Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 11 глава

Кроме двух пеликанов, сосредоточенно вглядывавшихся в воду в надежде поймать летучую рыбку, на пляже не было никого. От разложенных на песке рыбацких сетей остро пахло свежей рыбой. Для Эстрельи и Анхеля перемена обстановки была целым событием: они были любовниками в темнице, поскольку не могли нигде показаться вместе и были обречены встречаться каждый раз все в тех же четырех стенах. И хотя оба получали огромное наслаждение от этих встреч, им все же подспудно хотелось вырваться наружу.

Поэтому они не стали ждать ни минуты — быстро разделись и бросились к словно только их и ожидавшему морю.

Эстрелья никогда не бывала в этих местах и не подозревала, что они так прекрасны. Анхель рассказал ей, что впервые его, тогда еще совсем маленького, привела на этот пляж мать. Добраться сюда было нелегко — нужно было обогнуть гору по разбитой грунтовой дороге. Вот почему Агуалинда и сохранилась в почти первозданной красоте. К тому же местные жители тоже, как могли, оберегали этот свой кусочек моря, которым кормились, не имея других средств к существованию. Много лет назад один рыбак поведал Анхелю, что здесь все еще водились нереиды — морские нимфы. Рыбаки иногда видели их на рассвете в полнолуние. Нереиды путешествовали по океанам верхом на морских коньках или на дельфинах, и почти всегда головы их были украшены великолепными уборами из кораллов, откуда выпрыгивали веселые разноцветные рыбки. Мальчику ни разу не удалось увидеть нереид — как бы рано он ни вставал, когда прибегал к морю, солнце было уже высоко. Но он верил, что нереиды существуют, потому что каждое утро оставлял им в море маленькие подарки — цветы или раковины, — а на следующий день эти подарки исчезали.

Прошло сорок лет, и вот он снова вернулся в заповедный уголок своего детства. Вернулся влюбленный, а потому счастливый и полный надежд, как когда-то в далеком детстве. Ему не терпелось показать Эстрелье все сокровища этого уголка. Радуясь, как ребенок, он закрыл ей глаза руками и подвел к тому месту, некуда открывался необыкновенный вид на морской простор. Когда он убрал руки, Эстрелья увидела, как в прозрачной воде сверкают мириады разноцветных искорок. Множество рыбок самых немыслимых расцветок скользили сквозь крохотные отверстия в кораллах. Солнечные лучи, пронизывавшие воду, наполняли картину блеском и сиянием. Десятки морских коньков выплыли ей навстречу и словно приветствовали ее веселым грациозным танцем. Когда Эстрелья и Анхель поплыли вперед, им пришлось прокладывать себе дорогу среди множества крохотных рыбок, которые, словно розовые лепестки, падали на их тела. Казалось, каждая рыбка хотела поцеловать их.

Все было так, как и прежде. По-прежнему резвились в воде те рыбки, которыми он так часто любовались в детстве. И те, которых он боялся (не потому что были опасны, а из-за того, что у них были уродливые головы, способные внушить страх ребенку), тоже были на месте.

Он заметил на дне морскую звезду, достал ее и подал Эстрелье, которая пребывала в состоянии похожем на транс, — она чувствовала, что это ее мир, ей казалось, что она принцесса этого подводного царства, одна из тех самых нереид.

Когда они наконец пресытились великолепным зрелищем, то вышли на берег, упали на песок и предались другому наслаждению — объятиям и поцелуям, а когда им надоел песок, проникавший во все поры, побежали к морю и продолжали любить друг друга в воде. Устав от водной акробатики, они заснули под крики птиц, которые появились вместе с последними лучами заходящего солнца. Горизонт потемнел и приготовился к долгой ночи. На небо медленно выплыла его царица — просоленная луна, такая полная, что казалось, она вот-вот лопнет.

А в это время в доме пятьдесят семь по улице Ангустиас ветерок, пахнущий фиолетовыми колокольчиками, сменился ураганом страсти. Давид и Фьямма недолго месили мокрую глину — тела их не выдержали напряжения, и вскоре их руки погружались уже не в глину, а в податливую плоть. С той секунды, когда она ощутила дрожь Давида, Фьямма была не властна в своих желаниях. Было уже поздно противиться страсти. В руках скульптора ее тело становилось послушной массой, из которой он мог лепить все, что ему было угодно.

Они не помнили, как оказались на земле, — белые одеяния сорваны, тела испачканы землей и глиной.

Фьямма таяла в умелых руках Давида, который "ваял" такие ласки, о которых она и не подозревала. Он знал ее тело в мельчайших подробностях. Еще бы: вот уже двадцать пять лет он лепил его из глины, вырезал из дерева, высекал из камня. Он создал это тело в своем воображении, он мечтал о нем, не зная, что оно существует на самом деле. Он давно потерял надежду найти свою мечту, а потому вкладывал всю любовь в холодные изваяния, которые создавал и которые создавали из него большого художника. И вот он держит свою мечту в руках, может обнять, поцеловать, прижать к себе. Может раствориться в ней, теряя от любви голову. Сколько раз он гладил рукой эти каменные фигуры? Сколько раз просил небо оживить хотя бы одну из них, хотя бы на одну ночь!

И вот в пятьдесят лет он ощутил вкус любви. И любовь эта была из мира искусства. В ней была вся та красота, какая была ему необходима. Она была женственной, чувственной и нежной. Была легкой и воздушной, точно перышко. Была девственной, словно нешлифованная яшма, — Давид угадывал по стонам Фьяммы, что никто никогда не ласкал ее так, как делал это он. Вот почему в тот вечер он обращался с телом Фьяммы, словно это был новый материал, из которого его руки должны сотворить новую женщину. Не осталось ни одного сантиметра на ее теле, которого Давид не перевоссоздал бы. Его пальцы были инк совершенные инструменты для извлечения стонов наслаждения. С особым трепетом он ваял грудь Фьяммы, медленно и осторожно выравнивая каждую полусферу, каждый лепесток готового раскрыться розового бутона.

Давид не спешил — творение, выходившее из-под его рук, было бесценным. Как опытный скульптор, он завершал сначала одну часть фигуры, а потом переходил к следующей. Он взял в руки нетронутое лицо любимой и языком, словно резцом, изваял один глаз, затем другой, обозначил брови, ресницы, линию носа, спустился по одной из скул к мочке уха и задержался там, тщательно и осторожно высекая прелестную ушную раковину.

Фьямма чувствовала, как с каждой минутой возрождается дается ее кожа. Словно пробуждается от летаргического сна. Словно она умерла много лет назад и сейчас рождалась заново. Каждой порой чувствовала она, как возвращаются к ней чувства. Фьямма с детским восторгом отдалась игре в создание "живой статуи", зачарованная творившими волшебство руками Давида.

А Давид утолял голод медленно. Он хотел налюбоваться ею, почувствовать ее всю не только губами, но и глазами, насладиться каждой складочкой ее тела. "Это не то что камень", — думал он. Тело Фьяммы отвечало на его ласки горячо и страстно, не так, как холодный мрамор.

Когда Давид насытился живой плотью, а Фьямма — нежными прикосновениями, они перешли к ритмичным движениям. Фьямма скакала верхом на Давиде, как на этрусском коне из своего сна, а Давид, словно резцом, рассекал нутро Фьяммы.

Так шли часы, и все так же струился пот по разгоряченным телам, все так же раздавались вздохи и стоны, сопровождаемые журчанием фонтана и хлопаньем крыльев кружившей над ними рыжей голубки. И наступил вечер, пьяный от разлитого по небу красного вина.

Они опомнились, только когда стемнело. Поднялись с земли и побежали смывать с себя грязь и пот. Встали под душ, чтобы вернуть коже цвет, потерянный при рождении новой любви. Теперь между ними была не только душевная близость — они сроднились и душой и телом.

Стоя под струями воды, они ловили их губами — их иссушила любовь, в них не осталось ни капли влаги, — а потом жадно искали губами любимые губы: не могли насытиться друг другом. И в конце концов снова оказались на полу. Вода хлестала из душа, заливая фиолетово-голубой мозаичный пол, а они не замечали этого — для них сейчас существенней только губы, руки, вздохи, слова и красноречивое молчание.

Вконец утомленные, они оделись в лунный свет. Луна в ту ночь добралась до каждого уголка дома, залив его весь серебряным сиянием. Давид, обожавший ночное небо, заменил старую крышу на стеклянную, сквозь которую каждую ночь можно было любоваться Млечным Путем и созвездиями, наблюдать кометы и смотреть на Луну. Давид не мог пропустить ни одного спектакля, который разыгрывался на темном бархате ночного небосвода. Его спальня была своеобразной астрологической обсерваторией. Они лежали обнявшись в постели и наблюдали за танцем луны, то появлявшейся из-за облаков, то снова прячущейся за ними. Воспоминание о Мартине на миг омрачило радость Фьяммы. О нем напомнила ей луна — Фьямме хотелось в эту ночь подарить Давиду полную луну, но она была подарена уже много лет назад. И принадлежала Мартину. "Боже мой! — думала Фьямма. — Ведь я замужем!" Давид, не подозревавший о ее мыслях, погладил Фьямму по щеке, и это прикосновение заставило ее забыть обо всем остальном. Ей хотелось лишь лежать в объятиях Давида и смотреть на ночное небо.

Позднее, когда все вокруг погрузилось в ночную тишину, Фьямма тихо встала, стараясь не разбудить уставшего Давида, на цыпочках спустилась по лестнице, чтобы достать из сумки телефон и позвонить мужу. По дороге она поскользнулась на мокром после недавней сцены полу и едва удержалась на ногах. Нашла свое обручальное кольцо, но решила пока не надевать его. Набрала номер. Не было даже гудков — автомат сообщил, что "абонент находится вне зоны действия сети". Фьямма решила оставить короткое сообщение: она не сможет вернуться домой вечером, потому что пациентке очень плохо. "Извини" и "спокойной ночи" скрыли чувство вины за ту радость, которую она испытала, когда услышала автоответчик: муж обязательно почувствовал бы фальшь в ее голосе. Он ненавидел ложь.

Анхеля разбудил легкий плеск воды. Над морем висела огромная круглая луна, заливавшая их с Эстрельей серебряным светом и оставлявшая на воде широкую спокойную дорожку. Уже давно наступила ночь, а они все еще были на пляже — обессиленные, полуобнаженные, они уснули прямо на песке. Он взял полотенце и бережно укрыл безмятежно спавшую Эстрелью. Потом приподнялся на локте, пытаясь определить, откуда доносится разбудивший его шум. И едва не вскрикнул, различив невдалеке голубую спину дельфина, на котором сидела совсем юная девушка с золотыми волосами и короной из кораллов. Он видел ее так ясно и была она так хороша, что у него едва не хлынули из глаз слезы. Это была нимфа — совсем юная, нимфа-девочка. Она покачивалась, забавляясь, на легких волнах. Теперь он точно знал, что они существуют. Стараясь производить как можно меньше шума, чтобы не спугнуть нимфу, он попытался разбудить Эстрелью. Но сколько ни старался, это ему не удалось — она спала глубоким сном. Тогда он стал смотреть на нимфу. Он был очарован сценой, которую наблюдал: девочка звонко смеялась, обнимая и целуя дельфина. Это продолжалось всего несколько секунд, но было прекрасно. Ему захотелось броситься в волны и поиграть с нереидой, в нем словно проснулся ребенок, который сорок лет назад перестал мечтать и теперь вдруг снова испытывал безудержное желание смеяться и шалить.

Не сознавая, что делает, он побежал к морю, но как только тела его коснулись прохладные воды, девочка исчезла. Он не знал, что случилось: нимфа заметила его и спряталась или она только приснилась ему? Вокруг ничего не изменилось. Только девочки не было больше видно. Пристально вглядываясь в то место, где только что целовала дельфина маленькая морская царевна, он заметил расходящиеся по воде круги. Круги расширялись и доходили до самого берега. "Это было на самом деле, — подумал Анхель, — я ее видел".

Его охватила радость. Но теперь следовало хорошенько все обдумать. Он вернулся в реальную жизнь. Нужно позвонить Фьямме и предупредить, что он не придет домой ночевать. Включив телефон, он увидел, что позвонить не сможет — связи не было.

Что ж, одной проблемой меньше.

Как человек предусмотрительный, он еще накануне заказал номер в маленьком уютном отеле за горой. Ему захотелось поскорее попасть туда и смыть с себя соль.

Он разбудил Эстрелью нежным поцелуем, и они оделись при свете луны. Оба ощущали усталость и страшно проголодались. Поэтому, сожалея, что приходится покидать райское место, где они провели несколько таких счастливых часов, и мечтая о том, как снова упадут в объятия друг друга и проведут вместе всю ночь, они сели в машину и тронулись в путь.

Когда они добрались до гостиницы, навстречу им сразу вышел администратор. Владели гостиницей два гомосексуалиста, и потому все в ней отличалось особым вкусом. У каждого, кто попадал сюда, возникало ощущение, что он оказался внутри полотна Ван Гога — подсолнухи были развешаны по стенам, цвели во всех горшках, на шторах и даже на кафельной плитке. Хозяева, которые сами жили в этом отеле, казались творцами радости, потому что каждая вещь здесь радовала глаз. Анхель и Эстрелья оказались единственными постояльцами. Они поднялись в номер, и Анхель первым делом включил мобильный телефон. Связь была, и он услышал сообщение жены. Он решил позвонить ей, хотя и знал, что она отключает телефон, если занята чем-то важным. Так и есть: "Аппарат отключен". Он оставил жене еще одно сообщение и вздохнул с глубо-ким облегчением. Теперь всю ночь можно спать спокойно, обнимая Эстрелью.

Первое, что они почувствовали, когда проснулись, был голод: они ничего не ели почти сутки. Они с жадностью набросились на приготовленный для них великолепный завтрак и принялись поглощать манго, плоды питайи, чиримойи, помароссу и яичные блинчики. Потом выпили по большой чашке бульона, который окончательно поставил их на ноги, вернул силы, необходимые для долгой прогулки по прибрежным поселкам.

Они с трудом продвигались по разбитым дорогам. Им встречались запряженные волами повозки, доверху нагруженные кокосовыми орехами, рыбаки, на плечах несущие на рынок утренний улов; целые семьи разряженных по-воскресному мулатов (особенно хороши были девчушки в накрахмаленных полотняных юбках, с разноцветными лентами в тугих блестящих косичках), торопливо шагавшие по обочине, боясь опоздать к двенадцатичасовой службе в ближайшей церкви.

Въехав в селение Сьенагабелья, они оказались на празднике. Уличные аккордеонисты исполняли песню о Томасите, которую сожрал кайман, на площадях танцевали народные танцы, и любопытные детишки толпились вокруг рассказчиков историй о кайманах. По улицам, как живые гирлянды, текли толпы нарядных людей. Огромный плакат с нарисованным на нем улыбающимся во всю пасть кайманом извещал: "Сьенагабелья приветствует всех, кто пришел на Праздник Каймана". Они припарковали машину и присоединились к общему веселью. Эстрелья была в восторге. Она не ожидала ничего подобного. Обнявшись, они шли по рядам палаток и шатров, раскинутых специально для праздника. Тут же неподалеку проходил конкурс игрушечных кайманов, в котором участвовали сотни разноцветных маленьких рептилий. Одни в сомбреро местного образца, другие с трехцветными косынками на шее, многие с изображениями Святой Девы, покровительницы моряков и рыбаков, — все были хороши, и каждый был достоин стать победителем и получить не облагаемую налогом премию в пять миллионов песо. Эстрелья и Анхель, пользуясь тем, что их никто здесь не знал, вели себя как влюбленные подростки — обнимались и целовались на глазах у всех.

Они вошли в шатер, где с минуты на минуту должны были начаться кайманьи бега, и принялись искать местечко, откуда можно было бы все хорошо рассмотреть.

Духота стояла страшная. Пахло потом, ящерицами и тростниковой водкой. На полу были нарисованы беговые дорожки и уже натянута красно- желто-голубая стартовая ленточка. Хозяева рептилий подбадривали своих питомцев, громко выкрикивая их имена. "Вальтер! Тарзан! Шерлок! Маргарите! Этимерио! Ладиди! Виллингтон!" — слышалось вокруг, но бедные кайманы, казалось, не обращали на эти крики никакого внимания, охваченные предстартовой паникой. Атмосфера накалялась.

Анхель и Эстрелья стояли у финишной черты, сразу за ограждением для публики. По сигналу: "На старт! Внимание! Марш!" — рептилии бросились вперед. Кайман по имени Маргарито обогнал всех. Он несся, с бешеной скоростью переставляя лапки, и пристально глядел на Эстрелью.

Поравнявшись с нею, кайман, несмотря на то, что до финиша оставалось совсем чуть-чуть, вдруг остановился как вкопанный, поднялся на задние лапы и напряг все мышцы, словно демонстрируя Эстрелье свою мужскую силу и стать, потом громко чмокнул, словно послал ей поцелуй, подмигнул и продолжил гонку. Он посвятил этот забег Эстрелье. Маргарите опередил соперников на доли секунды и унес на груди как трофей трехцветную ленту, удостоверявшую, что он стал в этот день "Кайманом года". Зрители были потрясены — никто и никогда не видел, чтобы кайман вел себя подобным образом. На Эстрелью и Анхеля, единственных присутствовавших на празднике туристов, смотрели как на богов, словно действия каймана являли собой неразгаданное пророчество, были знамением, сулившим им великую радость или неминуемую беду. Знаком, который был непонятен простым селянам, но о котором нельзя было забывать. Алькальд так об этом и сказал. А потом попросил Эстрелью и Анхеля подняться на помост и объявил, что местные жители единодушно решили подарить им освященный перед началом гонок настоятелем местной церкви образ Святой Девы — Покровительницы Вод, который нес на себе во время соревнований кайман Маргарите.

Эстрелья и Анхель немного растерялись, но потом поднялись на помост вместе с кайманом-победителем, его хозяином, алькальдом и священником. Публика аплодировала и скандировала лозунги, прославляющие Сьенагабелью и ее Праздник Каймана.

Следующее пятничное приложение к газете "Вердад" было полностью посвящено сельским праздникам, о которых говорилось, что они являются безусловным выражением национального духа. Читателей приглашали лучше узнать свой край. В пример приводился недавний праздник в Сьенагабелье, после которого к древней легенде о Томасите прибавилась новая — о двух туристах-богах, взглядом заставивших каймана бежать на двух ногах и при этом выиграть гонки.

Для Фьяммы деи Фьори это была незабываемая ночь. До самого утра любовалась она звездным небом, лежа рядом с Давидом и тая от его поцелуев. Они пытались угадать, что за звезда щекочет толстое брюхо луны — Венера или Марс? У них заболели глаза от перескакивания с одного созвездия на другое, словно они играли в начерченные прямо на небосводе классики. Они купались в лунных морях, вспоминали свои дет-ские приключения и шалости и вместе сделали важное открытие: ночное небо — это просто огромное черное одеяло с множеством крохотных дырочек, сквозь которые пробивается свет жизни.

Рассвет они встретили, танцуя — обнаженными, тесно прижавшись друг к другу, — танго Гарделя. А когда спустились во двор, там их ждала новая скульптура: высохшие отпечатки четырех ладоней, памятник их страсти, в который они превратили обыкновенную глыбу глины. Позднее Давид сделал из нее шедевр, который украсил вестибюль Академии изящных искусств.

В воскресенье вечером на улицу Альмас Фьямма возвращалась если не искушенная в искусстве ваяния, то уж точно искушенная в искусстве любви. Она знала, каким фонтаном искр может взрываться тело, когда к нему прикасаются любимые руки или когда любимые губы будят на рассвете. Она могла вылепить мечту, изваять радость, высечь предзнаменование и обозначить контуры еще неясного пока будущего. Но не успела она еще дойти до дома, как радость сменилась грустью: Фьямма не знала, как ей быть дальше. Как чувствовать себя счастливой в объятиях чужого мужчины — чужого не потому, что он принадлежал не ей, а потому, что она сама принадлежала не ему. От многих пациенток она слышала подобные истории и знала, что так жить трудно, но не представляла, что настолько. В ее душе соседствовали чувство вины за измену мужу и острое наслаждение счастьем, которого никто не мог у нее отнять.

Мартин был уже дома. Стоял на балконе, задумавшись о чем-то. Даже не обернулся, когда она вошла, — пробурчал невнятное приветствие, на которое Фьямма тоже едва ответила: она слишком спешила поскорее оказаться в своей комнате. Фьямма взглянула в зеркало, и ее поразило то, как сияли ее глаза и какой молодой и гладкой была ее кожа. Она совсем не походила на ту Фьямму, какой была еще вчера. Она помолодела, была полна сил, радость жизни переполняла ее. Щеки у нее стали такие розовые, что впервые в жизни ей пришлось прибегнуть к макияжу (потребовался очень толстый слой пудры), чтобы скрыть румянец.

Она не знала, в каком уголке души спрятать свое сокровище. Перерыла весь шкаф в поисках платья, которое скрыло бы то, как изменилось даже ее тело. Наконец успокоилась, сделала усталое лицо и вышла к Мартину спросить, будет ли он ужинать. Сама она и глотка воды сделать не смогла бы.

Мартин ответил, что не голоден и что завтра ему рано вставать, а потому он хочет лечь пораньше. Поцеловал Фьямму братским поцелуем и направился в спальню. Фьямма не хотела ложиться в постель вместе с ним — боялась, что тело выдаст ее, а потому сказала, что побудет немного на балконе.

Ей нужно было покачаться в гамаке и поразмышлять над тем, над чем за несколько минут до этого размышлял на том же балконе Мартин.

Гамак покачивался. И когда он качался в одну сторону, сердце Фьяммы наполнялось радостью, но стоило ему качнуться в другую — и оно наполнялось печалью. И так прошла вся ночь. А утром у Фьяммы была такая тяжелая голова, что она была не в состоянии работать.

Ей стоило большого труда привести мозги в порядок и настроиться на рабочий лад. Когда вошла первая пациентка, тело Фьяммы все еще вспоминало руки Давида. Пациентку звали Ренунсьясьон Доносо, и она записалась на прием, потому что, как она говорила, от страха потеряла душу. Это случилось в ее собственном доме месяца три тому назад. С тех пор она искала свою душу везде — под кроватью, в старых туфлях, в шкафу среди сумок и рубашек, за дверьми и окнами, в духовке и в холодильнике. И все безрезультатно.

Никто не понимал, что именно она ищет часами без устали, потому что она никому не рассказала о своей потере. Она пришла к Фьямме, потому что хотела поскорее избавиться от своей беды, поскорее вернуть душу телу, потому что без души она не могла жить. Она говорила, что сначала жить без души было даже приятно, потому что больше не надо было страдать, но потом она обнаружила, что не может вообще ничего чувствовать. А такая жизнь ей совсем не нравилась. Она не хотела больше этой легкости тела без души, хотела снова ощущать тяжесть горестей и радостей. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Фьямма попросила Ренунсьясьон объяснить, как именно все произошло, и та начала говорить, боясь упустить даже малейшую деталь. Она была убеждена, что у нее в груди огромная дыра, которую видит каждый. Рассказывая, бедная женщина все время старалась успокоить себя, потому что как только она начинала вспоминать, дыра у нее в груди начинала расти.

Муж Ренунсьясьон, врач, обманул ее, сказав, что уезжает в командировку — на семинар по превентивной медицине. Она, воспользовавшись случаем, гут же позвонила любовнику, и когда они были уже в постели, в самый ответственный момент послышался скрип открываемой двери — это возвращался домой муж, который никуда и не думал уезжать. Застигнутая врасплох, Ренунсьясьон едва успела спрятать голого друга за стоявший в углу спальни небольшой комод на высоких ножках. Муж заглянул в спальню, и, на беду, с того места, где он стоял, комод полностью отражался в висевшем напротив двери зеркале, и ноги любовника в полосатых носках были прекрасно видны. Заметив это, женщина впала в шок, отчего на нее напал смех, такой сильный, что из горла ее вырвался большой белый пузырь, у которого, казалось, были маленькие крылья. Муж подумал, что смех жены вызван радостью в связи с его неожиданным возвращенем, и все подозрения в ее неверности рассеялись как дым. А из нее в то время, пока она инсценировала приступ кашля, чтобы заглушить лай своего любимца чихуахуа, который справлял малую нужду прямо на носки (собачка приняла их за ножки комода) любовника, стоически переносившего это испытание, вылетала душа.

Пока Ренунсьясьон говорила, Фьямме передался ее страх. В мозгу ее начали возникать картины одна ужаснее другой. К ним примешивались те мысли, что мучили ее накануне ночью, и в конце концов нервы Фьяммы совсем сдали.

Впервые за все годы работы ей предстояло сказать пациентке, что она не сможет ей помочь — она сама находилась в том же положении и не могла найти выхода. Фьямма позвонила коллеге и, сославшись на то, что очень загружена, передала ему пациентку (дослушав сначала ее историю, которая закончилась тем, что любовник сбежал, преследуемый заливисто лаявшей собачонкой).

Фьямме только этого не хватало — выслушивать истории о супружеской неверности, когда она сама изменила мужу. Как ни старалась, она не могла сосредоточиться на работе.

Когда она шла в тренажерный зал, ее догнала голубка Аппассионата, к лапке которой была привязана записка. Давид сообщал, что будет ждать Фьямму вечером у себя. В самых нежных выражениях Давид умолял ее прийти: он хотел, чтобы Фьямма позировала ему для новой скульптуры.

В то утро Давиду повезло найти в каменоломне огромную глыбу мрамора, и ему пришла мысль высечь из него фигуру, не делая предварительно никаких набросков.

Его приводила в восторг мысль о том, что он будет вонзать в мрамор резец и долото, а Фьямма будет позировать ему. Этим старинным методом он овладел много лет назад в Пьетрасанте, но потом отошел от него, предпочитая сначала лепить модель из глины, затем отливать в гипсе и лишь потом копировать в камне. Этот последний этап он часто даже поручал помощникам. И все-таки Давида всегда прельщала возможность работать с камнем напрямую. Ему казалось, что созданная таким способом скульптура несет в себе огромную внутреннюю силу, мощный эмоциональный заряд с первой минуты работы над ней и до последней. Отсекать кусочки камня с помощью долота и молотка означало каждый раз иметь только одну возможность — потом уже ничего нельзя будет изменить или исправить. Это не то что мягкая и податливая глина. Камень — это коварный аристократ, а глина — добродушная селянка.

Давида восхищали художники, подобные Модильяни, Бранкусси, Липшицу и Эпштейну, которые, в то время как большинство следовало легкой моде, пошли против всех и бились за то, чтобы воззвать из небытия старую, истинную технику. И заставляла их делать это революционная сила - любовь. У самого Давида такого мотива прежде никогда не было. И вот наконец он появился. Рядом с Фьяммой он в полной мере ощущал себя скульптором. И чувствовал огромную потребность выразить себя в камне, воплотить в нем свои желания. Работа, которая всегда была его жизнью, теперь стала еще и средством достижения любви. Он изменился, и его творения тоже должны будут измениться — возможно, станут менее отточенными, зато, без сомнения, более драматичными и берущими за душу. Уже сама мысль об этом приносила ему эстетическое наслаждение. Фьямма создаст из него нового скульптора. Вот почему он так торопился начать, вот почему умолял ее прийти как можно скорее.

Фьямма задумалась, держа в руках записку. Предложение было очень соблазнительное. Как от него отказаться, особенно после того, что она пережила накануне. Но было одно препятствие — на этот день записано очень много пациенток. Фьямма немного подумала (времени у нее было мало — голубка нетерпеливо ожидала ее ответа), села на скамью и на первом попавшемся клочке бумаги написала, что прийти не сможет. Потом посмотрела на Апассионату и решительно зачеркнула написанное. У нее закружилась голова от воспоминаний. Нет, она пойдет к Давиду. Сошлется на внезапное недомогание и отменит прием. Она писала заглавными буквами: "ДА", — а в сердце ее расцветал огромный цветок, каждый лепесток которого был одним большим "ДА-А-А!!!!" Она не могла не пойти на это свидание. Сердце сладко щемило. Фьямма позвонила секретарше, которая все еще была на рабочем месте, сказала, что неожиданно почувствовала себя плохо ("Наверняка подцепила какой-нибудь вирус, которых в эти дни над Гармендией летает множество"), и попросила предупредить всех, кто был записан на послеобеденные часы, что приема не будет.

Она не пошла сразу к тренажерам, а решила сначала проплыть бассейн пятьдесят раз, чтобы усталость помогла ей избавиться от мыслей о предстоящем свидании, — мысли эти уже настолько завладели ею, что ни о чем другом Фьямма не могла думать. Она даже не стала дожидаться, пока зазвонят колокола, возвещая, что уже три часа. Ноги сами несли по безлюдным улицам, залитым беспощадным послеобеденным солнцем, которое жгло ей голову и плавило асфальт, пахнувший гудроном и рыбным супом, — наверное, в тот день у многих жителей города на обед было именно это блюдо. Придя в фиолетовый дом, она увидела во дворике огромную глыбу мрамора, занимавшую почти все свободное пространство. Давид сооружал вокруг нее гигантские леса. Напротив глыбы был приготовлен широкий пьедестал для Фьяммы.

Давид легко соскользнул на землю, подбежал к Фьямме, радостно обнял ее и поцеловал в губы. Потом сказал, что приготовил для нее тончайшую ткань, которая нежно окутывает тело и спадает красивыми складками. Он попросил Фьямму снять одежду и одеться, как одевалась Айседора Дункан, когда танцевала на сцене. Он хотел высечь складки ткани так, чтобы они казались прозрачными, чтобы сквозь них как бы просвечивало тело. Хотел запечатлеть ее босые ступни, словно отталкивающиеся от камня, изобразить рождение новой Фьяммы, которая будет жить не только в мраморе, но, пробудившись от летаргического сна, и в реальной жизни.

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: