Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 17 глава

Взявшись за руки, как шаловливые дети, и стараясь ступать как можно неслышнее, скользили они по коридорам. И волновались при этом, как на первом свидании. Они миновали дверь, из-за которой доносился свист плети и стоны монаха, который наверняка в это время предавался еженощному самобичеванию, миновали другие двери, из-за которых слышался шепот бесконечных молитв, звуки псалмов, громкий храп... Кто-то кричал во сне, намолчавшись за день.

Но вот все двери остались позади. Они юркнули наконец в келью Мартина, не зная, что все это время за ними следили чьи-то глаза.

Мартин неторопливо зажег стоявшую на столе тонкую свечку. В атмосфере запретов и воздержания страсть их вспыхнула с новой силой. Вид Эстрельи в монашеском платье доставлял Мартину невыразимое наслаждение. Он вспомнил, как когда-то, лежа на этой холодной подстилке, мечтал, как будет обнимать женщину. Страсть переполняла его. Он обнял Эстрелью и тут почувствовал, что под плащом на ней ничего нет. И тогда, охваченный желанием, он принялся яростно разрывать на ней ветхую монашескую накидку. Возможность любить в том месте, где он претерпел столько лишений и столько раз должен был усмирять плоть, разжигала в Мартине похоть. Задыхаясь, сорвал он с Эстрельи все, и она стояла перед ним, лишь перехваченная в талии грубым шнуром, с завязанными на нем узлами. Концы шнура ритмично покачивались, прикасаясь к самой белой и нежной на свете коже. Растрепанным концом шнура Мартин начал ласкать грудь Эстрельи, возбуждаясь еще больше от того удовольствия, которое она получала. Он смотрел на нее жадными глазам семинариста, наслаждаясь каждым миллиметром ее крепкого, с красивыми округлостями тела, сиявшего в слабом свете свечи. Мартин даже не разделся — жажда требовала немедленного удовлетворения. Они упали на топчан, и никогда еще им не было так хорошо. Место, в котором они находились, разжигало желание, но необходимость соблюдать тишину заставляла сдерживать крики и стоны. Топчан, которому никогда не приходилось выдерживать тяжесть двух бьющихся в конвульсиях тел, только скрипел. Вдруг Эстрелье показалось, что по келье прошелестел легкий ветерок и пахнуло душистой гвоздикой. Сама не зная почему, она вспомнила часовню Ангелов-Хранителей, но это воспоминание тут же растворилось в наслаждении, которое она получала, а аромат гвоздики был заглушён запахом свежих апельсинов, исходившим от раз-горяченного тела Мартина. Эстрелье казалось, что тело ее распадается на атомы, заполняя собой всю келью. А Мартину в это время чудилось, что он уплывает ввысь вместе с небесными звуками распеваемых монахами псалмов.

Между тем через замочную скважину за ними наблюдал монах. Наконец-то он дождался своего часа. Это был тот самый священник, что стал свидетелем их встреч в часовне Ангелов-Хранителей. Тот, что прятался в исповедальне. По чистой случайности именно в эти месяцы он находился в Риме — пребывал в добровольном затворничестве, посвящая все время трудам и молитвам, в том самом монастыре. И именно он выполнял в ту ночь обязанности привратника. Увидев Мартина, он сразу узнал его и снова начал за ним следить. Сейчас, после того, чему он стал свидетелем, он не мог решить, что ему делать: идти исповедоваться или сбежать навсегда из монастыря и вернуться в мирскую жизнь.

До рассвета было еще далеко, когда Мартин с Эстрельей вышли из монастыря через главный вход. Едва удерживаясь от смеха, они на цыпочках прошагали мимо привратника, который знал о них все и уже решился бежать вслед за ними. Эстрелья в разорван-ном плаще, с низко опущенной головой в капюшоне шла, прижавшись к Мартину, а сверху из своего окна на них с удивлением смотрел настоятель, не понимая, почему странный ночной гость направляется к своей машине в сопровождении незнакомого монаха, который шел странной походкой и из-под его плаща виднелись тоненькие красные каблучки.

В отеле Эстрелью ждало сообщение от ее помощницы Эсперансы Гальярдо, в отсутствие Эстрельи руководившей "Любовью без границ". Эсперанса просила срочно с ней связаться. Дождавшись вечера (разница во времени составляла семь часов), Эстрелья позвонила и узнала, что ее вот уже несколько дней разыскивает Найру Хатак и что речь идет о чем-то важном. Эсперанса продиктовала телефоны, по которым его можно было найти.

Повесив трубку, Эстрелья задумалась. Она вспомнила, как внимателен был к ней этот человек, когда, в трудные для Эстрельи дни, они вместе работали в Сомали. Он был мил и внимателен, и хотя ни разу не спросил, что с ней происходит, постарался сделать все, чтобы Эстрелье стало легче. И все же она никак не могла представить себе, что могло понадобиться от нее лауреату Нобелевской премии мира.

Сообразив, сколько времени было в тот момент в Зимбабве, она позвонила. И удивилась, что он ответил сам. Ответил на безукоризненном английском. Найру Хатак рассказал о важном проекте, которым занимался, и сообщил, что хочет привлечь к этой работе и Эстрелью. Речь шла о создании центра реабилитации для женщин, пострадавших от косных этнических обычаев и традиций. Он уточнил, что проект находится пока еще в стадии разработки — даже место будущей штаб-квартиры не определено, — и предупредил, что от всех его участников потребуется полная самоотдача. Он просил Эстрелью подумать, но не больше четырех дней. Найру Хатак тепло простился, и по голосу его было заметно, что он очень надеется на положительный ответ.

Предложение взволновало Эстрелью. Впервые кто-то поверил в ее профессиональные способности. И не просто кто-то, а признанный во всем мире гуманист, доказавший, кто он такой, не на словах, а на деле. С одной стороны, Эстрелье очень хотелось попробовать себя в настоящей работе, с другой — она не представляла, как будет совмещать ее со своей новой, только начинающейся жизнью. Она решила обсудить этот вопрос с Мартином, и он, порадовавшись за Эстрелью, поддержал ее, сказав при этом, что решать все же ей самой, поскольку заниматься новым проектом придется ей. Он же, Мартин, должен еще решить, что ему самому делать дальше. Сейчас он переживал период душевного подъема и видел все в другом свете. Его даже радовала возможность жить вдали от Гармендии-дель-Вьенто.

Вот уже несколько недель Давид Пьедра и Фьямма деи Фьори путешествовали по Индии. Невероятные зрительные, обонятельные, тактильные и вкусовые ощущения будили в них новые творческие силы.

Для Фьяммы Индия была сказочным сном, который вдруг стал явью. Ей хотелось проявить себя во всех видах искусства. Она записывала все, что с ней происходило, и зарисовывала все, что видела. Ярмарки были пиром для ее обоняния, а взор ласкало многоцветье легких покрывал, сквозь которые чернели женские глаза. Чудесных моментов было столько, что она ни на секунду не выпускала из рук камеры, не переставая щелкала затвором. Если уж нельзя было остаться здесь навсегда, нужно хотя бы увезти с собой то, что можно запечатлеть на пленке. Фьямма чувствовала, что каждый проведенный в Индии день приближает ее к постижению собственной сущности. Она падала с ног от физической усталости, но ее дух был бодр, как никогда. И хотя рядом с нею всегда был Давид, она иногда забывала даже о нем. В этом путешествии Фьямма надеялась обрести мир — ведь если он и существовал, то только здесь, в Индии.

Ей нужен был толчок, который помог бы ее душе обрести новое, высшее состояние, открыл путь к новому, долгому счастью, о каком она мечтала во время одиноких медитаций. Фьямма не раз достигала этого счастья, но не могла удержать его — не знала как. А в Индии она видела это счастье на лицах едва ли не всех жителей и заражалась этим счастьем сама. Она шла по улицам в сандалиях и неизменно белых одеждах, и ее сердце было распахнуто навстречу этому миру, а все чувства готовы были принять его. Все доставляло ей наслаждение. Кусок свежеиспеченного хлеба превращался в изысканное лакомство. Она полюбила вегетарианское "тали" и сырный "нан" — тонкие лепешки, запеченные с сыром и чесноком и посыпанные мятой. Если раньше она не любила острые специи, то сейчас получала от них большое удовольствие.

Повсюду попадались боги и богини со множеством рук, то спокойно поднятых, то явно грозящих карой. Фьямма наконец поняла, почему в местных верованиях так много мистицизма и почему одно и то же божество могло иметь столько воплощений. Она разобралась в запутанной иерархии каст, с рождения обрекающей каждого жителя страны на определенное место и положение в обществе; при этом никто не ропщет, потому что так предопределила судьба. Фьямма поняла: то, что она считала смирением, для индийцев есть естественное приятие всего, что выпало на их долю. Они спокойны, потому что живут в вечном настоящем. Размышлениями своими Фьямма не делилась ни с кем, кроме дневника, потому что не хотела выставлять на всеобщее обозрение то, что другие могли счесть странным. Она до сих пор не научилась полностью открываться Давиду. Ей даже казалось, что в те времена, когда между ними еще не было физической близости, они были более откровенны друг с другом.

А для Давида их поездка была проверкой на совместимость, потому что, как ни странно, он впервые путешествовал не один. Практически всю жизнь Давид вел одинокое существование. Если и сходился с женщинами, то очень скоро расставался с ними: работа поглощала его целиком, не оставляя места другим чувствам.

Впрочем, ни одна женщина не была ему дорога так, как Фьямма. И здесь, в Индии, он не переставал удивляться ей. Он видел, как Фьямма счастлива, и приписывал ее состояние тому, что им обоим очень хорошо вместе. Он любовался Фьяммой: каждая ее черта, каждый жест казались ему совершенными. Они решили для себя, что отнесутся к этому путешествию так, словно оно первое и последнее. И пусть жизнь сама покажет, как им быть дальше. Они решили жить в Индии как можно проще, открыв сердце и ум новым ощущениям.

Перед тем как войти в храм, они умащались маслами и обсыпались оранжевыми, красными и желтыми порошками, следуя всем индуистским ритуалам. Они выстаивали босиком длинные очереди вместе с верующими, чтобы приблизиться к гигантским черным фаллосам, символическим изображениям бога Шивы, и, как и все, оставляли приношения: цветы, благовония, кокосы, бананы и рис.

Устав от напряжения, они укрывались в очередном отеле, чтобы восстановить силы — индийские улицы производили слишком сильное впечатление.

Они жили на озере Пичола, в отеле, который когда-то был резиденцией махараджей. Фьямма без устали фотографировала фонтаны во внутренних двориках, голубей, слетавшихся отовсюду, чтобы попить, и отражения величественных лотосов.

Их пьянили розы Джайпура, тени, падавшие на стены и мостовые. Они посетили Дворец ветров.

У продавца с голоском кастрата и женственными движениями накупили шелков, чтобы потом изваять их складки в камне. Они переправлялись через широкие реки на спинах разрисованных цветами слонов. Видели дворцы махараджей, от былой роскоши кото-рых уже ничего не осталось. Целыми днями наблюдали, как рисуют на шелке те эротические фигурки и сценки, которыми заполнены рынки всего Раджастхана. Подолгу сидели обнаженными в позе лотоса, пытаясь в одно и то же время абстрагироваться и достичь концентрации, и со временем преуспели в этом. Они до слез смеялись над собой, медитировали в самом Тадж-Махале, этой "мраморной жемчужине, удержавшейся на щеке времени", воспетой Тагором. В Тадж-Махале при посещении одной из крипт вместе с группой туристов Мартин решил проверить акустику: он громко выкрикнул имя Фьяммы, и оно долго-долго повторялось под сводами, даже после того, как группа покинула мавзолей.

Они проплыли по Гангу, пустив по воде свечи надежды, присутствовали при сжигании тел умерших, которым суждено блаженство в загробном мире, потому что они пришли умирать на священные берега Ганга. Они прыгали вместе с обезьянами (а обезьяны прыгали по ним), катались на рикшах, а под конец поехали туда, куда обоим больше всего хотелось, — в Каджурахо.

Давид мечтал постигнуть тайну выразительности фигур, украшавших храмы Каджурахо, технику резьбы, истоки брутальной чувственности, "сарасундари" — пленительных нимф, украшавших все до одного алтари, секреты их пластики и реализма их поз, грубости и одновременно деликатности, с которыми были высечены в камне сцены плотской любви.

А Фьямма стремилась постичь истинную суть Тантры, выведать тайны абсолютной любви и священного эротизма. Она знала, что тантризм основывается скорее на практическом опыте, чем на теории. После разрыва с мужем, о котором она до сих пор не могла вспоминать без боли, перед ней открылся новый, неизведанный путь, по которому ее готов был сопровождать другой мужчина — Давид, и хотя она боялась, что и с ним может произойти то же, что произошло с Мартином, она жаждала любви, ни за что не хотела отказаться от нее, даже если это снова принесет страдание. Фьямма еще не оправилась от потрясения, разделившего ее жизнь на "до" и "после". Сейчас ей трудно было поверить чувствам, своим и чужим. Не хватало веры, она остро нуждалась в ней и предчувствовала, что найдет ее здесь, в Каджурахо. Чем дольше она жила в Индии, тем более чистыми и светлыми становились ее чувства и помыслы. Она вняла совету своего друга- йога и приберегла напоследок посещение тех мест, где могла получить новый опыт, который, возможно, откроет ей новый путь. Фьямма хотела завершить путешествие по Индии посещением расположенного высоко в горах тихого монастыря: пожить там, в посте и молитве, в окружении дикой природы.

Закат уже почти догорел, когда они прибыли в белоснежный отель. Из окна их номера открывался великолепный вид на храмы. Давиду и Фьямме не терпелось посмотреть вблизи на это чудо, но они все же решили отложить экскурсии до завтра — слишком устали с дороги. Ночью Фьямме снились странные сны: сначала приснилось, что она превратилась в "апсару" — небесную женщину, несущую в себе чудесный солнечный огонь, и будто ее обхаживает голубая луна, которая хочет усыпить Фьямму игрой на ситаре и выкрасть ее чудесный дар. Потом приснилось, что она вся каменная и что по обеим сторонам ее стоит по женщине: они поддерживают ее ноги, пока она пре-дается любовным ласкам с таинственным божеством. В том же сне взгляд Фьяммы словно раздвоился, и она смогла смотреть со стороны на то, что делает сама: увиденное ею напоминало очень красивую бабочку, состоящую из двух тел. Она пыталась понять, кто же доставляет ей во сне такое удовольствие, а когда поняла, проснулась едва ли не в слезах: в ее сны, обернувшись на этот раз божеством, снова прокрался Мартин. Фьямма упрекала себя в том, что недостаточно дорожила им, когда он был рядом. Она села в постели, чтобы немного помедитировать. Рядом спал Давид Пьедра. Звук его глубокого дыхания вернул Фьямму к действительности, и постепенно она успокоилась. О своем сне она решила Давиду не рассказывать. Наутро, взяв фотоаппарат, они отправились за новыми открытиями.

В Каджурахо их доставил на машине гид. Он был из касты воинов, уверял, что изучал испанскую филологию и в совершенстве владеет языком. Давид и Фьямма прозвали его Красавчиком, за то что он одевался как жиголо: шарфы, носовые платки в тон, серьги, усики. "Красавчик" обо всем рассказывал весьма своеобразно: путал героизм с эротизмом, вместо "обнаженный" говорил "сраженный", вместо "фигура" — "фактура", вместо "полосатый" — "волосатый" и тому подобное. Фьямма с Давидом падали от смеха, когда он начинал описывать какой-то храм. Они просили "Красавчика" перестать, но он не понимал, в чем дело, и продолжал рассказывать в том же духе. Всякий раз, когда его прерывали или задавали какой-нибудь вопрос, гид терял нить повествования и начинал все сначала. Он повторил одну и ту же историю десять раз, пока Фьямма с Давидом не сбежали от него. И правильно сделали: они и без помощи гида смогли осмотреть все эти храмы, построенные удивительным образом — без арок и сводов. Осматривая храм, посвященный богу солнца Сурье, они обратили внимание на женщину, которая сидела скрестив ноги вдалеке от них, у входа, но, не отрываясь смотрела на Фьямму и Давида. Заинтригованные, они подошли ближе и тут поняли, что смотрела женщина вовсе не на них: глаза ее были открыты, но она ничего не видела, погруженная в свои мысли. В памяти Фьяммы навсегда запечатлелось ее лицо, излучавшее спокойствие и радость. Женщина была одета в красное, у нее были высокие азиатские скулы, лицо хранило остатки былой красоты, хотя ей наверняка было уже за семьдесят. Она сидела рядом, но мысли ее, казалось, были очень далеко. Фьямма сфотографировала ее, убедившись, что даже щелчок фотоаппарата не в состоянии был нарушить исходивший от этой женщины покой.

Проведя несколько дней в Каджурахо, Фьямма с Давидом, как и планировали, расстались. Давид направился в окрестности Панны, где собирался встретиться с мастерами, изучавшими джайнистские скульптуры, созданные под влиянием искусства гуптов. Он задумал это еще в Гармендии-дель-Вьенто, после беседы с жившими там индийцами, которые работали по камню. Давид хотел научиться воплощать в камне чувственность, он больше не хотел создавать холодные фигуры. К следующей выставке он хотел подготовить что-то, что поразит зрителей, и ему казалось, что эротика — это именно то, что нужно: его одинокие женщины становились похожи одна на другую, и следовало добавить мужской компонент и немного эротики.

А Фьямма направилась в монастырь, располагавшийся в горах Виндхья, недалеко от храмов любви. Она не знала, что ждет ее там, но полагалась на мудрость того, кто дал ей совет побывать в этом монастыре — ее друга-йога, который жил в индийском квартале Гармендии и с которым она советовалась перед тем, как отправиться в Индию. Он уверял Фьямму, что если она отправится в путешествие, не собираясь ничего искать, то найдет многое. Этот человек был мудрец, много лет проживший в Индии, где набирался разнообразного духовного опыта. Наивным двадцатитрехлетним юнцом отправился он туда проповедовать Евангелие, но его самого обратили в другую веру, он приехал спасать, а спасли его, он прилетел, уверенный, что обладает истиной, которую необходимо нести другим и которая заключается в культе молитвы и самопожертвования, в медитации, цель которой — наполнить голову добрыми помыслами и намерениями, но увидел, что настоящая медитация направлена на то, чтобы полностью освободить голову от мыслей с помощью дыхания. Он убедился, что Индию не нужно учить молиться, ей не нужны спасатели душ, поскольку ее жители сами умели хранить свои души в чистоте, прибегая для этого к тому типу молитвы, которая людям на Западе показалась бы пустой тратой времени: это была молитва созерцания, поиск внутренней пустоты в полной тишине. После многих лет жизни в Индии он понял, что главный бог этой страны — отречение. Там же он понял, что абсолютная пустота и есть абсолютное счастье. Это и была самая простая и чистая правда, суть восточного мистицизма. В конце концов он стал скрытым отступником, на его клерикальное прошлое наложились учения — буддистов, индусов и сикхов, его собственный опыт. И это стало основой его душевной гармонии, того спокойствия и доброты, которые всегда поражали в нем Фьямму.

С одним маленьким чемоданчиком (в нем лежало лишь самое необходимое) в руках Фьямма поднималась по крутой горной дороге. Хотя таксист настойчиво предлагал довезти ее до самых ворот монастыря, она решила пойти пешком. Фьямма всегда любила при-роду, а здешние пейзажи очень напоминали ей ее род-ные места. Она шла, любуясь пальмами и манговыми деревьями, вдыхая свежий утренний воздух. Никогда еще не слышала она такого мощного птичьего хора. Многочисленные скалы казались убежищами, созданными природой для уставших от жизни путников. Откуда-то доносилось журчанье воды. Фьямма слышала, что в этих горах жили самые знаменитые аскеты, что сотни мужчин и женщин, приезжавших сюда со всего света, просветлели здесь духом. Вокруг не было ни души, но Фьямму это не страшило. Воспользовавшись тем, что ее никто не мог увидеть, она разделась и искупалась в кристальных водах реки, вспоминая те далекие дни летних школьных каникул, когда они с родителями и сестрами отправлялись купаться по воскресеньям.

Монастырь показался ей неприветливым и заброшенным, и Фьямма с некоторой опаской вошла в ворота. Собственно самих ворот не было: один проем. Но внутри царила поразительная чистота и порядок. И еще было очень тихо. Фьямма молча пошла по двору. Здешняя тишина внушала ей такое уважение, что она не решалась нарушить его даже приветствием. Ничего, говорила она себе, я никуда не тороплюсь, кто-нибудь меня все равно заметит. И действительно, вскоре за ее спиной возник старик в скромном одеянии. Он поздоровался с Фьяммой, назвав ее по имени.

После выпитой в полной тишине чашки горячего чая Фьямма ожидала, что старик расскажет ей, что она должна делать. Но он этого не сделал. Он просто встал и ушел, оставив Фьямму в полном недоумении. Она не знала, чем ей заняться — ей не дали никаких инструкций, не сообщили распорядка дня, который помог бы организовать свою жизнь в этом монастыре. Но старик исчез так же загадочно, как и появился. На кухне Фьямма нашла закрытую крышкой большую миску с рисом, кувшин с чистой водой и корзину с плодами манго. В глубине территории она обнаружила огород: несколько грядок с морковью, помидорами, салатом и фасолью, а чуть поодаль банановое дерево.

Подождав еще немного и никого не дождавшись, Фьямма решила, что голодна и что следует приготовить что-нибудь. Она развела огонь (электричества в монастыре не было) и сварила немного риса с овощами. Когда все было готово, Фьямма обнаружила, что нигде нет приборов. Что ж, ей впервые (если не считать младенческого опыта) придется есть руками. Она подумала, что жить здесь будет труднее, чем она предполагала, но потом решила, что еще рано делать выводы. Нужно следовать совету старого друга: не ждать ничего, чтобы получить все.

Через несколько недель жизнь ее как-то сама собой наладилась. Каждые пять дней Фьямма обнаруживала очередную загадочную записку. Первая (к ней была приложена крохотная раковина) гласила: "ПОЗВОЛЬ СВОЕМУ УХУ СЛУШАТЬ". Несколько дней подряд находила Фьямма на своем столе записку с тем же текстом и какой-нибудь кусочек природы — сухие листья, камешки, перышки, лепестки розы... И она слушала птиц, поющих на воле, кузнечиков, лягушек... Слушала всех.

От постоянного напряжения слуха ей стало больно слушать даже тишину. Она задумывалась над своей жизнью, и мысли лишали ее сна. Слушать... Разве не этим она занималась всю жизнь? Она слушала мать, слушала Мартина, слушала бесчисленных пациенток. Чему же ее хотели научить?

В тишине монастыря Фьямма постепенно отвыкала от прежней жизни, училась довольствоваться самым малым. Она чувствовала: что-то должно произойти, но уже не хотела ничего ждать. Каждое утро она под-ходила к деревянному столу, чтобы получить совет и постараться следовать ему неукоснительно.

Вторая записка была такого содержания: "ПОЗВОЛЬ СВОИМ ГЛАЗАМ СМОТРЕТЬ".

Фьямма перестала считать дни, которые прожила в полном одиночестве, и начала своим одиночеством наслаждаться. Все, что ее окружало — горы, леса, река, — принадлежало только ей. Она вставала затемно, чтобы встретить рассвет на берегу могучей реки, а под вечер взбиралась на самую вершину горы, чтобы насладиться зрелищем заката, полюбоваться, как багровый шар солнца медленно опускается за голубые хребты далеких гор. Она не взяла с собой ни фотоаппарата, ни книги, ни даже своего дневника — свято выполняла завет своего друга: в эти места нужно приходить налегке и ни на что не отвлекаться. Так что все ее вещи остались в отеле Каджарахо.

Но, в отсутствие фотоаппарата, Фьямма научилась наслаждаться удивительным цветом неба и необыкновенными формами пышных облаков не через объектив "Никона", как делала всегда, а перенося увиденную картину прямо на сетчатку своей души.

Ночью здесь было столько звезд, что им, казалось, тесно на небе, и каждая звезда силилась затмить другие. Фьямму зрелище приводило в восторг.

Ее наручные часы были при ней, но однажды без видимых причин стрелки отвалились от циферблата. Фьямма все же продолжала носить часы — ей было забавно находиться в относительном времени.

Хотя одиночество сыграло с ней плохую шутку, заставив жить воспоминаниями, Фьямма иногда ловила себя на том, что испытывает странное состояние пустоты, которого пока не могла объяснить. Лишенная элементарных удобств, она начинала чувствовать себя очень комфортно. Она жила добровольной узницей, отмечая каждый прожитый в монастыре день маленьким крестиком на стволе старого дуба, под которым любила размышлять. Медитировать она еще не пробовала, так как чувствовала, что пока не готова. Каждую ночь ей снились сны: то Мартин, то мать, то мертвые голубята, то далекое детство и сестры, то пациентки, то Давид... Чаще это были не просто сны, а кошмары, после которых она просыпалась в холодном поту. Она научилась распознавать каждый ночной звук, не бояться сов и обезьян, воровавших у нее по ночам бананы. Спала она на полу, на тонкой под-стилке.

Однажды Фьямма проснулась в слезах и три дня подряд проплакала от жалости к самой себе. Но зато промыла слезами душу и почувствовала себя легкой и чистой. Почувствовала, что освобождается от прошлого. Однако стоило ей подумать о будущем, и ее снова охватывали сомнения. Однажды, сидя под древним дубом, она поняла, что сомнений не нужно бояться. Пусть они будут, пусть помогут ей решить, как жить дальше.

Она научилась стирать одежду в реке и в той же реке смывала с себя все печали. А пока одежда сушилась на солнце, Фьямма, пыталась поймать руками облака. Она утратила чувство времени и питалась почти одной водой, так что брюки с нее спадали, и ей приходилось подвязывать их бечевкой. Она чувствовала себя в прямом смысле очень легкой, но это ее не беспокоило, а даже радовало. Единственное, чего ей хотелось, это пить. Она литрами пила чистую воду. Казалось, ее душа хотела омыться. Фьямма входила в источник и пила, пила, пила... Никогда в жизни вода не доставляла ей такого наслаждения. Она казалась Фьямме эликсиром, с ней не шла ни в какое сравнение "Маргарита", которой столько было выпито за все четверговые ужины в "Заброшенном саду".

Как-то утром, пробудившись после очередного кошмара, Фьямма почувствовала сильную жажду, но кувшина с благословенной влагой на месте не оказалось. Вместо него Фьямма увидела записку: "ПОЗВОЛЬ СВОЕМУ НЁБУ ОЩУТИТЬ ВКУС". Через несколько часов кувшин снова стоял на своем месте, а в корзине лежали, источая сладкий аромат, плоды манго.

И так прошло еще много дней, каждый из которых был отмечен маленькой радостью и большой печалью. Все смешалось в тишине этих странных гор, где у Фьяммы не было никого и ничего, кроме таинственным образом появлявшихся записок.

Однажды в полнолуние налетел сильнейший порыв ветра. Казалось, он был послан из Гармендии-дель-Вьенто. Огромная спираль вырвалась из облака и устремилась прямиком к Фьямме, которая только что получила очередную записку: "ПОЗВОЛЬ СВОЕЙ КОЖЕ ЧУВСТВОВАТЬ". И вдруг Фьямма начала двигаться в ритме ветра, который, казалось, приглашал ее потанцевать, выпевая вместе с листьями зеленую древесную мелодию. И под эту зеленую мелодию босые ноги Фьяммы танцевали голубой танец. Ее длинная тень, отбрасываемая на скалы, в ритме ночного листопада то приближалась к луне, словно целуя ее, то снова отдалялась. Фьямма не заметила, как разделась. Обнаженная, она кружилась и кружилась как сумасшедшая, открыв свое тело ласкам щедрого ветра. Она танцевала и танцевала, пока первый солнечный луч, словно ножом, не разрезал темный бархат ночи. И тогда ветер успокоился и уснул, усталый.

Через несколько дней она нашла у входа в огромную каменную пещеру голубую розу с изумительным запахом. Рядом лежала записка: "ПОЗВОЛЬ НОСУ ЧУВСТВОВАТЬ ЗАПАХИ". Фьямма поднесла цветок к лицу, вдыхая запах, но роза у нее на глазах увяла. Наполнив душу чудесным ароматом, Фьямма решила провести возле этой скалы несколько ночей, и спала прямо на земле, чувствуя кожей ее дыхание.

И однажды утром, после долгого поста и молчания, после того, как аромат голубой розы окончательно очистил ее душу, Фьямма преобразилась: все бури улеглись, все радости и печали утихомирились, и наступил полный покой. Она проснулась с желанием медитировать. Подчинившись внутреннему голосу, который она теперь слышала отчетливо, Фьямма встала над водопадом. Раньше она не осмеливалась подходить так близко, потому что боялась высоты. Сейчас же стояла у самого края, не закрывая глаз. Пришло время победить древние страхи. Не мигая, чуть дыша, сознавая, что в любой момент может сорваться, она простояла не шевельнувшись с восхода солнца до того момента, как на небо выплыла луна. Потом, словно со стороны, увидела, как падает в бездну, но не испытала при этом ни малейшего страха. Она видела себя плывущей в пустом пространстве и чувствовала, что это ей невыразимо приятно. В таком состоянии Фьямму и застала та самая женщина в красном, которую несколькими неделями раньше они с Давидом видели у входа в один из храмов Каджурахо.

Пришло время понять, что такое Тантра.

Голосом, похожим на свист ветра, женщина позвала ее по имени. Фьямма пришла в себя. После многих дней одиночества это был первый ее контакт с людьми. Почему-то женщина напомнила ей Апассионату, рыжую голубку, крылатую почтальоншу. Теплая волна прилила к сердцу Фьяммы. Она снова почувствовала острую потребность в матери и подруге. Чувства ее были, как ей казалось, обнажены. Она знала, что им, как и ей самой, нужно окрепнуть, ведь предстоял долгий путь.

Загадочная женщина с седыми волосами, которая сказала, что имя ее — Либертад, наблюдала за Фьяммой все время, что та жила в монастыре. Это она забрала кувшин с водой, она оставляла записки, положила розу возле пещеры, вызвала ветер. Она была прекрасно осведомлена обо всех страданиях и сомнениях Фьяммы в эти дни — двадцать лет назад она сама прошла через подобные испытания, разве что более жестокие.

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: