Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 13 глава

Звонок секретарши, предупредившей о приходе первой пациентки, вернул Фьямму к действительности. Она положила раковину на стол и отыскала в ящике нужную папку. Потом пригласила пациентку.

Это была Илюсьон Олоросо. Ей было за сорок, и она страдала хроническим пессимизмом. Даже если на улице светило солнце, она утверждала, что скоро пойдет дождь. Если ей случалось засмеяться, то уже через минуту она уверяла, что смех ее не к добру и скоро придется ей горько плакать. Если у нее что-то хорошо получалось, она говорила, что ее ждет за это наказание. Если кто-нибудь ее хвалил — значит, хотел сглазить. Все, что ее окружало, несло ей беду. И сейчас, когда Гармендию сотрясали порывы ураганного ветра, от которого здесь давно отвыкли, Илюсьон Олоросо впала в депрессию еще более сильную, чем обычно. Она была увешана амулетами, а в ее сумочке лежало множество изображений святых. У нее было столько разных талисманов, что в один прекрасный день она могла пасть жертвой несогласия тайных сил, заключенных в лапке кролика, клыке игуаны, раздвоенной косточке белой курицы, волосе слона, кристалле кварца и разных камнях. Она постоянно чувствовала усталость, горбилась, но приписывала свое состояние невезению. Потому что жизнь ее была наполнена ею же самой выдуманными неудачами, которые постепенно начинали превращаться в неудачи реальные — когда человек чувствует себя неудачником, несчастья так и валятся на него.

Фьямма хотела заставить Илюсьон почувствовать еще больший страх — она была уверена, что человеку, чтобы обрести силы для борьбы, нужно ощутить себя в крайней опасности. Она знала, что страх побуждает человека к действию. Вот уже несколько недель Фьямма работала над тем, чтобы страх пациентки достиг своего предела, но пока безрезультатно.

В тот день с Илюсьон Олоросо случились, по ее словам, ужасные вещи: сначала она рассыпала соль за завтраком, а потом увидела, что зеркальце в ее пудренице разбито. Еще ей перешла дорогу черная кошка, затем пришлось пройти под лестницей, а в довершение ко всему у нее зонтик раскрылся в доме. Все предвещало неминуемое несчастье.

На самом деле причиной пессимизма Илюсьон было то, что ужасная катастрофа, которую она уже столько времени предрекала и которая оправдала бы Илюсьон в глазах окружающих, подтвердив ее правоту и ее пророчества, все никак не происходила.

Выслушав пациентку, Фьямма вдруг подумала, что она, возможно, не так уж и неправа: что-то нехорошее вскоре действительно должно произойти. Она посмотрела на свои руки: пальцы все еще были в трауре по бабочке. Фьямма задумалась, вспомнив принятое ею болезненное решение.

День выдался долгий и скучный. На улице выл и свистел ветер, и когда Фьямма открыла окно, чтобы впустить прилетевшую с новым посланием Апассионату, бешеный порыв ветра отшвырнул голубку так далеко, что Фьямма потеряла ее из виду. В тот день погода не благоприятствовала почтальонам.

Фьямма вышла на улицу. В мыслях у нее царила полная неразбериха. Воспоминания об их с Мартином прошлом разрывали ей сердце, но и мысль о расставании с Давидом вызывала почти физическую боль. Это было слишком. Столько ей не вынести.

Но впереди ее ждало веселье и одновременно печальное зрелище.

Улицы Гармендии-дель-Вьенто были освещены тысячами фонариков, фонарей и свечей — в эту декабрьскую ночь всегда устраивалась иллюминация в честь Пресвятой Девы, и жители города, несмотря на холодный пронизывающий ветер, высыпали на улицы и на балконы, чтобы заполнить их весельем и светом. Фьямма чувствовала себя чужой на этом празднике, и ей стало еще грустнее — когда ты печален, чужая радость не заражает тебя, а лишь усиливает ощущение собственного несчастья. Фьямма почувствовала, что плачет. Кругом царило веселье, а по ее щекам текли слезы. Рядом хохотали детишки.

Они были одеты в карнавальные костюмы — черти, скелеты, вдовы — и несли с собой чучело Старого Года, которое вместе изготовили специально для этого дня: напудрили ему лицо до самых ушей, нарядили в старую рваную одежду, нахлобучили на голову дырявую шляпу, сунули в рот сигару. Чучело по традиции сожгут на большом костре в полночь тридцать первого декабря. Стуча мараками, дети окружили Фьямму — она оказалось в центре танцующего круга. Одна из девочек, одетая "черной вдовой", приблизилась к ней и рукою чучела стала вытирать ей слезы. Фьямма улыбнулась девочке, достала из сумочки банкноту и положила в протянутую ей шляпу, в кото-рой уже позванивали монетки. Так она избавилась от "смерти" — в тот невеселый день Фьямме только ее и не хватало.

В детстве она очень любила эти праздники — запах хвои, фейерверки, новые игрушки, сласти и другие радости Рождества. Но сейчас Фьямму ничто не радовало. Вокруг звучали рождественские гимны, перекрываемые звучащими через громкоговорители зазыв-ными объявлениями больших магазинов и маленьких лавок, звенели колокольчиками "Папы-Ноэли", сновали торговцы лакомствами — ив сердце Фьяммы то оживали счастливые воспоминания, то вновь разрасталась тоска, оттого что ее горести были бесконечно далеки от всеобщего праздника.

Когда Фьямма поднималась по лестнице в свою квартиру, к горлу вдруг подкатила горячая волна и она едва не задохнулась. Она и сама не могла бы объяснить, что с ней происходило — вспомнила ли она детство и мать, жалела ли о том, что матери сейчас нет рядом, или подумала о своих отношениях с Мартином и о скором разрыве с Давидом? Фьямма снова расплакалась.

В спальне шум улицы был почти не слышен, его заглушали другие звуки: в оконное стекло бились, пытаясь залететь в комнату, мириады, как показалось Фьямме, белых бабочек. Но это были не бабочки, а послания Давида, которые ветер швырял в стекло. Фьямма открыла окно, и они влетели в комнату с такой силой, что сбили ее с ног, и она оказалась погребенной под грудой исписанных бумажек, в которых Давид всеми доступными ему способами умолял ее прийти. Он не мог вынести разлуки, он хотел поцелуями сорвать с нее одежду, он хотел любить ее, хотел многое ей сказать. Он не понимал, почему она так внезапно исчезла из его жизни, он ревновал даже к воздуху, которым она дышала, умолял объяснить, чем он провинился, хотел знать, что она о нем думает, не верил, что заслужил такое наказание. Давид Пьедра чувство-вал себя жертвой ужасного ледяного, ветра, что обрушился на город, и страдал от того, что называл "внезапным приступом любви".

После всех этих записок и такого трудного дня Фьямма не могла даже плакать. Она сидела на полу и лишь тихонько всхлипывала. Хорошо, что ее никто не видел. Утирая слезы, Фьямма собрала все записки и кое-как спрятала их. Ее знобило. К тому же температура в комнате и на улице резко падала. Она вышла на балкон, чтобы повесить и зажечь хотя бы несколько цветных лампочек в честь праздника, но не смогла: ветер сорвал с таким трудом повешенную ею гирлянду. У Фьяммы больше не было сил, и она прилегла в гамак, который был свидетелем стольких счастливых и грустных событий в ее жизни. Там ее застал вернувшийся домой муж.

При виде жены Мартина охватила жалость. И хотя он боялся, что, если примется утешать ее, она может неправильно истолковать его намерения, все же подошел к ней. В последние дни он тоже реже виделся с Эстрельей. После встречи с Фьяммой на улице Ангустиас он старался больше не давать поводов для подозрений. К тому же он и сам уже до конца не понимал, хочет ли оставить жену ради Эстрельи. Причин было несколько, но главное состояло в том, что он испытывал по отношению к Фьямме странное чувство, похожее на отцовское, и чувство это усиливалось всякий раз, когда он видел, что Фьямме плохо. Сейчас была именно такая минута.

Мартин сел рядом с женой и спросил, как у нее дела. Он уже несколько месяцев не знал и не интересовался, чем живет Фьямма. Она ответила, что все хорошо, только вот голова разболелась — наверное, из-за затянувшихся месячных. Сказала еще, что проблемы пациенток вконец утомили ее и что ей нужно отдохнуть. Мартин посоветовал ей поехать куда-нибудь, сменить обстановку, но она возразила, что не может бросить нуждающихся в ней людей. В глубине души Фьямма сознавала: единственное, что ей сейчас необходимо, — это покончить с тем разладом, что царил в ее душе. И осуществить принятое решение. И собрать все силы, чтобы это пережить. Она сделала вид, что очень хочет спать, и разговор с мужем на этом закончился. В этот день Фьямма впервые не вышла, чтобы полюбоваться рождественским освещением на старых улочках Гармендии-дель-Вьенто, этим праздником для глаз, первым в череде рождественских праздников. Начиная с этого дня жители города начинают устанавливать в своих домах рождественские ясли с Младенцем Христом в окружении семьи и животных, петь Младенцу гимны и танцевать на импровизированных площадках. В городах и селах повсюду пестреют шатры ярмарок и цирков, радуя глаз ярким многоцветьем и наполняя сердца детей радостным ожиданием. Знаменитые оркестры настраивают инструменты, чтобы предложить вниманию публики лучшие концерты года, а молодые ноги осваивают новомодные па, чтобы не сплоховать на праздничных вечеринках и дискотеках.

Все готовились к проводам старого года и встрече нового. Городские радиостанции снова передавали давно ставшие бессмертными песни, вроде: "Год прошедший мне не позабыть, столько радости он мне принес: козочку белую, ослика черного..."

Фьямма впервые не принимала участия в общих хлопотах. Но, оставшись дома в тот вечер, она ничего не потеряла: на улицах дул ветер такой силы, что гасли все фонари и свечи. Ни одна даже самая маленькая свечка не смогла догореть до конца. Иллюминацию в честь Пресвятой Девы устроить так и не удалось. Метеорологи не могли дать хоть сколько-нибудь внятного объяснения происходящему. Некоторые полагали, что виной всему северный фронт, который двигался в сторону карибского побережья, но по какой-то причине сбился с курса. Однако фотографии, полученные со спутника, наличия такого фронта не подтверждали. Все симптомы указывали на то, что над Гармендией-дель-Вьенто формировалась гигантская зона сплошной облачности, грозившей городу непредсказуемыми последствиями. Но самым странным было то, что ни один прибор этой зоны не фиксировал. В том декабре по вине погоды жителям Гармендии и Старый год не удалось проводить достойно, и Новый год как следует встретить. Много лет потом люди будут говорить о том декабре как о прошедшем зря — без веселья и праздника.

Пока Фьямма пыталась уснуть, Мартин курил в гостиной свою любимую трубку — "Станвелл". Она привезла ему эту трубку из Лондона. Он задумчиво пускал голубые кольца дыма и, пока они поднимались к потолку, следил за ними глазами, одновременно выстраивая в голове две колонки: одну под названием "Фьямма" и другую под названием "Эстрелья", мысленно вписывая в каждую колонку те чувства, что он испытывал к одной и к другой. Колонка "Эстрелья" заполнялась быстро, тогда как колонка "Фьямма" была почти пустой: в ней значились лишь размытое чувство благодарности, чувство ответственности за свое когда-то данное обещание, общее прошлое, давно забытое... или редко вспоминаемое. Страсть, любовь, физическое влечение, радость, чувство сообщничества, дружба, симпатия, будущее — все это было вписано в колонку "Эстрелья". Но если все так ясно и просто, думал Мартин, то почему же он не может наконец решиться, почему продолжает лгать? Он начал искать виноватых. Скорее всего, виновато то суровое воспитание, которое он получил в детстве от отца и от монахов в семинарии. Да, дело вовсе не в том, что он трусит: его удерживают рядом с Фьяммой те принципы, которые ему когда-то вбили в голову.

Ночью Фьямма, лежа на правой стороне кровати, не могла уснуть и мечтала о том, чтобы оказаться сейчас на улице Ангустиас, в постели с Давидом, в его объятиях, а Мартин, лежа на левой стороне той же кровати, тоже не мог уснуть и тоже мечтал оказаться на улице Ангустиас — уснуть в постели Эстрельи, крепко прижимая ее к себе. Ночь была холодной, но Фьямма и Мартин не прижались друг к другу даже для того, чтобы согреться.

На следующее утро они передвигались по дому точно сомнамбулы, почти не замечая друг друга, словно оба вдруг стали прозрачными, практически не разговаривая, общаясь лишь с помощью жестов. Ни один не хотел взять на себя ответственность, ни один не хотел произнести тех слов, после которых между ними все будет кончено. Они предоставили судьбе решить все за них. Даже если произойдет ошибка, то пусть за эту ошибку тоже отвечают не они, а судьба. Как легко связали они себя обещаниями в тот далекий день в церкви Святой Девы Скорбящей! Зачем они тогда произнесли "да", связавшее их прочнее, чем связали бы кованые цепи? Что им стоило сказать "нет"? Чем "да" было лучше "нет"? Почему произнести "да" было так легко и просто, почему они произносили это слово со счастливыми улыбками? И почему нужно было преодолеть столько препятствий, чтобы сказать "нет"? И почему было бы так больно произнести это слово или услышать его?

На завтрак у них были вопросы без ответов. Когда они наконец насытились этими, то выпили, не глядя друг другу в глаза, по дымящейся чашке молчания — глоток за глотком, тщетно ожидая, что другой произнесет хоть слово. Когда чашки опустели, они поднялись из-за стола. Им оставалось лишь надеяться, что помощь придет извне. Кто-нибудь поможет им справиться с тем, с чем сами они справиться не могут. А пока — что ж, пока решение отложено до другого дня. И это уже хорошо. Сейчас им обоим, чтобы выжить, нужно было найти хотя бы малейший повод для радости.

И обоим была невыносима разлука с новыми любимыми, без которых жизнь теряла смысл.

Утром им пришлось одеться по-зимнему — теплые пальто, перчатки, шапки. Гармендия-дель-Вьенто казалась северным городом — так здесь стало холодно. Портные и модистки трудились не поднимая головы, торопясь выполнить заказы, которыми их завалили за последние дни. Люди надевали на себя пальто, куртки, свитера, пончо, шарфы, многие женщины кутались в меха, и все же им не удавалось защититься от холода и ледяного ветра. Температура воды в море опустилась настолько, что рыба ушла в южные моря. Европейские, американские и азиатские метеорологи съехались в Гармендию, чтобы попытаться найти разгадку климатического феномена, но попытки оказались безуспешными. В конце концов люди приспособились к новым условиям. Для городского транспорта наступила пора расцвета, а прогулки при луне прекратились. Колокола в церквях звонили глухо и жалобно. Двери и стены скрипели по ночам от холода. Лица у людей стали грустными, все чаще слышались вздохи. Все соскучились по хорошей погоде. По оранжевому горячему солнцу, вместо которого сейчас в небе висел холодный бледный шар.

Однажды на прием к Фьямме явилась девушка, страдавшая "манией вздохов", — эта болезнь в послед-нее время распространилась в Гармендии-дель-Вьенто. Солита Инохоса, так звали девушку, то и дело принималась вздыхать так, что у нее синели губы и она почти задыхалась. Сначала она обратилась к врачу, но после долгого и безуспешного лечения тот понял, что речь идет не об астме, и направил ее на консультацию к Фьямме.

Приступы начались, когда однажды вечером парень, с которым Солита встречалась, полный мерзавец, бросил ее, несмотря на то, что она слезно молила его о любви. Он ушел без всяких объяснений. Он, который обещал Солите счастье на земле и на небесах, выбросил ее, как использованную бумажную салфетку. Она была для него всего лишь трофеем: сначала Солита не обращала на него ровно никакого внимания, но он побился об заклад со своими дружками, что завоюет ее. И добился своего. А когда Солита полюбила его и уже жить без него не могла, он начал издеваться над ней, повторяя, что никогда ее не любил, что все это только игра. Забыв о чувстве собственного достоинства, Солита на коленях умоляла его если не остаться, то хотя бы солгать напоследок, что он ее любит. Она бросилась на пол и ползла за ним, обхватив его ноги, а он грубо стряхивал ее, пытаясь высвободиться. Солита угрожала, что покончит с собой, если он уйдет, но он все равно ушел, оставив задыхающуюся от рыданий девушку на полу. С того дня и начались у нее эти внезапные приступы прерывистых глубоких вздохов, которые постепенно переходили в конвульсии. Обычно это случалось, когда Солита становилась свидетелем проявлений чьей-то любви — видела целующуюся парочку, например. Она не могла смотреть фильмы о любви, — это всегда кончалось тем, что ее выводили из зала. Не могла ходить в парки и на пляжи. Иногда спазмы начинались у нее, когда она ехала в метро, и тогда девушка едва не падала в обморок. Чтобы избежать болезненных приступов, она старалась как можно реже выходить из дому. Ни с кем не виделась. И, несмотря ни на что, продолжала любить так ужасно поступившего с ней парня, виня себя в том, что между ними произошло.

Фьямма была уверена, что проблема ее пациентки решается легко, но лишь при одном условии: Солита должна сознавать, что она как личность тоже имеет немалую цену. В большинстве случаев проблемы приходивших на прием к Фьямме женщин заключались в том, что они не любили самих себя и не умели разобраться в своих самых затаенных чувствах. А это всегда приводит к серьезным последствиям и разнообразным несчастьям. Эмоциональная кастрация, пробелы в воспитании чувств стали явлением настолько массовым, что вскоре мир может исчезнуть по самой простой причине — из-за отсутствия у людей любви к самим себе. Современного человека, как и его предков, не учат чувствовать. Учат складывать и вычитать, умножать, делить, читать и писать, правильно вести себя за столом, пользоваться туалетом, но любить и уважать самого себя, поддерживать в себе эту любовь, уметь понимать чувства как мужчины, так и женщины не учит никто. Детей до сих пор учат (по большей части подспудно), что мир делится на бесчувственных мужчин и женщин, умеющих чувствовать и оттого обреченных страдать. Мужская бесчувственность — синоним силы, надежности, мужественности. Чувствительность представительниц прекрасной половины человечества является признаком женственности... и слабости. Вот почему из века в век распадались семьи и лились слезы. Зло, зародившееся в мужском сознании (впрочем, не ведавшем о том), сейчас может стать типичным и для слабого пола — женщина, которая перенесла несколько ударов судьбы, сама может стать бесчувственной и "сильной", и эти слова тоже станут для нее синонимами. И что тогда будет со следующим поколением? Фьямма много думала об этом, но понимала, что изменить такое положение дел нелегко, и уж конечно, не под силу ей одной.

Было уже почти девять вечера, когда Фьямма надела длинное теплое черное пальто и вышла из своего кабинета. Она всегда носила белое и чувствовала себя странно в одежде другого цвета. Она села в такси и назвала адрес Давида — не могла больше переносить разлуку. Выйдя на улице Ангустиас, Фьямма огляделась по сторонам, словно боялась кого-нибудь встретить. Но опасения ее были напрасны — улицы Гармендии уже много дней были пустынны.

Для Давида, мужественно боровшегося с одиночеством, приход Фьяммы стал неожиданной и оттого еще более сильной радостью. Фьямма бросилась к нему и крепко обняла. Ее руки, уставшие обнимать пустоту, так давно ждали этого. Она столько ночей мечтала почувствовать рядом тело Давида. Она не выдержала испытания разлукой. Как и всегда в фиолетовом доме, у Фьяммы смешались все чувства, и желание счастья победило доводы рассудка.

Они долго рассказывали друг другу, что с ними происходило в последние дни. Фьямма призналась, что с большим уважением относится к мужу, и Давид, хотя никогда не был женат, сумел понять ее, однако все же начал незаметно подталкивать Фьямму к тому, чтобы она как можно скорее приняла решение. Они узнали друг друга совсем недавно, но Давид был убежден, что Фьямма — та женщина, которая ему нужна. Он хотел, чтобы она всегда была с ним рядом, и не допускал даже мысли о том, чтобы делить ее с кем-то. Чувственность и женственность Фьяммы сводили его с ума. Сама того не зная, она наполнила его творчество новым светом, особой жизненной силой. Это проявилось в его последней работе. Давид гордился скульптурой, которую создал. Укрытая полотном статуя ждала момента, когда она предстанет перед взором Фьяммы. И вот этот момент наступил. Увидев творение Давида,

Фьямма не смогла сдержать волнения — она увидела себя, воплощенную в камне: прекрасную, сильную, намного более уверенную в себе, чем была на самом деле. Она хотела быть именно такой! Поднятые вверх руки статуи делали ее похожей на чайку, касающуюся неба пальцами-перьями, легкие ткани одежды создавали эффект полета — казалось, она вот-вот оторвется от каменной глыбы, из которой возникла и на которую опирается одной ногой, и взмоет ввысь. "Руки воздеты, чтобы прикоснуться к мечте, а ноги — на земле, чтобы вобрать все, что может дать жизнь", — сформулировала Фьямма свои впечатления от работы Давида. Скульптор решил, что эти слова нужно выгравировать на камне, из которого вырастает созданная им фигура, и тут же принялся за дело. И пока он работал, Фьямма размышляла о том, что в этих словах отражена философия жизни. Начиная с этой минуты она станет жить так: крепко стоя на земле, будет стремиться получить лучшее от небес.

Ночь была необыкновенно синей. Холодные ветры, дувшие в последнее время, очистили атмосферу, и даже цвет неба изменился. Словно промытые, сияли созвездия, а звезды, погасшие миллионы лет назад, как будто снова излучали свет. В холодные ночи звездное небо особенно прекрасно. Давиду Пьедре казалось в ту ночь, что он увидел что-то необыкновенное, и он поспешил поделиться находкой с Фьяммой. Глаза у обоих сверкали, как у охваченных любопытством детей, когда они почти бегом поднимались в спальню. Устроившись на кровати, они подняли взоры к звездному небу, раскинувшемуся над стеклянной крышей. Прямо над ними вспыхнула бриллиантами великолепная Северная Корона — казалось, ждала минуты, когда сможет украсить чью-то прекрасную голову.

Давид приподнялся и начал, пуговку за пуговкой, расстегивать черное платье Фьяммы. Когда на ней уже ничего не осталось, Давид положил ее так, чтобы казалось, будто голова ее находится прямо под сверкающей на небе короной. Украсив голову любимой лучшей в мире диадемой, Давид шепотом, обнимая и целуя Фьямму, принялся излагать ей историю прекрасного созвездия. Нежно проводя пальцем по лебединому изгибу ее шеи, он рассказывал, что, если верить мифам Древней Греции, корона эта была подарена дочери критского царя Ариадне, которая не хотела стать женой Диониса, потому что он был смертным. Давид говорил медленно, сопровождая движением пальцев каждое слово, словно хотел спрятать его в каком-нибудь уголке тела Фьяммы, с каждым словом все больше расцветавшего...

Дионис, продолжал Давид, для того чтобы доказать возлюбленной, что он бог, снял с себя корону и забросил ее на небо, где она с тех пор и сияет... Голос Давида становился все тише, а пальцы все нежнее скользили по телу, проникая в самые заветные уголки и наполняя Фьямму блаженством, пока она дослушивала уже на ушко досказываемую историю о том, как Ариадна под конец полюбила Диониса и вышла за него замуж и боги сделали его бессмертным...

Под ласками Давида Фьямма и сама почувствовала себя богиней — рядом с любимым так хорошо мечтается! Во всем, что он делал, Фьямме чудилось волшебство. Потому-то она и боялась встречаться с Давидом — хотела быть подальше от его чар, пусть даже эти чары возносили ее на небеса. Рядом с Давидом Пьедрой Фьямма иногда испытывала страх — ей казалось, что она теряет земную опору. А ведь даже птицы отдыхают от полетов, опускаясь на твердую землю. Вечно лететь невозможно, и потому ей было трудно с Давидом: он заставлял ее летать, отрываясь от повседневности.

А между тем глаза Давида смотрели на нее так, что она забыла даже свое имя. Он накручивал на пальцы ее разбросанные по подушке черные локоны, пока ему в голову не пришла идея получше. Он попросил Фьямму лежать, как она лежит, а сам встал и вышел. Через минуту улыбающийся Давид вернулся с целой пригоршней блестящих бабочек. Это были тончайшей работы серебряные бабочки, которых он изготовил для одной задуманной им композиции. Он начал украшать ими волосы Фьяммы. И когда закончил, нежно поцеловал в глаза и назвал принцессой. А потом были самые нежные и самые проникновенные ласки. Казалось, подушки стонали от наслаждения, даже матрац изнемогал от страсти. Когда Давид и Фьямма пришли в себя, была уже полночь.

Мартин вышел из редакции в плохом настроении. День выдался ужасный. Утром, за завтраком, он собирался начать разговор о разводе, но в решающую минуту не смог выдавить из себя ни слова. Тогда он решил ждать, пока Фьямма сама не даст повод каким-нибудь резким словом или замечанием.

Но Фьямма поводов для скандала не давала. Так что Мартину пришлось отправиться на работу, не сделав необходимого шага к свободе, и он всячески ругал себя за слабость и нерешительность.

Плохое настроение, в котором он явился в редакцию, стало причиной того, что он допустил серьезнейшую ошибку: в последней передовице затронул тему адюльтера, прозрачно намекнув на связь директора влиятельнейшего в стране банка с женой конкурента, директора второго по величине банка. Банки готовились к слиянию, и владельцы газеты, ожидавшие от них крупной финансовой поддержки, никак не были заинтересованы в огласке отношений между директорами. Так что Мартина в то же утро вызвал к себе председатель совета директоров газеты "Вердад" и в жестких выражениях обвинил его в намеренном срыве важного делового соглашения. Такого позора Мартин не испытывал за все годы работы. У него было такое выражение лица, что в конце концов председатель совета директоров сам принялся утешать его: похлопал по плечу и велел как можно скорее уладить дело.

После этого Мартин бросил все силы на решение проблемы. И когда он покидал редакцию, печатные станки уже работали вовсю, отмывая типографской краской репутации газеты и пострадавшего директора банка: в следующем номере на первой полосе красовалось набранное крупным жирным шрифтом опровержение.

Мартин очень долго шел пешком, не замечая, что руки и ноги у него совсем замерзли. Он вышел в одной рубашке — пальто он ненавидел, да и не привык его носить. Но в Гармендии-дель-Вьенто выходить из дому без пальто в последние дни было рискованно, а Мартин не подумал об этом — голова его была занята в тот день совсем другими мыслями. Температура была такой непривычно низкой, что в конце концов Мартин почувствовал: еще немного — и он заледенеет. Несмотря на холод, он не смог не заинтересоваться криками, которые доносились из заброшенного здания, в котором когда-то проводились ныне запрещенные петушиные бои. Мартин завернул за угол и вдруг оказался прямо перед импровизированной ареной, на которой шел самый жестокий из когда-либо виденных им петушиных боев. Два породистых петуха, черный и пестрый, беспощадно клевали друг друга и били когтями, подбадриваемые радостными криками своих хозяев. Глядя на петушиную драку, Мартин размышлял о своем. Как сделать, чтобы расставание с Фьяммой было бескровным? Как обойтись без ссоры? Без взаимных унижений? Он так глубоко задумался, что не заметил, как к нему приблизился какой-то тип с бутылкой водки, к которой то и дело прикладывался, и предложил Мартину тоже сделать глоток. Потом его окружили пахнувшие перегаром люди и стали тянуть за рукава рубашки, требуя сделать ставку на следующий бой, потому что схватка черного петуха с пестрым уже закончилась: хозяин черного праздновал победу, а от пестрого остались лишь клочья. Придя в себя и осознав, что происходит, Мартин вырвался из круга пьяных зрителей и поспешил прочь, убегая не только от жестокого зрелища, но и от безжалостно преследовавших его собственных мыслей. Рубашка его была запачкана кровью убитого петуха, и ему жаль было и убитую птицу, и себя самого.

Он понимал, что ждать больше нельзя, что нужно наконец предпринять решительные действия. Проходя мимо парка Вздохов, Мартин почувствовал острую тоску и неодолимое желание увидеть Эстрелью. Он очень устал после бессонной ночи и тяжелого дня и потому особенно болезненно ощущал одиночество. Вот уже несколько дней он откладывал встречу с Эстрельей, надеясь на то, что вот-вот сможет явиться к ней с хорошими новостями, которых она, как он знал, очень ждала и которых он не мог ей сообщить, потому что все не решался на первый шаг и ждал, что развязка наступит сама собой.

Мартин искал и не находил ничего, что могло бы послужить поводом для разрыва с Фьяммой. Если бы она совершила какой-то проступок, какую-нибудь ошибку! Если бы Фьямма оступилась! Тогда он мог бы смело требовать свободы, во всем обвиняя ее.

Эстрелья не торопила его с решением, он сам определял, когда его принять. Мартин перебирал в уме истории знакомых и друзей, когда-либо оказывавшихся в подобной ситуации, и приходил к выводу, что от развода может выиграть, но может и проиграть. Он знал одну пару, которой повезло: пройдя через весь ужас судов и раздела имущества, оба они сейчас были счастливы со своими новыми избранниками. Но бывали и другие случаи: некоторые из его друзей расстались со своими женами ради новых возлюбленных, которые казались им верхом совершенства и в которых они очень скоро разочаровались. А отступать было уже некуда. Однако большинство его знакомых, перед которыми встал выбор, по разным причинам так и не решились на развод и продолжали трусливо лгать и страдать.

Нужно принять решение, нужно получить свободу, думал Мартин. И слово "свобода" звучало для него синонимом слова "жизнь". Да, придется пережить бурю, но потом неизбежно выглянет долгожданное солнце. Он будет жить полной жизнью. Ему уже сорок восемь. Еще лет тридцать он сможет прожить, наслаждаясь каждым днем. Нельзя больше бездарно тратить отпущенное ему время. Он имеет право жить по-другому. Мартин подумал о Фьямме... Она сильная, она выдержит. Она выслушала столько женских историй, что ее собственная покажется ей самым легким случаем. Ей хватит мужества с достоинством принять удар. Если говорить честно, то ее любовь к нему давно уже прошла. По крайней мере, она ее никак не проявляет. Когда-то она, конечно, была в него влюблена, но, к счастью, ее чувство к нему было похоже на его чувство к ней: они любили друг друга, как брат и сестра.

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: