 |
Глава XX. Глава XXI
|
|
|
|
Глава XX
В первые ночи, последовавшие за этим паломничеством к истокам, мое воображение вновь обрело всю свою выразительную силу. Мои фантазии использовали Руиса мастерски, властно господствуя над ним и без устали помыкая. Казалось, не было пределов услужливости, с которой мой регенератор вопреки собственной воле соглашался подчиняться мне. Пусть даже он находил в этом кажущемся смирении радость некоего социального реванша — я не игнорировал ее, даже напротив: обращал его неистовство себе на пользу. Он принуждал Лору к самому низкому покорству, употребляя ее с такой грубостью и ненавистью, что я узнавал в них злобу униженных, никогда не бывавших на подобном празднестве. Но антагонизм, который я, таким образом, умышленно порождал в себе, проникал в самую глубь моих жизненных сил и подстегивал мои чувства, А потом, конечно, случилось то, чего я желал, на что надеялся и чего вместе с тем опасался: мой подручник стал еще требовательнее.
Нет ничего утешительнее, чем сделать из своих собственных несчастий конец света. У «Заката Европы» есть хорошая изнанка: он дает отпущение грехов. Но для тех, кого интересует бремя прошлого, упомяну, что в тысяча девятьсот тридцать первом, во время Колониальной выставки, когда имперская Франция царила над народами и богатствами Африки и Азии, мне было семнадцать. Не думаю, что стоит забывать это историческое уточнение, — в нем есть нечто более глубокое, чем кажущаяся дань иронии: если Руис больше не соглашался служить мне и оставлял меня полностью безоружным, то не только потому, что чувствовал себя эксплуатируемым. Он требовал большего, нежели «эффективный контроль за ресурсами». Он сам хотел стать моим господином. Он понял, что я уже не могу без него обходиться. Он осознал свою силу. Я был в его власти, и он это знал. Настал его час.
|
|
|
Я заявился на улицу Карн очень рано, на следующий день после нового своего провала. Поднялся на пятый этаж и постучал. Никого. Я зашел в арабское кафе напротив и стал ждать у стойки, следя за входом в дом. Североафриканцы, несколько негров. Я там был единственным европейцем. Полиция без труда получила бы мое описание. Высокий мужчина в зеленом американском плаще армейского образца, очень коротко остриженные белокурые волосы с проседью, шрамы на лбу и на челюсти… Оставался у стойки около часа, был спокоен, все время улыбался… А потом перешел через улицу и вошел в дом напротив… Наверняка он и есть убийца…
Можно было бы сослаться на необходимую оборону. В конце концов, я защищал свою честь.
Я мог бы также сказать, что выследил его, что пришел за своими золотыми часами, которые он у меня украл, что он схватился за нож и я выстрелил.
Меня разглядывали. Полдюжины североафриканцев и несколько негров. Они приехали из новых стран, где источники энергии еще не тронуты.
Я прождал уже больше часа, когда он наконец появился, вырядившись без малейшего уважения к своему животному великолепию в гнусный костюмишко горчичного цвета. Меня всегда оскорбляли эти так называемые забавные фотографии, где тигры, львы и даже собаки пародийно изображают людей.
Я поднялся на пятый этаж и постучал в дверь. Он открыл и, кроме внезапной, неподвижной напряженности тела и взгляда, не проявил никаких признаков беспокойства или удивления. Наверняка он и понятия не имел о связующих нас тайных узах, но уже знал, что я дорого ему плачу. Я был для него непонятным, но щедрым нанимателем. Я толкнул дверь, и он отступил. Я вошел и закрыл ее за собой.
Брови вразлет на гладком матовом лбу касались у висков своими черными крыльями беспорядочного неистовства блестящей и дикой гривы. Под выступающими скулами западали щеки — вплоть до прорези никогда, казалось, не знавших одышки губ. Лицо его было бесстрастно, немного недовольно, но в глубине глаз таилась крайняя сосредоточенность, потому что правую руку я держал в кармане своего плаща.
|
|
|
Я немного вытащил свой кольт. Мне требовалось быть во всеоружии.
— Сними-ка с себя этот дерьмовый костюмишко.
Предстань он передо мной в таком виде в момент употребления, эти нелепые одежки угробили бы мое воображение, лишая его наиболее верного возбудителя: вида натуры, столь близкой к своему первоисточнику, не несущей на себе бремени никакого прошлого и у которой будущее может потребовать всего.
— Снимай, говорят тебе…
На его лице появились признаки циничного понимания…
— Нет, старина. Ошибаешься. Глубоко ошибаешься. Это совсем не то, что ты думаешь. Не пытайся понять. Я тебе плачу, чтобы ты слушался. Ну, давай снимай эту мерзость и надевай свою кожу…
Он переоделся, не спуская с меня глаз. Кожа ему шла донельзя. Она подчеркивала все, что было брутального в его облике.
Он стоял предо мной, расставив ноги, подбоченясь, куртка распахнута на белой майке…
Я сел на кровать и стал на него смотреть. Я пополнял свои запасы.
Я оставил ему тысячу франков.
Он быстро приручался. Я хотел быть в этом совершенно уверенным и прекратил посылать ему деньги.
Прошло несколько дней, и я уже начал говорить себе, что ошибся и что он не способен на такую гордыню.
Лора ужинала с бразильскими друзьями, оказавшимися тут проездом, и собиралась прийти ко мне около полуночи. Было начало первого, когда в дверь позвонили.
Руис стоял неподвижно, держа руки в карманах своей кожанки: в его теле и взгляде была беспокойная и в то же время решительная сосредоточенность. Я подумал было, что он инстинктивно понял, чего я от него ждал, с каким тайным жаром надеялся избавиться от самого себя. Что в ожесточении, с каким я преследовал его и провоцировал, была мечта об избавлении, надежда, что Руис положит конец моим потерям, разом освободив от последних исторических пережитков, я уверен в этом теперь, когда пишу эти последние страницы с сознанием, что попался в западню именно из-за избытка памяти…
|
|
|
Но Руис не был ни достаточно цивилизован, ни достаточно дик, чтобы понять. Он был не из моего конца света. Он пришел не из братских побуждений. Он всего лишь явился за своей платой. Я был для него непостижим, но он рассчитывал на это непостижимое, чтобы по-прежнему тянуть деньги.
Я оставил его и прошел в гостиную; Лора могла вернуться с минуты на минуту, и не знаю, боялся я или надеялся, что она окажется здесь…
Я чувствовал присутствие Руиса за своей спиной, он стоял совсем рядом, пока я брал деньги в бумажнике. Я оценил его полное молчание, это инстинктивное принимание того, что должно было в наших отношениях оставаться непроговоренным. Кроме напряженного взгляда, лицо его воздерживалось от любого выражения, потому что он наверняка чувствовал себя здесь на чужой территории и не хотел в этом признаться. Было что-то наивное в уверенности, с которой он взял деньги, как будто они действительно ему причитались.
— Gracias, se& #241; or[17].
Он дошел до двери и бросил на меня еще один взгляд.
— Adios, se& #241; or[18].
Он явно успокоился. Непостижимое по-прежнему благоволило к нему. Я не вернул ему паспорт, но его, видимо, это не заботило. Он был уверен, что мы скоро увидимся.
Лора вернулась всего через несколько минут после его ухода. Оживленная, смеющаяся, она бросилась целовать меня в каком-то радостном порыве. У меня не осталось сил даже на улыбку. Я был слишком близок к истине. Я знал, что зашел уже очень далеко и почти достиг цели. Она отстранилась немного, чтобы получше рассмотреть меня, руки ее лежали на моих плечах, но вдруг лицо ее омрачилось.
— Что случилось? Ты совсем бледный…
— Ждал тебя.
Той ночью я мечтал, чтобы Руис вернулся и одним ударом шпаги положил конец моему будущему.
Он не пришел. Он уклонялся и отказывался мне служить. Вместо того чтобы признаться себе, что фантазий мне больше недостаточно и что я умышленно манипулирую своей психикой, желая всех нас троих толкнуть к реальности, я попробовал ограничиться ценой нервных издержек, на которые у меня уже не было средств.
|
|
|
Последовало несколько довольно мучительных дней. Лора избегала физической близости. При одном намеке на ласку в ее взгляде появлялось выражение пугливой мольбы: она не хотела подставлять меня новой неудаче. Она удерживала мою руку, нежно сжимала ее, но оставалась безответной. Когда мы ложились, она начинала обходиться со мной со своего рода целомудрием и робостью, будто обнаружила во мне монашеское призвание…
В конце концов как-то вечером я оказался храбро бессилен. Одна моя рука скользила по ее телу, тогда как другая украдкой отправилась на поиски меня самого, проверить, произошло ли это. Мои губы и дыхание блуждали по ее грудям, пока правая рука рьяно трудилась, чтобы придать мне некоторую состоятельность. Я смог таким образом добиться определенной величины, и тотчас же, едва мне показалось, что желанное уже в области возможного и что в любом случае стоит рискнуть, пустившись в авантюру, поскольку маловероятно, чтобы мне удалось достичь большего размера, я стал рваться в бой, предварительно поместив под ее бедра подушку, чтобы создать более благоприятный угол для моей недостаточной твердости, то есть скорее снизу вверх, нежели сверху вниз, что всегда рискованно, так как можно оскользнуться и выпасть наружу из-за нехватки плотности и объема при внедрении, а сам тем временем весь сосредоточился на состоянии моей мужественности, ибо, стоило ей незначительно снизиться, меня вытолкнуло бы вон. С другой стороны, поскольку недостаток твердости граничил со сгибанием, мне любой ценой требовалось удержать достигнутое, а если возможно, то и развить его, чтобы обезопасить себя со всех сторон и даже, быть может, создать некоторый запас прочности, воздействие которого на психику уже само по себе важный фактор успеха, благодаря чувству обеспеченности и уверенности, которое оно внушает. Неистовство, с каким я ринулся вперед, словно в мои лучшие дни, имело всего одну цель: отвердение. Вместе с тем, сознавая свою тревогу и то, чем она грозила моему предприятию, я все меньше и меньше ощущал контакт и все больше угрожающую вялость, тогда как Лорина пассивность превращалась в инертность из опасения вытолкнуть меня неловким движением, так что, сохраняя видимость своего присутствия в ней, я должен был подсунуть под нее свою правую руку, меж бедер, и крепко подпереть основу моей мужественности вилкой из пальцев, удерживая себя на месте и не давая опасть. В отчаянии, стиснув зубы, я призывал Руиса на подмогу; раньше я не хотел его звать, чтобы доказать себе, что еще могу обойтись без него. Но было слишком поздно, моя усталость уже не оставляла места воображению.
|
|
|
Лора не отзывалась, держа одну свою руку на моем плече, а другую на затылке, и, лишь когда я был побежден окончательно, оказавшись ни с чем снаружи, она прижала меня к себе изо всех сил, но лишь потому, что знала…
— Завтра пойдем играть в крокет, — сказал я ей.
Она подняла на меня растерянный взгляд, и я почувствовал наконец, что момент настал и что понадобится лишь много любви и чуточку храбрости.
На следующий день я ушел от нее очень рано и пустился бродить по набережным, чтобы успокоить свое нетерпение. В девять часов сел в такси и велел отвезти себя в Сите Мальзерб. Там никого не было, и мне пришлось ждать за стойкой какого-то бистро на углу улицы Фрошо. Около четверти одиннадцатого я увидел, как сначала пришла Лили, затем две девушки. Я дал им десять минут и поднялся.
Она открыла мне сама. Еще без пуделька, прижатого к груди. Утром не так нуждаются в привязанности. Она не поздоровалась со мной, не открыла полностью дверь, не пригласила войти.
— Ты мне нужна, Лили Марлен.
У нее был взгляд, как из небьющегося стекла.
— Знаю.
Я вскинул голову:
— Откуда?
— На картах выпало, вчера вечером. Червонный король та. валет пик… И дама треф посредине.
— И что это значит?
— Что старая бандерша всегда кому-то нужна.
— Ты несправедлива.
— К Лили Марлен никогда не приходят просто по дружбе.
Я почувствовал, как что-то шевелится у моих ног. Она наклонилась, подняла пуделька и стала его гладить. Строго смотрела на меня.
— Ты единственный мужчина, которого я когда-либо уважала, — сказала она. — Но ты плохо постарел. Остался молодым. Мужчины всегда плохо стареют, когда остаются молодыми… Я не могу принять тебя здесь.
— Это важно…
— Не здесь. Буду ждать тебя дома, через два часа. Тем временем позвоню, чтобы меня подменили. Вот адрес.
Она написала.
— Не надо, чтобы тебя здесь видели. Одного раза достаточно.
Я взял такси. Подождал два часа в кафе, чувствуя себя, словно во времена подполья. Я хочу сказать этим, что не испытывал никакого колебания, никакого сомнения, все было решено и ясно: я знал, что ничего другого не остается.
Был полдень, когда я покинул наконец кафе и вошел в дом на авеню Клебер. На двери табличка: г-жа Льюис Стоун. Она вышла замуж за какого-то американского солдата в сорок пятом.
Дверь открылась раньше, чем я позвонил. Должно быть, она поджидала меня у окна.
— Тут прислуга. Входи.
На полке стояла уменьшенная модель автомобиля «испано суиза», а на стенах висели фотографии довоенных кинозвезд. Старый граммофон, афиша Иветты Жильбер и портрет Жана Габена в форме легионера. Грезы тридцатых…
Лицо Лили Марлен умело многое скрывать, а шторы были опущены. Может, я ошибся, заметив там какой-то насмешливый отсвет, а может, она и в самом деле считала, что я не уберегся от низости. Она села в одно из тех кресел с жесткой спинкой, назначение которых — прямота.
— Ну, говори. На тебя тяжело смотреть.
— Мне надо избавиться от одного человека.
Рука, гладившая белую шерсть пуделька, на миг задержалась, затем возобновила свое движение взад-вперед.
— Я объясню…
— Меня это не интересует. Раз об этом просишь ты…
— Это прошу я, Лили Марлен.
Она не спускала с меня глаз.
— Только я хочу быть уверена, что это исходит от тебя, а не от кого-то другого.
— Я тебе никогда не лгал и начинать не собираюсь.
— Ты меня не понял. Я хочу быть уверена, что ты — это еще ты. Тот, кого я знала…
Я промолчал.
— Как раз об этом и речь. Я в опасности.
— Шантаж? Слишком далеко зашел с женщинами? Фото? Это не из любопытства, а чтобы помочь тебе.
— Вопрос страховки, — сказал я.
Она едва заметно пожала плечами:
— Как хочешь. Кого надо пришить?
— Меня.
Она застыла. Это было не удивление, а что-то другое. Думаю, это была дружба.
— Надо помочь мне, Лили Марлен.
Она молчала. Смотрела на меня так, будто не видела. Это были глаза памяти.
— Когда-то мы вместе проделали часть пути, — сказала она.
Это было не волнение. Это было лишь еще несколько былинок, уносимых ветром.
— Будет тяжело. Но, в конце концов, раз тебе так надо…
— Я говорил о страховке. Хочу застраховаться от себя самого.
Она погладила пуделя и улыбнулась:
— Я знаю. Знаю его.
Я не понимал, что она хочет этим сказать.
— Он приходил ко мне, твой тип. Антонио. Антонио Монтойя, андалусец. Я его использую время от времени. Он мне говорил о тебе.
— Но как…
Я вжался в свой гардероб, пытаясь вновь обрести мужское лицо. Не осмеливался поднять глаза.
— Ладно, чего там, ты ему дал свой адрес, давал деньги, он же не дурак… Сначала это его сбило с толку, он ничего не понимал… Ты нагнал на него страху. А он из тех мужиков, которые, если чего не понимают, боятся… Поскольку он никого в этом ремесле, кроме меня, не знал, то, разумеется, пришел поговорить…
— Я не могу так жить, — сказал я, — вот и все. Найди мне кого-нибудь, и побыстрее.
— Это приказ? Как раньше?
— Приказ. Как раньше.
Она встала:
— Взгляни-ка.
Она пошла в угол гостиной. Там, на подставке под стеклянным колпаком, красовалась большая шляпа, черно-желтая, будто оса.
— Узнаешь?
Шляпу насквозь пронзала длинная булавка…
— Я этой штукой проткнула двадцать девять, — сказала она. — Знаешь, что у меня однажды Мафар спросил? Тот, который мне их подсовывал? Он меня спросил, протыкаю ли я их до или после…
Она взяла меня за руку. По лицу было видно, что она в хорошем расположении духа.
— Хочешь выпить? Похоже, тебе это не повредит.
— Найди мне кого-нибудь, Лили Марлен, и побыстрее. У меня всегда было определенное представление о себе самом. И я за него держусь. Знаешь, все эти годы борьбы, в партизанах, я себя постоянно спрашивал, рискую ли я жизнью ради свободы и Франции или же ради этого представления о себе самом. Дай-ка мне виски. — Я сел. — И я не собираюсь его менять.
Она налила стакан и протянула мне.
— Честь, — сказал я, пытаясь иронизировать.
— Не говори глупости. Честь — это штука для войны. А теперь мирная жизнь. Одно к другому отношения не имеет. Но не беспокойся. Будет сделано.
— Ты кого-нибудь знаешь?
— Конечно, я кого-нибудь знаю.
— Кого?
— Не твое дело. Я назову тебе место, день и час… — Казалось, ей было смешно. — Это не Бог весть что… В этот раз я не свяжусь с югославом, клянусь тебе… Но андалузца было бы лучше убрать, на всякий случай. Может, у тебя это пройдет?
— Нет. Он тут ни при чем.
Она села в королевское кресло и задумалась, глядя куда-то вдаль.
— Да, мужская сила, — сказала она. — Ты совсем спятил, одурел из-за девчонки, и стоит у тебя с трудом…
Ее взгляд снова остановился на мне.
— Это тоже она — честь…
Я встал.
— И к тому же тут наверняка без денег не обошлось. Без них никогда не обходится, когда мужчина чувствует, что ему конец… разве нет?
Я пожал плечами:
— Это тоже. Я почти разорен, но моя жизнь застрахована на четыреста миллионов… Я еще стою этих денег.
— Общинный бык, — сказала она, и в фаянсовой голубизне вспыхнули почти дружеские искорки.
— Точно, общинный бык. Я еще стою четыре сотни лимонов на слом. И хочу знать, могу ли я рассчитывать на тебя, как раньше, Лили Марлен.
— Не беспокойся, это я тебе устрою. Если передумаешь, предупреди. И мне понадобится время. На этот раз я не хочу никаких историй… Это нелегко — убрать такого известного человека, как ты.
— Я не передумаю.
— Знаю. Я это для порядка. А знаешь, мой полковник… в тебе еще кое-что осталось…
— Спасибо.
— Гнусная штука — оставаться молодым, когда постарел… — Ее глаза смеялись из-подо льда. — Я тебе никогда не говорила, что была неравнодушна к тебе?
— Нет. Надо было сказать.
— Вот еще. Полковник и шлюха.
— У тебя ведь медаль за Сопротивление, Лили Марлен.
— Да, медаль. Благодаря этому я и смогла открыть бордель.
Она проводила меня до двери:
— Ну, прощай. Может, ты и прав, что отбиваешься. Теперь никто не отбивается… В конце концов, на то и процветание.
Она потянула за защелку.
— Не беспокойся. Я этим займусь.
Я хотел было поцеловать ее, но был уверен, что ей это не понравится.
Несколько последующих часов были очень приятными. Я наконец избавился от чужака, занявшего мое место. Я больше не ощущал свое тело вокруг себя как посторонний.
Глава XXI
Две недели подряд я пытался встретиться с Дули. Он назначил мне две встречи и обе отменил. Пресловутое запечатанное письмо, которое должно было гарантировать мне выкуп акций, так и не пришло. Мне удалось оттянуть подписание, но немцы стали нетерпеливы. Наконец телефонный звонок принес мне извинения г-на Дули, а еще не буду ли я настолько любезен, чтобы встретиться с ним завтра в шесть в баре «Рица»? Ко мне вернулась надежда. Я ужасно хотел выиграть эту последнюю схватку.
Дули вошел очень молодо. На нем был спортивный пиджак с кожаными заплатами на локтях, джинсы, ворот белой рубашки широко распахнут на мощной шее. Под глазом красовался синяк, а это всегда молодит. Мы пожали друг другу руки.
— Что с вами случилось?
— Подрался в Риме. Какой-то придурок свистнул, сделав неприличный жест моей подружке, так что я преподал ему урок. Но поскольку у меня грязная американская морда, на меня набросилась вся улица. А вы как?
— Очень хорошо.
Он положил мне руку на плечо:
— Держим удар, а?
— Пока неплохо.
— А я, старина, никогда лучше не трахался, чем сейчас. То, что потерял в частоте, выиграл в длительности. Целый час не сбиваюсь с курса, старина.
— Да, — сказал я, — у нас, во французском, для этого есть выражение: «сила возраста».
Он расхохотался:
— Сила возраста, да, знаю. Она самая и есть. Меньше торопишься, больше спокойствия, больше чувствуешь себя… хозяином на борту. Держишь штурвал твердой рукой. Я не говорю, что могу делать это как раньше, но если уж случается, то изрядное время, так что есть чем заняться, клянусь вам…
За соседними столиками сидело несколько клиентов, и я, видимо, показался смущенным, так как Дули подмигнул мне:
— Это пустяки, старина, они не слышат, и к тому же всем известно, что ни у кого в «Рице» не стоит вот уже лет сто, они тут все слишком стары…
Бармен наклонился к нему:
— Простите, месье Дули, но вы забываете персонал!
Дули расхохотался. Он даже не был пьян. Просто он принимал это еще хуже, чем я, потому что был американцем, потому что был богаче меня и потому что привык быть чемпионом мира.
— Какой у вас сейчас средний показатель? Я хочу сказать, какая крейсерская скорость?
— Не знаю, Джим, Не обращаю на это такого внимания.
— Ну, ну, старина, мы же свои… Мы ведь вместе были молоды. У нас крепко стояло. Нормандия, Леклерк, Вторая бронетанковая, освобождение Парижа…
— Послушайте, дружище, я знаю, что крепкие шестидесятилетние мужчины порой начинают болтать, как подростки, но все же…
— Ну, ну, старина, не лгите… Что вы еще можете дать?
Я вспомнил Менгара… И потом, какого черта, подумал я. Хватит поблажек.
— Три раза в неделю… Четыре, если это совершенно необходимо…
Лицо Дули застыло. Я увидел, как его рука стиснула бокал с мартини. Его жесткий взгляд буравил меня. И я вдруг испугался. Он мог испытать ко мне тот же рефлекс — силы и злобы, — что и к Кляйндинсту, и отправить в нокаут для ровного счета, вместе с моими акциями.
Он осушил бокал.
— Да, — сказал он хмуро. — Неплохая средняя для вашего возраста. Лучше и не бывает.
— Нет, не бывает.
Он помолчал какое-то время, глядя на дно своего бокала. Я искоса наблюдал за ним. Опасался удара рогом.
— Что касается нашего дела, — сказал он тяжело. — Не портите себе кровь, Ренье. Моим адвокатам слишком хорошо платят: вот они и не спешат для важности.
— Я подписываю с Кляйндинстом только потому, что вы мне дали гарантию.
— Вы подписываете, потому что ваша песенка спета и другого выхода у вас нет. Но я дал вам слово. Разумеется, если тем временем я покончу с собой… — Он беззвучно рассмеялся. — Но это не в моем духе. В моем духе — до конца и до упора. Так что не портите себе кровь. Письмо получите на днях. Ладно, я сваливаю. Меня подружка заждалась. Чертовски вам везет…
Он не сказал, почему мне везет.
— Ну, пока. Надо бы почаще видеться. Кстати, знаете, что я им там учудил, в Болонье? В самый разгар забастовки и при коммунистическом муниципалитете?
Его лицо просветлело и вдруг снова показалось молодым, почти мальчишеским. Даже кудри выглядели не такими седыми.
— Они меня достали своей классовой борьбой, своей политикой и прочей ерундой… Тогда я собрал одного принца, двух маркизов и несколько итальянских графинь — пришлось заплатить им бешеные деньги, потому что они чуть не обделались со страху, — и мы устроили манифестацию. Повесили таблички «Осторожно, ведутся работы» на одной болонской улочке и затеяли пикник с икрой, шампанским, фазанами прямо на проезжей части, с фраками, вечерними платьями и метрдотелем! До добра это не довело. Они там до сих пор контрманифестуют. Провели ночь на посту. Дескать, фашистская провокация, вы же понимаете. Вот дерьмо, я всего-то и хотел разрядить обстановку, малость поднять настроение. Куда там! Ну, пока, старина, бывайте.
— Ciao [19], Джим. Вы и в самом деле великолепно говорите по-французски.
— Стараемся.
Он ушел, сунув руки в карманы, слегка наклонившись вперед, упругим шагом богов стадиона.
Я выпил еще один мартини. Потом зашел в контору и сел напротив Жан-Пьера в кресло для посетителей. Мышцы моего лица вышли из-под контроля, я чувствовал, как они тяжелеют и обвисают. Жан-Пьер поднял глаза. Я сообщил ему о предложении Дули неделю назад.
— Что с тобой? У тебя жуткий вид.
— На станциях метро рядом с выходом есть такие таблички: «Дальше ваш, билет недействителен».
Жан-Пьер молчал, колеблясь между словесной поддержкой, быть может даже искренним порывом, и мужским уважением, к которому я с детства приучил его в наших отношениях.
— Лора?
— Я только что видел Дули. Теперь знаю, как мне быть. На него нельзя рассчитывать. Он совершенно за себя не отвечает. Это уже не просто сумасбродство, это болезнь. Он сам не знает, что делает и говорит. Похоже, устроил в Болонье невероятный скандал…
— Ты не знал? Это во всех газетах.
Я понял, что уже несколько недель не заглядывал ни в одну газету.
— Думаю, я проиграл, Жан-Пьер.
Я увидел на лице своего сына выражение такой жесткости, что на какой-то миг испытал отцовскую гордость: я был хорошим отцом. Он хорошо усвоил мои уроки и был хорошо снаряжен для жизни. Все, что во мне было позой и упаковкой, стало его истинной натурой. Он бросил свой карандаш.
— Он отказался от своего предложения?
— Нет, ничуть. Но это уже ничего не значит. Он распадается на куски. Я даже не уверен, слушают ли его адвокаты, что он им говорит.
— Это же глупо. Немцы получат дело за бесценок. Я тебя предупреждал. Ты еще сегодня стоишь два миллиарда на слом, а они тебя прибирают меньше чем за треть…
— Знаю, знаю. Это еще не подписано.
— Слишком поздно. В следующем месяце надо платить двести миллионов по счетам…
— Как бы там ни было, еще можно перехватить в фонде поддержки…
— Вот именно, по франку за акцию…
Я дружески посмотрел на него. Мне была хорошо знакома эта агрессивность, эта злость, эта манера ожесточенно отбиваться: бессилие…
— Успокойся, Жан-Пьер. И напоминаю, что тебе и твоей матери остается моя страховка на четыреста миллионов.
— О, хватит, я тебя умоляю… У тебя железное здоровье, к счастью. Ты просто измотан. До кончиков нервов.
Я улыбался. Какое-то время назад я снова начал носить на лацкане ленточки своих наград. Ничего не упустил из своего арсенала.
— Не беспокойся, Жан-Пьер. Я все улажу.
— Как?
— Улажу. Видишь ли, все это просто вопрос рентабельности. Сколько зарабатываю, сколько стою. Какие радости приносит мне жизнь, и во что обходятся ее страдания… Надо уметь хладнокровно подвести итог. До настоящего времени я обходился себе в пять миллионов ежемесячно, но зарабатывал двести миллионов в год. Сегодня я по-прежнему обхожусь себе в пять миллионов ежемесячно, но уже ничего не зарабатываю: я теряю. Само мое тело больше не рентабельно, я получаю от него все меньше и меньше радости жизни. Я стал для себя — а стало быть, и для тебя с матерью — невыгодным предприятием со всех точек зрения.
— Я уже давно привык к твоему юмору, но прошу тебя, не сейчас… Ты слишком расходуешь себя…
— Хочешь сказать, что я трахаюсь сверх своих возможностей?
— Ничего, черт возьми, об этом не знаю и знать не хочу.
— Предположим, что я вступил в сумеречную зону, где сексуальности придают… отчаянное значение. Это нора прощаний, сынок. Однажды ты ее тоже узнаешь. Момент прощаний и признаний. Это одно и то же.
Жан-Пьер был бледен. Он повторил глухо, опустив глаза:
— Я же сказал, что не хочу об этом знать.
Я встал. Теперь мне стала понятна причина моей точности и природа моей улыбки, диагноз предельно ясен: это были внешние признаки давно не существующего самообладания.
— Не говори обо всем этом Жерару, с ним приступ случится. И не беспокойся. Повторяю: я еще стою четыреста миллионов.
— Мне, черт возьми, нечего делать с твоими четырьмя сотнями миллионов, — сказал Жан-Пьер.
Я посмотрел на него долгим взглядом. Я его очень любил. В общем, так, как можно любить кого-то, кто очень похож на вас.
— Я бы хотел, чтобы ты объяснил мне одну вещь, Жан-Пьер. Ты ведь голосуешь за левых. Чего я не понимаю, так это как ты выступаешь против системы и в то же время отдаешь всего себя, чтобы как можно больше в ней преуспеть.
— Наилучший способ защититься от денег — это иметь их.
— Ну что ж, моя квартира должна потянуть миллионов сто семьдесят, по меньшей мере. Так что я стою четыре сотни наличными и сто семьдесят в недвижимости. Это должно позволить тебе голосовать за левых еще какое-то время. Но я не проиндексирован относительно золота. Учитывая инфляцию, через четыре-пять лет останется едва половина. Стало быть, надо немедленно реализовать этот капитал и заставить работать в наилучших условиях.
— Ну да. К счастью, в нашем роду доживают до глубокой старости…
— Я же сказал, что все улажу.
— Да что ты несешь, в конце концов? Что это значит?
— Общинный бык, — сказал я и засмеялся.
Я вышел. Когда садился в метро, со мной случилась странная вещь: мне показалось, будто я узнал среди пассажиров лица многих своих товарищей-партизан. Кайё, возглавлявшего лионский участок, Жабена, державшего Вандею. Но это нелепость: я видел лица молодых тридцатилетних людей, а моим соратникам должно быть на тридцать пять лет больше. Впрочем, Жабен погиб.
Мне показалось, что я заметил Лили Марлен. На ней было цветастое платье и большая шляпа со знаменитой булавкой.
Я поднялся к себе в квартиру и позвонил ей:
— Ну что? Забыла про меня? Когда?
— Так это не делается. Дай мне несколько дней. Надо, чтобы я была полностью уверена…
— Послушай меня. Послушай хорошенько. Ты должна мне это, Лили Марлен. Ты ведь помнишь меня?
— Я тебя помню.
— Знаешь, кем я стал, кем был?
— Да, да, не беспокойся…
— Человек чести, знаешь, что это такое?
— Мир теперь уже не тот, что прежде, полковник, тебе бы не мешало это знать.
— Плевать. Я меняться не хочу. Не хочу кончить в дерьме.
— У бывших это уже не называется «кончить в дерьме». Они называют это «кончить в недвижимости».
На другом конце провода наступило молчание, потом голос вернулся — успокаивающий, немного насмешливый…
— Тебе незачем бояться, полковник. Я займусь тобой. Клянусь, ты ничем не рискуешь. Я свое дело знаю.
— Я начинаю гнить заживо.
— Ладно, не будем об этом по телефону, но все пройдет очень хорошо, увидишь. Доверься мне.
Кладя трубку, я ощутил головокружение и капли холодного пота на висках. Вспомнил, что ничего не ел уже тридцать шесть часов. Шел дождь, и я надел свой плащ, чтобы выйти.
Она стояла перед дверью с букетом фиалок в руке. Беретик, белый плащ.
Я сделал отчаянное, тотальное усилие, но еще никому не удавалось сдохнуть одним напряжением воли.
— Входи.
— Нет, я хотела только…
Она бросилась ко мне, рыдая. Мне пришлось пересилить себя, чтобы обнять ее. Я так злился на нее, так… Нет большей слабости, чем любить кого-то, отдаваясь на его милость.
— Лора…
— Не будем говорить обо всем этом, пожалуйста…
— Это ведь достаточно ясно?
— Я знаю, Жак, я… понимаю… И что это меняет? Знаешь, когда я говорю, что люблю тебя, речь ведь даже не о любви. Я тебе говорю о невозможности дышать иначе. Так что мне, по-твоему, до всех этих… телесных дел? Может, ты думаешь, что я тебя выбирала? Вроде как делала покупки и брала самое лучшее? Я вообще ничего не выбирала… Это ты, и я ничего тут поделать не могу… По-французски ведь говорят «сражен» любовью, верно? Когда тебя сразило, это же не нарочно…
Я прячу лицо в ее волосах. Жить так, жить тут, ничего другого…
Мы сделали еще несколько попыток счастья. Я понимаю под этим долгие прогулки рука об руку, лунный свет и пенье птиц, которое мы слушали вместе. Мы даже отправились на выходные в Венецию, ибо ничто не сравнится с этой милой старой гондолой, когда влюблен.
Вернувшись в Париж, я позвонил Лили Марлен:
— Ну?
— Загляни ко мне.
Я явился на авеню Клебер в семь часов вечера. Она не пригласила меня в гостиную, и мы остались стоять в прихожей. Лили вырядилась так, словно собралась на премьеру в тридцатом году. Узкое и прямое черное платье, жемчужное ожерелье, фальшивая диадема, черная бархотка на шее и длинные колыхающиеся серьги. Волосы были того выжженного и безжизненного оттенка, который у дамских парикмахеров свидетельствует об искусстве бальзамировщика. Она сильно набелилась, как те старые женщины, которые тщатся привлечь к себе внимание любой ценой, пусть даже испугав. Но в полумраке прихожей ее бледно-голубой, совсем как у фаянсовой безделушки, взгляд отличался пристальностью, которая свойственна глазам, видевшим все.
— Ладно, завтра в одиннадцать вечера. Оставь дверь приоткрытой и чтоб никакого света внутри. Ты был убит при ограблении.
— Слава Богу, — вздохнул я. — Ты не слишком торопилась. В общем, убит при законной самообороне. Это почти правда. Кто он?
— Какая тебе разница? — Ее губы сжались в тонкую нитку. — Ты ведь всегда шел до конца.
— Знаешь, «до конца» — не такой уж дальний путь…
Она смотрела на меня тем непробиваемым взглядом, что проверен на прочность знанием.
Я провел день, наводя порядок в своих бумагах. Лора больше не звонила. Я перечитал ее письма.
В шесть часов я сделал нечто довольно забавное: переменил рубашку.
Я ждал. Не думал ни о чем, чтобы умереть чистым.
Незадолго до девяти зазвонил телефон. Я почувствовал капли холодного пота на своем лбу. Я был уверен, что это Лили Марлен дает отбой.
Голос Жан-Пьера дрожал от радости:
— У меня для тебя хорошая новость. Ты здорово ошибся насчет Дули. Он сдержал слово. Я только что получил гарантию. Это составит два с половиной миллиарда, учитывая акции Кляйндинста. Ты победил, старенький папа. Опять победил! Оба уха и хвост, старина! Алло!.. Ты здесь?
— Да, пока здесь.
— Я говорю, что ты победил!
— Слышу.
— И это все, что ты можешь сказать?
— Ты должен жениться на Лоре, Жан-Пьер. Во-первых, она очаровательна. Во-вторых, она одна из самых богатых наследниц Бразилии.
Его голос стал жестким:
— Что на тебя нашло? Зачем ты так со мной говоришь?
— Я говорю с самим собой. У твоей матери было сто миллионов приданого.
— Но вы же любили друг друга?
— Не знаю. Я всегда был большой бабник.
— Ты хоть отдаешь себе отчет, что у тебя нервная депрессия в самом разгаре?
— До свидания, Жан-Пьер. Я очень горд тобой. Ты тоже боец, настоящий. Ты далеко пойдешь. Каков отец, таков и сын. В нашем роду кишка всегда была крепка.
— Хочешь, я приду?
— Нет, спасибо, все наладится. Когда станешь премьер-министром, не забудь создать госсекретариат по мужским делам. А теперь до свидания.
Я повесил трубку.
Без двадцати одиннадцать я слегка приоткрыл дверь, как было условлено. Потом задумался, будет ли у моего убийцы чемодан, раз уж ему надо имитировать ограбление. Возможно, что и нет. Я достал чемодан из шкафа в своей комнате и принес в гостиную. Я колебался. Может, я зря вмешиваюсь? Не знаю, взял ли бы профессионал чемодан с моими инициалами… С другой стороны, я плохо представлял его себе с мешком… Надо было также предусмотреть следы борьбы… Я рассмеялся. Я весь в этом: мне надо все держать в своих руках, до самого конца оставаться хозяином положения… Я знал, что мог довериться убийце, выбранному Лили Марлен, так что незачем этим заниматься. Он думал, что я ушел, я оказался дома, мы сцепились и… да, но надо быстрее погасить свет.
Погасив, я опять сел на диван. Я искал в себе следы нервозности, страха. Ничего подобного. Бык готов для бойни. Я надеялся, сам не знаю почему, что он ударит меня в затылок.
Послышался какой-то легкий шум.
Я скрестил руки и слегка наклонил голову.
У него наверняка электрический фонарик.
В гостиной вспыхнул свет.
В дверях стояла Лора, держа руку на выключателе.
Я застыл, словно в параличе, уставившись помутневшим взором в галлюцинаторную нереальность.
Она сняла перчатки. В руках у нее была маленькая серебристая сумочка. Изумрудное платье. Длинное плат
|
|
|
