Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 16 глава

Сад был словно маленькая фабрика по производству растительных красителей, предлагавшая бесконечно богатую палитру оттенков. Фьямма с наслаждением впитывала в себя краски и звуки. Ей казалось, что она продолжает видеть эту прекрасную картину, даже когда переводит взгляд на что-то другое. Однажды, налюбовавшись чудесным садом, Фьямма обвела глазами двор и вдруг заметила нечто, очень удивившее ее: у всех статуй в нишах дворика фиолетового дома было ее лицо. Немного испуганная, она вспомнила первую встречу с Давидом на его выставке в переулке Полумесяца: тогда ее потрясли не скульптуры сами по себе, а то, что она увидела саму себя, многократно повторенную в камне. Ей пришла на ум старая теория случайностей: такое количество совпадений обязательно должно было что-то значить. Возможно, Давид был послан ей, чтобы помочь выбраться из полосы невезения? Эта мысль успокоила Фьямму.

Давид настаивал на том, чтобы Фьямма продолжала обучаться искусству лепки, и она не стала возражать. Сама не зная почему, Фьямма начала придавать небольшим комкам глины странные и удивительные формы. Но с каждым днем ей требовалось все больше глины — создаваемые ею формы становились все крупнее, а вскоре ей захотелось работать и с другими, более благородными материалами. Объем был для нее очень важен — ей хотелось вместить в каждую фигуру все свои чувства и переживания. Этот новый вид искусства вобрал в себя ее печали и мечты. Творческий инстинкт, столько лет подавляемый, наконец-то нашел выход. Теперь на работе Фьямма постоянно смотрела на часы — никак не могла дождаться наступления вечера. У нее появилась привычка завязывать узелки и рисовать абстрактные фигуры. В ней проснулась неудовлетворенная страсть материнства, и она вкладывала эту страсть в каждую создаваемую вещь.

Ее стиль характеризовали простые изогнутые линии. Словно ее руками управляли только эмоции и они действовали независимо от тела. Начиная работать, Фьямма словно впадала в любовный транс. Ее зрачки выдавали экстаз, из которого она выходила, лишь когда работа была полностью закончена.

Давид гордился ученицей. Он еще не встречал человека, который учился бы с таким рвением. Очень часто она работала до самого рассвета. А потом, сколько бы Давид ни уговаривал ее остаться, уходила к себе, на улицу Альмас. Она всегда ночевала дома. Ни разу не нарушила данного себе после ухода мужа обещания сохранить дом таким, каким он был раньше. Словно ничего не случилось.

Давид превратился в молчаливого друга, который присутствовал при процессе выздоровления, делая все, чтобы этот процесс ускорить, — он хотел снова увидеть Фьямму такой, какой знал раньше. Он выделил для нее место в саду, как раз возле оранжереи с бабочками, и старался как можно меньше ей мешать, оставляя ее наедине со своими проблемами. Только иногда приносил ей чашку мятного чая, не упуская случая обнять и приласкать. Фьямма не противилась, но казалась равнодушной к ласкам. Словно ее тело жило само по себе, а чувства сами по себе. Давид не обижался. Он довольствовался малым. И был уверен, что скоро все наладится. Пока они с Фьяммой рядом, все будет хорошо. Он старался избегать любых тем, которые могли бы напомнить о Мартине, старался не выказывать своего растущего с каждым днем желания ни на миг не расставаться с Фьяммой. А она с каждым днем все отчетливее понимала, что для серьезных занятий скульптурой нужно больше времени, и всерьез подумывала о том, чтобы отказаться от вечернего приема пациенток, посвятив освободившиеся часы своему новому увлечению.

Однажды утром, сразу после того, как Фьямма закончила беседу с Дивин Монпарнас — привлекательной женщиной, страдавшей "синдромом популярности" (ей казалось, что ее все узнают, и она поэтому всегда ходила в огромных черных очках, которые не снимала даже ночью, опасаясь, что во сне ее узнают несуществующие фанаты), к ней в кабинет вошла женщина, которой она немного побаивалась. Они были знакомы уже много лет — это была самая первая пациентка Фьяммы. Страдала она "размножением личности", случай был ярко выраженный.

Пациентку звали Виситасьон Этерна, но каждый раз, приходя к Фьямме, она называлась новым именем, в зависимости от того, какая из ее личностей в тот день брала верх. Фьямме были известны уже сто семьдесят пять из них. В то утро Виситасьон явилась в брюках и рубашке цвета хаки, таком же кепи и высоких солдатских ботинках. В таком виде она воз-никла перед секретаршей, заставила встать и ответить ей военным приветствием, а потом потребовала ответить, на месте ли субкоманданте Фьямма. Секретарша, уже знакомая с Виситасьон, подыграла ей и, как могла вежливо, пригласила сесть и минуточку подождать. Акцент и наряд Виситасьон не оставляли места сомнениям: в Гармендию-дель-Вьенто прибыла революционный лидер Фидела Кастро с целью освободить город от засилья янки. Секретарша, не дожидаясь указаний, отменила сразу четырех пациенток: знала по опыту, что, когда Виситасьон является в этом образе, ее беседа с Фьяммой немилосердно затягивается.

Фьямма поднялась навстречу Виситасьон с плохо скрываемой неохотой. Про себя она думала, что не заслуживает такого наказания, тем более в день, когда она должна закончить свою первую большую работу и как раз хотела сбежать домой пораньше. Но она любезно предложила Виситасьон пройти, пригласила сесть. Фидела садиться не стала. Расхаживая по кабинету, она обрушила на Фьямму нескончаемую речь о несправедливостях, творимых американцами по отношению к жителям Гармендии. Говорила о всеобщем равенстве, продовольственных карточках, о сверхрасе атлетов и профессионалов. Убеждала гармендийцев запереть ворота города и патрулировать улицы двадцать четыре часа в сутки, чтобы не допустить возможного вторжения. Призывала не желать ни чужого богатства, ни своего. Требовала штрафовать каждого жителя города, нарушающего революционные законы, и заклинала молодых людей, которые хотели жить и оставаться молодыми, объединяться в боевые группы и участвовать в парадах соратников по борьбе. Выкрикивая всю эту чушь, нашпигованную коммунистическими и диктаторскими лозунгами, Фидела Кастро размахивала руками и щедро брызгала слюной. Семь часов слушала ее Фьямма, пытаясь если не вразумить пациентку, то, по крайней мере, заставить ее вернуться к реальности, снова стать Виситасьон Этерна. Но ее усилия ни к чему не привели. Чем больше она старалась успокоить Фиделу, тем больше та неистовствовала. После семи часов словесного поноса и брызжущей во все стороны слюны Фьямма поняла, что больше не может, и решила одним махом и завершить прием, и навсегда покончить со своей профессией. Проклиная восемнадцать лет жизни, погубленные в этих четырех стенах, послав к черту карточки, личные дела, записные книжки, ручки, магнитофоны, пленки, кассеты и ученые книги, она поднялась из-за стола, на ходу снимая халат, и выскочила из кабинета, резко хлопнув дверью. Бросив со словами: "Теперь здесь все твое", белый халат на стол секретарши, она выбежала на улицу. В душе ее пела радость, а в голове звучало: "Что ты делаешь? Опомнись!" — но она, чтобы не слышать упреков совести, громко повторяла: "Все кончилось! Все кончилось!" — и прохожие с удивлением оглядывались на нее, не понимая, что же кончилось.

Она шла и шла, пока ноги не отказались нести ее. И оказалась на том же пляже, где познакомилась с Мартином. Она села на песок. Постепенно шум волн успокоил ее, и она смогла все спокойно обдумать. А обдумав, пришла к выводу, что никогда в жизни не делала того, что хотела, а делала лишь то, чего от нее ждали. Сейчас, когда ей нечего было терять, потому что она уже все потеряла, она больше не хотела копаться в несчастьях других женщин — ей нужно было разобраться со своими.

Фьямму все больше привлекала мысль серьезно заняться скульптурой. За годы работы она накопила достаточно средств, чтобы позволить себе это. Наконец-то она сможет осуществить давнишнюю мечту! Она никому ничего не должна, и ей тоже никто ничего не должен. Ей уже почти сорок, давно пришло время начать новую жизнь. Хотя бы заняться делом, которым ей действительно хочется заниматься. Фьямма задумалась над тем, что будет с ее пациентками, но потом призналась себе, что это ей все равно. Она поднялась на ноги и что было сил швырнула в море ненавистный мобильный телефон, потом испустила громкий крик свободного человека, и волны, накатив на берег и намочив ей ступни, прошептали ей в ответ: "Даааа..." Она будет жить для себя. Впервые в жизни будет эгоисткой, и пусть говорят, что хотят. Фьямма пожала плечами, словно говоря: "А мне-то что до всего этого?" — так она делала в детстве, и отец всегда ее за это наказывал. Сейчас этот жест помог ей утвердиться в своем решении. Никогда еще она не чувствовала себя такой беззащитной перед жизнью. Да, был Давид, но Фьямма чувствовала, что его присутствие не избавляет ее от одиночества — она еще не впустила его по-настоящему в свою душу: в ней пока жил Мартин, и ни для кого другого места почти не оставалось.

Она вошла в воду прямо в одежде. Вода была теплой и приятной. Фьямма чувствовала себя так, словно ей снова было пятнадцать лет. Ей хотелось плавать, нырять и просто лежать на воде, наслаждаясь полной свободой. Выйдя на берег, она разделась, избавившись вместе с одеждой от предрассудков, навязанных мнений, лживых улыбок и семейных преданий. Несколько часов она медитировала обнаженной, в позе лотоса, под убаюкивающий шум моря. Ей казалось, что она наполняется светом, идущим из самой сути ее существа, где тлел слабый огонек надежды, и начинает парить над песком.

Она никогда не вышла бы из состояния блаженной левитации, если бы на плечо ей не опустилась рука Давида Пьедры. Он вернул ее на землю, а потом снял с себя рубашку и надел на Фьямму, прикрыв ее наготу. Он прождал ее дома весь вечер — знал, как важен для нее этот день: она так хотела закончить работу! Потом, спохватившись, что уже полночь, а она так и не появилась, он в тревоге бросился на улицу Хакарандас, где была консультация Фьяммы. Он пришел туда впервые — знал, что Фьямма не любит, когда вторгаются в ее пространство. Дверь была распахнута настежь, по полу были разбросаны бумаги, сломанные кассеты, распотрошенные магнитофоны. При виде этого хаоса Давид еще больше встревожился. Сначала он подумал, что в кабинете Фьяммы побывали воры, но потом услышал странные звуки, прошел в следующую комнату и увидел там женщину, одетую в военную форму, — совершенно одна, почти в полной темноте она несла какую-то чушь о революции. И тогда он понял, что речь действительно идет о воровстве, но не о материальном, а о духовном: эта женщина крала время Фьяммы. И та не выдержала и сбежала. Он искал ее по всем любимым Фьяммой уголкам, пока наконец, обойдя всю гавань, не решил пойти туда, куда ноги приведут его сами. И нашел любимую там, где меньше всего ожидал найти.

Он долго наблюдал за ней, но, видя, что Фьямма слишком погружена в себя, решился вывести ее из этого состояния и положил руку ей на плечо. Фьямма очень изменилась. От нее исходил покой. Зеленые глаза сияли глубоким светом. Давид обнял ее и почувствовал, как потянулось к нему ее наконец-то снова ставшее податливым и мягким тело. После разрыва с мужем она ни разу не была такой. Впервые за много месяцев она снова принадлежала Давиду телом и душой.

Давид не захотел нарушать очарование ночи и, обняв Фьямму, осторожно, словно она была из стекла, повел ее к машине. Когда они доехали до фиолетового дома и вышли, он взял Фьямму на руки. Она обняла его за шею, и они начали подниматься наверх по бесконечной лестнице. А когда наконец добрались до спальни, руки Фьяммы отпустили шею Давида и без-жизненно упали — она уснула глубоким сном. Давид уложил ее в постель укрыл и поцеловал. С той ночи, которую Фьямма провела в постели Давида под звездным небом, прошло пять месяцев.

На следующее утро Фьямма проснулась бодрая, веселая и помолодевшая. Ей казалось, что с ее плеч свалился веками копившийся груз. Решение бросить работу открывало ей новые горизонты. Ей было ради чего жить. У нее была мечта.

Она почувствовала желание и голод. И то и другое сразу. Она сладко потянулась, и из ее спутанных волос выпала маленькая зеленая ракушка, которая запуталась в черных сетях ее локонов накануне, во время ночного купания. Она сразу вспомнила о Мартине, но отогнала воспоминание — не хотела, чтобы малейшая тень омрачила ее радость.

Давид приготовил ей на завтрак огромное блюдо тропических фруктов. Перед этим он принял душ и появился в дверях свежий, в пушистом халате, благоухающий сандаловым деревом и спелой гуайявой. В руках он держал поднос, вокруг которого порхала, радуясь возвращению Фьяммы, счастливая Аппассионата. Сегодня Давид показался Фьямме особенно красивым. Она с жадностью глотала кусочки папайи, дыни, арбуза и гуайявы. Потом принялась за сочное манго, вся перепачкавшись соком. Обсосала всю косточку, не оставив ни капли душистой влаги. Когда-то в детстве Фьямма высушивала манговые косточки на солнце, а потом рисовала на них глаза, нос, рот и разноцветные волосы. У нее были десятки "кукол-косточек". Она играла с ними во дворе, пока старшие сестры были в школе. Ей нравилось забираться на манговое дерево и подражать пению птиц, чтобы мать думала, что это они с нею разговаривают.

Пока Фьямма завтракала, мысли ее перескакивали с прошлого на будущее, не задерживаясь на настоящем. Она подумала, что следовало бы известить секретаршу, что она не придет, но потом послушалась голоса лени: если уж быть безответственной, то во всем. Никому она звонить не будет. Пусть ждут в приемной, пока не надоест.

Давид зачарованно смотрел на нее. Ему казалось, что он ни разу не видел Фьямму такой: по-детски непосредственной, разрумянившейся от возбуждения. От нее исходила заразительная, сумасшедшая веселость. Давид не мог больше сдерживаться. И она снова была податливой, нежной, влюбленной. В тот день она праздновала свое освобождение.

Фьямма решила переехать к Давиду, уверенная, что в новом доме ей будет легче начать новую жизнь. Ей понадобилось несколько недель, чтобы подготовиться к переезду. Все, что она захотела взять с собой, уместилось в небольшой чемодан, да еще в самой глубине сердца она уносила боль, связанную с этим местом. Церемония прощания была грустной и торжественной: Фьямма укутывала белыми простынями кресла, диваны, скульптуры, столы, фотографии, вазы, картины, лампы и прочее. Можно было подумать, что она собирается в долгое путешествие и сама не знает, когда вернется. Она заклеила черной бумагой окна, чтобы солнечный свет не проникал внутрь, задернула шторы, свернула ковры. Потом поднялась на чердак, где хранились ее собственные воспоминания и вос-поминания ее мужа, и наткнулась там на деревянный ящик, в котором Мартин хранил свои раковины. Она не смогла удержаться и открыла его. И сердце ее едва не разорвалось — Фьямма не подозревала, как далека она еще от исцеления. В ящике, покрытые толстым слоем пыли, лежали самые красивые раковины, которые они собрали в те дни, когда их любовь только начиналась. С каждой раковиной была связана своя, дорогая сердцу история. Фьямма пролила над ними последние слезы, что у нее еще оставались. Слезы вытекли, словно реки из глубин ее души, переполнили ящик, раковины всплыли, и соленая влага начала медленно кружить их. И тогда Фьямма поднялась и быстро сбежала по ступеням вниз. Она больше никогда не переступит порога этого дома. В этих стенах живет прошлое, которое приносит ей только страдание, а она хочет радоваться жизни. Закрыв за собой дверь, Фьямма наклонилась, чтобы подсунуть под нее ключ — наверное, хотела таким образом лишить себя возможности войти, если вдруг когда-нибудь ей этого захочется, но потом передумала: она бросит ключ в море на том самом пляже, где они с Мартином встретились и полюбили друг друга. Путь утонет, и пусть утонут вместе с ним все воспоминания. Она решила сделать это сейчас же, чтобы потом еще раз не передумать.

Фьямма шагала к пляжу, сжимая в кулаке единственный ключ от своего дома. Она понимала: то, что она собирается сделать, не эксцентричная выходка: это акт отречения. Бросив ключ в море, она уже никогда не вернется к прежней жизни.

Дойдя до кромки воды, она прислушалась, но не услышала привычного шума волн: море было удивительно спокойным и молчаливым. Оно не захотело петь для нее. И тогда, размахнувшись, Фьямма со всей силой бросила в море маленький бронзовый ключ, и он, упав в воду, как золотая капля, погрузился в глубину.

Следующие несколько дней они обдумывали, что будут делать дальше. Давиду пришла в голову блестящая мысль: отправиться на три месяца в Индию. Фьямма с восторгом его поддержала. Ее всегда притягивала эта страна. Побывать там было ее детской мечтой. Ей давно хотелось прикоснуться к этой древнейшей цивилизации с ее удивительными религиями и ритуалами. Ее все там восхищало: яркие сари, искусство народных умельцев, ароматические масла и специи, ткани и краски, архитектура, легенды о богах, тантрические культы. Но больше всего ее приводила в восторг мысль поехать в Каджурахо и посетить храмы любви. Она много лет мечтала о таком путешествии, но ей не хватало времени: она понимала, что Индия — это страна, которую нужно постигать медленно.

Готовясь к путешествию, Давид и Фьямма отправились в индийский квартал и накупили разных книг, путеводителей, карт и справочников. Скульптор уже бывал в Индии. Это было много лет назад. Он тогда был совсем юным, а Индия была для молодых либералов и бунтарей источником вдохновения, оазисом мира, добра и всеобщей любви. Несколько месяцев Давид прожил, одеваясь в одежду индийцев и соблюдая строгий пост. Он создавал скульптуры из привезенного из каменоломен Панны желтого камня с красными вкраплениями — того самого камня, из которого построены чудесные храмы джайнов. В Индии он познакомился со знаменитой "ливерпульской четверкой" и слушал в их исполнении еще никому до того не известные песни, которым вскоре суждено было свести с ума весь мир. От того времени у него осталась любовь к благовониям и привычка к одиночеству и аскетизму, нарушенная с появлением в его жизни Фьяммы.

Последние недели перед поездкой прошли в лихорадочных сборах. Один из друзей Фьяммы, хорошо знавший Индию, посоветовал им в конце путешествия отклониться от типичных туристических маршрутов, и они долго придумывали, куда еще отправятся.

Когда все было готово, они, никому ничего не сказав, вылетели в Дели. Они собирались побывать в Удайпуре, Джохпуре, Джайпуре, Агре, осмотреть Тадж-Махал, посетить Каджурахо, провести несколько дней в великолепном Варанаси, а потом, перед возвращением в Гармендию-дель-Вьенто, восстановить силы в тихом монастыре.

Мартин Амадор и Эстрелья Бланко уже несколько недель жили среди зеленых холмов и кипарисов. История с Сикстинской капеллой кончилась тем, что они, проведя там всю ночь, оказались в полицейском участке, где разъяренные карабинеры настаивали, что Мартин с Эстрельей прятались в капелле с единствен-ной целью — разрушить бесценное достояние Ватикана, а консул их страны — дон Плегарио де ла Крус, близкий друг семьи Эстрельи, — с пеной у рта доказывал, что они просто глупые влюбленные романтики. Полицейским они дали обещание больше не попадать ни в какие истории, а дона Плегарио сердечно поблагодарили за участие и пригласили поужинать в дорогом ресторане на последнем этаже отеля "Хаззлер", где они остановились.

Мартин чувствовал себя в Риме прекрасно. Город заражал его романтизмом, которым здесь дышал каждый камень. Он показывал Эстрелье самые удивительные его уголки. Он привел ее к заросшему мхом маленькому фонтану — настоящему монументу в честь победы воды над камнем. Еще будучи семинаристом, Мартин часто приходил сюда: долго любовался фонтаном и фотографировал его. Здесь он крестил Эстрелью "в свою веру", смочив ей лоб прохладной водой. Он провел ее по узким крутым улочкам с выцветшими фасадами, где на веревках сохло белье, причем без всякого смущения выставляли все — от скатертей до нижнего белья. Трусы и лифчики гордо реяли над головами прохожих, наполняя улицу запахом стирального порошка. Показал маленькие дворики, стены которых были покрыты каскадами голубых цветов. Отвел на Пьяцца-де-Санта-Мария в Трастевере, чтобы она послушала, как звонят колокола ночью. Там он объяснил Эстрелье, что значит каждый звук, рассказал, что большие колокола гулко отбивают часы, а маленькие -и звонкие отмечают каждую четверть часа. Эстрелья научилась отличать праздничный звон от поминального. В маленьких уличных кафе, увитых виноградом, они ели ризотто и запивали его чудесным кьянти, слушая, как местный музыкант, аккомпанируя себе на стареньком аккордеоне, пел им хрипловатым голосом: "Al dila dil limite del mondo, di sei tu..." — песню, которую влюбленный Мартин когда-то посвящал Фьямме. Теперь он дарил ее Эстрелье.

Они провели в Риме месяц, осматривая памятники, площади и музеи, часами пропадая в художественных салонах на Виа-Маргута, любуясь Виа-деи-Коронари с ее великолепными дворцами в охряных и дымчатых тонах, скупая ангелов в лавочках антикваров. Следуя традиции, они, встав спиной к фонтану Треви, бросили в него по монетке, чтобы снова вернуться в Рим, а потом сели в машину и отправились в Тоскану, чтобы надышаться воздухом эпохи Возрождения и забыть среди зеленых холмов о том, что скоро придется возвращаться к работе и привычной рутине.

Мартин старался не думать о будущем. Настоящее было прекрасно, и он не хотел расставаться с ним. С Эстрельей все у них шло замечательно. Мартин все реже вспоминал бывшую жену, работу и то, что про-изошло в редакции. Он больше не хотел заниматься журналистикой. Он даже не думал о том, что будет, когда он вернется в Гармендию. Если бы можно было, Мартин навсегда остался бы жить под тосканским небом. Он был уверен, что эти места благословлены небесами. Здесь даже время текло по-другому. А люди, похоже, жили, следуя древнему девизу: Festina lente — "Поспешай медленно".

Они остановились во Флоренции. Поселились не в отеле, как делают обычно туристы, а среди местных жителей: сняли уютную квартирку на Виа-Лунгарно, прямо на берегу Арно. Из огромных окон открывался прекрасный вид на реку. По утрам желто-зеленые холмы словно выплывали из тумана. Вечерами они гуляли по Понте-Веккио с его крошечными домиками — мастерскими ювелиров, где вечно толпились туристы. Они прожили здесь сорок пять дней, стараясь ничего не упустить. Они брали уроки тосканской кулинарии, настоящей cucina povera, и полюбили хлеб с оливковым маслом, помидором и базиликом. Научились разбираться в травах и духах. Эстрелья пополнила свою уже и без того очень внушительную коллекцию ангелов: упросила даже торговку фруктами продать ей ангела из папье-маше, возвышавшегося над горкой апельсинов.

Эта ее болезненная страсть начинала понемногу раздражать Мартина, который всегда был человеком сдержанным и избегавшим лишних трат. Он замечал за Эстрельей неумение остановиться, когда речь шла о покупках. Им пришлось обзавестись еще двумя чемоданами, в которых едва уместились все творения законодателей итальянской моды, которые Эстрелья приобрела в многочисленных бутиках на Виа-Кондотти в Риме. Если так дальше пойдет, думал Мартин, им придется на обратном пути зафракто- вать целый самолет. Эстрелья замечала его недовольство, но ей всегда удавалось смягчить его поцелуями и ласками.

Не забывали они и о "Дороге ангелов". Мартин, у которого была привычка все квалифицировать, решил вести поиск ангелов по нескольким направлениям: Благовещение, Поклонение Волхвов, Вознесение и так далее. Они разыскали в галерее Уффици все Благовещения эпохи Кватроченто. Долго стояли перед прекрасным ангелом из "Благовещения" Леонардо да

Винчи, перед "Благовещением" Боттичелли, красота которого вызвала слезы на глазах Эстрельи, перед "Благовещением" Лоренцо Креди и Мелоццо да Форли, Алессо Бальдовинетти... Их было столько, что целую неделю они почти не выходили из галереи. Разыскали знаменитых ангелов Россо Фиорентино, Тинторетто, Веронезе и Луки Джордано. На их примерах Мартин смог раскрыть Эстрелье тайны изображения крыльев, которые сам постиг еще во время учебы в семинарии. А на примерах "Трех архангелов с Товием" и "Поклонения младенцу Христу" Франческо Боттичини он показал ей разницу между крыльями архангелов и крыльями ангелов.

Эстрелья слушала его как школьница, ловила каждое слово. Она и не предполагала, что с ангелами столько всего связано, и радовалась, как ребенок, каждому новому открытию. Постепенно она начинала понимать, почему Мартин так живо интересуется всем, почему постоянно фотографирует. А он был весел и обаятелен, демонстрировал перед нею умение вести интеллектуальные беседы и подмечать детали. Его фотоаппарат почти летал — столько крыльев было сейчас внутри него!

Когда, наконец, желание увидеть всех ангелов было удовлетворено, они начали паковать чемоданы. Это было нелегко: не потому что они слишком много всего накупили, а потому что не хотели расставаться с городом, который успели полюбить. И со своими новыми друзьями — семейством "Фаджиоли", про-званным так за любовь к огненному фасолевому супу — zuppa di fagioli, — который они ели даже в августовскую жару. Главой семейства была настоящая mamma italiana. Она давала уроки кулинарии Мартину и Эстрелье и очень привязалась к ним. Каждый вечер они получали приглашение на ужин, который всегда начинался с мортаделлы, хлеба, оливкового масла и кьянти, а заканчивался неизменными слад-ким вином и миндальным печеньем. На прощальный ужин она пригласила всех соседей. Узнав, что Эстре-лья и Мартин уезжают, те расстроились и взяли с них обещание вернуться. Мартин с Эстрельей такое обещание с готовностью дали.

Они посетили окруженные высокими стенами сред-невековые города, побывали в великолепной Сиене. По дороге, пролегавшей среди виноградников, холмов и кипарисов, доехали до Монтепульчиано, откуда сбежали в страхе, потому что, когда они с бесстыдством школьников глазели в соборе на нетленное тело святого, святой открыл глаза и посмотрел на них.

В провинции Кьянти они вволю напились знаменитых вин и сфотографировали со всех возможных точек все тринадцать уже столько веков гордо возвышавшихся над городом башен Сан-Джиминиано — этого средневекового Нью-Йорка.

Они съездили в Лукку и Пизу, а потом, смыв с себя усталость и пыль всех дорог в термах Монтекатини, отдохнули, предавшись dolce far niente — "сладкому ничегонеделанию".

В Ареццо Эстрелья едва не упала в обморок, когда, разглядывая ангелов на потолке в большом зале дома

Вазари, вдруг узнала потолок в своем собственном, таком далеком доме...

С каждым днем они все лучше узнавали друг друга и становились все ближе. И прежде всего потому, что Мартин был прекрасным гидом, а Эстрелья прилежной ученицей, жадной до знаний. Они жили в состоянии эйфории, бросаясь навстречу самым отчаянным приключениям, на какие не осмелились бы даже в юности. Они хотели развлекаться, хотели быть счастливыми. Поэтому Эстрелья поддержала желание Мартина посетить семинарию, где он когда-то учился. Она сама попросила поехать туда. Благодаря своим связям она заручилась письмом прелата епархии Гармендии-дель-Вьенто монсеньора Илюминио Ресуситадо Синграсии (близкого друга юных лет Мартина) к приору семинарии францисканцев.

В письме епископ почтительнейше просил позволить его другу провести одну ночь в келье, где он жил и молился тридцать лет назад. Письмо было заверено печатью епархии.

Уже много лет Мартин лелеял мечту вернуться в эти холодные стены. Сейчас он был совсем другим, но хотел хотя бы на одну ночь почувствовать себя прежним, побыть теперь уже в добровольном заточении. Он покинул это место много лет назад, но до сих пор оно странным образом притягивало его. Мартин понимал, что это глупо, и все же желание его не покидало.

Разыскивая монастырь, они заблудились в узких улочках. Уже стемнело, и нигде не было ни одного указателя. Наконец уже около полуночи они, прорвавшись сквозь туман, поднялись на холм, где темнели башни монастыря. Они поставили машину далеко от ворот, среди окружавших обитель кипарисов. Эстрелья осталась в машине, а Мартин направился к воротам с письмом в руках. Он постучал в тяжелую деревянную дверь, но ему никто не открыл. Тогда он позвонил в висевший у двери старый медный колокольчик. И тут же на него нахлынули воспоминания. О том, как не хотел он становиться священником, хотя обещал отцу достичь сана епископа. Дни, проведенные в этих стенах, были для Мартина серьезным испытанием. А между тем открылось маленькое окошко в двери и показалось удивленное лицо монаха, не понимавшего, кто мог явиться в такой час. Не произнеся ни слова — монахи монастыря давали обет вечного молчания, — привратник взял у Мартина письмо и, увидев, какой печатью оно запечатано, открыл дверь, которая громко заскрипела, пропуская Мартина.

Монах ушел с письмом и через некоторое время вернулся, любезным жестом пригласив Мартина следовать за ним. По маленьким внутренним дворикам и крутым лестницам они добрались до старой кельи. Стоя на пороге своего прошлого, Мартин улыбкой попрощался с монахом. Потом вошел в келью и закрыл за собой дверь. В келье он обнаружил старую сутану. На спартанском столике горела свеча в том же деревянном подсвечнике. Тонкая подстилка на топчане была застлана чистой белой простыней. Он нашел кусок простого мыла, полотенце и толстое шерстяное одеяло. Все было как прежде. Казалось, время здесь остановилось. Запах ржавчины и плесени от стен, слабый аромат, исходивший от висевших на вешалке облачений, всколыхнули многое в душе Мартина. Он погладил рукой францисканский шнур, висевший в изголовье кровати — там, где Мартин когда-то его повесил. На своем месте была и скамеечка для молитвы — сколько ночей провел он, стоя коленями на этой скамейке, плача и молясь! Мартин принялся за дело. Привел в порядок комнату, повесил сутану и принялся искать выход. Он должен был незаметно провести сюда Эстрелью. Мартин понимал, что прийти сюда тем путем, каким пришел он, Эстрелья не сможет: привратник всегда начеку. Тогда он вспомнил о боковой дверце, через которую часто сбегал, и на цыпочках направился к ней по темным коридорам. Он пребывал в радостном возбуждении, приключение горячило кровь. Добравшись до машины, где ждала Эстрелья, он велел ей надеть принесенный им плащ с капюшоном. Она пришла в восторг от этой затеи, старательно убрала белокурые локоны под капюшон, и они, прячась за кустами, побежали к дверце.

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: