..
А: Ну знаешь! как ты вообще можешь так говорить?!
Внутри последовательности из трех коротких фраз жанр взаимодействия меняется. Первая реплика о Насте как предполагаемом объекте дружеского сочувствия задает общению определенное русло - «доверительного разговора», но собеседница не поддерживает эту инициативу, иронически подвергает сомнению подлинность проявленного сочувствия (ответная реплика звучит как косвенное обвинение в неискренности); третья реплика уже заключает в себе явную обиду и встречное обвинение. «Душевный дружеский разговор», едва начавшись, грозит обернуться ссорой, сварой. Таких примеров «скольжения» жанра можно привести сколько угодно: приятельская пикировка может перерасти в ссору, шутка – неожиданно превратиться в драму.
Спектр речевых жанров как его видел сам Бахтин широк, к тому же жанры очень разнородны по объему и степени сложности: от однословной реплики («Молодец!», «Стыдно!») до романа или ученого трактата. «В промежутке» - почти все, что угодно: беседа, спор, флирт, похвальба, брань, угроза, упрек, укор, извинение, прощение, капризничание, объяснение в любви, письмо, школьное сочинение, спортивный репортаж, хозяйственный отчет... Усилия как-то организовать это пестрое множество предпринимались и предпринимаются.
Принципов различения и классификации речевых жанров много – разных (как и классификации речевых актов, они все небесполезны и все условны). Например, их можно различать по цели или теме (разговор о политике, о погоде, о спорте, о ценах; международная информация и информация по стране на ТВ и т.д.), по внешним обстоятельствам и по местуобщения (разговор в гостях, на пляже, в спортивной раздевалке, в поезде), по статусам или по ролям партнеров (женский разговор, мужской разговор, разговоры с животными, беседа врача с больным, адвоката с клиентом и т.п.), по межличностным отношениям партнеров (дружеская беседа, интимный разговор) и т.д.
Среди наиболее распространенных и принятых видов классификации стоит упомянуть восходящее к Бахтину различение ритуальных и бытовых речевых жанров, тяготеющих, соответственно, к полюсам предельной жесткости и мягкости. Впрочем, реально и по большей части мы встречаемся с соединением того и другого. Нельзя не заметить того, что сфера неукоснительно выдерживаемого церемониала в современной культуре сужается: конечно, судья не будет выносить приговор, а солдат рапортовать офицеру «своими словами», но… речь президента может содержать в себе анекдот, проповедь священника – комментарий к распространяемой в интернете актуальной новости, - то и другое сегодня уже никого не удивит, хотя и будет замечено.
Другой способ деления, предложенный Бахтиным (и считавшийся им самим «принципиальным»), - деление на первичные (простые) и вторичные (сложные) речевые жанры [24]. Первичные просто исполняются, вторичные «вбирают в себя» первичные, и их «перерабатывают», используют, разыгрывают, трансформируют, при этом часто переосмысливая, подвергаяпереакцентировке:: мы присваиваем (частично) чужое слово, заставляем его служить новым задачам. Бахтин считал, что первичные РЖ складываются и преобладают в «непосредственном речевом общении», а вторичные характерны для «высокоразвитого и организованного культурного общения» (примеры – роман, драма, научный трактат). И эта граница, на первый взгляд очевидная, при ближайшем рассмотрении оказывается совсем не очевидной.Нет никакого сомнения в том, что в наши дни, благодаря всепроникающему действию медиа, «непосредственное речевое общение», буквально, как губка, впитывает опыт «высокоразвитого и организованного культурного общения», а заодно и ту степень сложности, социальной действенности и влияния, которые раньше ассоциировались только с последним.
Наш жанровый репертуар может быть беден или богат, в его использовании мы можем быть пассивны или изобретательны, робки или отважны. «Мы говорим жарами», - открыл нам Бахтин, - т.е., говоря, мы подчиняемся жанровым правилам, но также и владеем жанровыми правилами (т.е. умеем их уместрно применять). Мера владения речевым жанром, по Бахтину, - мера выражения нашей человеческой индивидуальности и свободы, - иначе говоря, тот факт, что мы «говорим жанрами» означает, что наша речь всегда открыта творчеству. Творческие виды речевой компетенции – тонкие, требовательные, но это не значит, что они доступны исключительно «особым людям», гениям. «Весь мир – театр, и люди в нем актеры», - сказано у Шекспира. Все люди – актеры и все всегда «играют», сознательно или бессознательно, выступая в тех или иных социальных ролях. Нет такой коммуникативной ситуации, самой что ни на есть бытовой, заурядной, которая не могла бы быть увидена в рамках драматической метафоры.
Разберем небольшой диалог из повести И. Грековой «Кафедра». Контекст речевого события таков: преподаватель Маркин выходит с заседания кафедры, где долго обсуждалась культура речи, у дверей его подстерегает студентка, мечтающая пересдать экзамен.
- «Матлогика… - сказала она еле слышно. – Какой предмет? – спросил Маркин. – Матлогика… Да-да, я и забыл. По поводу этой матлогики у нас на кафедре была дискуссия. Большинство считает, что надо говорить «математическая логика». – Математическая логика, - покорно повторила девушка. На полголовы выше Маркина, она глядела на него, как кролик на льва. – Кстати, на дворе крещение, - сказал Маркин. – Я хочу задать вам классический вопрос. Как Ваше имя? – Люда… - Этого мало. Фамилия?! – Величко. – Отлично. Люда Величко. – Он вынул записную книжку. – Буду иметь честь. Вторник, в два часа пополудни. Устраивает это Вас? – Устраивает, Спасибо. До свидания, - поспешно сказала Люда»… Люда шла домой, утирая слезы варежкой. Чувствовала себя без вины оскорбленной, оплеванной. Ну поставь двойку, если уж очень нужно тебе, но зачем издеваться?»
Что, собственно, происходит в этой ситуации? С одной стороны, нехитрый, даже банальный жанр информационного обмена, с другой и попутно – игра. Утомленный (что явствует из предшествующей сцены) бесплодным воспитательным словопрением на кафедре, преподаватель позволяет себе на уровне речи кокетливый нарциссизм: украшает ее «высоким штилем», вплоть до включения цитаты из V главы «Евгения Онегина». Тем самым он осуществляет речевое действие, дополнительное к информационному обмену, а по результату – даже более значительное. Есть ли при этом у говорящего отчетливый умысел? Сознает ли он его сам? Едва ли. Жанр, в котором он «выступает», можно определить как кокетливую рисовку, - использование доступных языковых средств для самолюбования, игривого самоутверждения, в общем, довольно невинного, но … неожиданным образом оскорбительного для собеседницы. Почему? Партнерша Маркина по диалогу прекрасно чувствует игровой посыл, но адекватно ответить не может в силу разницы статусов. Для нее «игра» сводится к «издевательскому» напоминанию о ее зависимом положении, жанр разговора интерпретируется как «игра льва с кроликом», забава сильного над слабым. Если описывать это коммуникативное событие в рамках информационно кодовой модели, - оно безупречно успешно. На запрос об информации получен внятный ответ (Как зовут? - Люда Величко. Когда экзамен? – во вторник в два часа дня). Но в то же время происходит взаимодействие двух субъектов, и в нем имеет место болезненный для одной из сторон сбой. Как же определить, что перед нами в итоге - коммуникативная удача или неудача? Очевидно, что однозначно на этот вопрос ответить невозможно.
|
|
|
