Шестое шифрованное письмо (фрагмент 2)

 

…однако эти двое крепко держали меня, я боролся как мог, но не сумел вырваться. Ящик был пуст, уличающие монеты разбросаны вокруг. М‑ р У. Ш. поднес свечу к моему лицу, говоря: Дик, что это? Неужто ты обокрал своих друзей? Меня? У него было такое выражение лица, что я малодушно разразился слезами. Тогда он по‑ доброму усадил меня в кресло, отослал тех, кто захватил меня, сел сам и говорит: Дик, ты не вор, и если у тебя возникла нужда, разве не мог ты прийти к своему кузену и сказать, Уилл, не поможешь ли мне? У меня снова хлынули слезы, казалось, сердце вот‑ вот разорвется. Я говорю: нет, вы слишком добры ко мне, я подлый предатель, а не друг вам, я так запутался в кознях, что не знаю, что мне делать, о, горе мне! Он говорит: теперь, Дик, ты должен мне признаться во всем как на духу, и никто на свете не узнает, что будет сказано между нами.

Тогда, мой господин граф, я рассказал ему все, о чем рассказывал вам прежде в этом письме. Лорд Данбертон, м‑ р Пиготт, пьеса о Марии, все козни. И потом то, что я узнал тем утро в «Ягненке», двое убийц, которые подобрались близко к нам обоим. Некоторое время он с мрачным видом глядел на меня, поглаживая бороду, а потом говорит: Дик, глупый мальчик, мы должны выкрутиться из этих сетей. О кузен, говорю я, простите меня. Он отвечает: ты сущий младенец в таких вещах, эти негодяя вынудили тебя участвовать в заговоре, угрожая виселицей. Однако не все потеряно, поскольку я‑ то не младенец.

Потом он принялся вышагивать по комнате туда и обратно и наконец говорит: ты знаешь, что мистер Вини сидит в тюрьме в Тауэре? Тот самый, который, как ты думал, принес тебе письмо от лорда Рочестера, с чего начались игры. Я говорю, нет, и что это для нас означает? Ну, он говорит, Вини и впрямь человек лорда Рочестера, раз его схватили. Говорят, он был замешан в каком‑ то заговоре против испанского брака. Можно не сомневаться, когда его начнут допрашивать, все дело с нашей пьесой выйдет наружу. Значит, мы с тобой должны избавиться от этой пьесы, чтобы лорд Данбертон мог сказать: нет, это просто фантазии измученного пытками человека, я ни в чем таком не замешан, и нет никого, кто подтвердил бы его ложь.

Я спросил, как нам справиться с теми бедами, что нам угрожают. Он спрашивает: а ты, парень, умеешь обращаться с мечом? Я говорю, плохо, я же артиллерист, фехтованию не обучен. Он говорит, не важно, у нас есть Спейд, м‑ р Уайт, м‑ р Джонсон, ему приходилось убивать, или так он часто говорит. Ну и я. А что вы? – спрашиваю. Ну, говорит он, разве я не сражался на дуэлях чаще, чем половина донов во Фландрии? Да, но мечи‑ то были ненастоящие, отвечаю я. Ты так думаешь? – говорит он. Этот меч у меня на поясе не просто напоказ, парень, и разве я не прошагал тысячу ночей через мрачные кварталы с мешком серебра, защищая его от воров с помощью оружия? Спроси Спейда, владею ли я мечом, ведь это он учил меня и называл не самым последним своим учеником. Теперь Потрясатель Копья станет Потрясателем Меча, [83] и пусть убийцы трепещут.

И вот мы все собрались: Спейд, Уайт, м‑ р У. Ш., м‑ р Джонсон и я – в гостинице «Георг» на Саутуорк. Вечером м‑ р У. Ш. и я вышли одни, остальные держались на расстоянии, и в конце концов мы наткнулись на этих мерзавцев. Думаю, их было трое или четверо. Я вытащил меч, но кто‑ то ударил меня по голове, я упал, не видел ничего, кроме темных фигур, света было мало. Когда я смог встать, то увидел, как м‑ р У. Ш. действует мечом, услышал чей‑ то крик боли: о, ты убил меня, негодяй! Потом нам на помощь подоспели остальные, но я стоял на коленях и блевал. Все равно мы победили, двое убийц были мертвы, м‑ р Спейд притащил свою ручную тележку, погрузил на нее трупы и сказал: они пойдут на корм рыбам. М‑ р У. Ш. говорит, никакой рыбы для нас, Дик, по крайней мере две недели, а то нас назовут каннибалами.

 

 

В дни, что последовали за «вечером смерти», я занимался организацией нашей поездки; в ней должны были принять участие моя семья и Крозетти. Амалия любит проводить каникулы в Цюрихе и, хотя она сама в состоянии зафрахтовать самолет, мое предложение все же приняла. Пришлось, правда, пустить слезу, вызвав у нее жалость к человеку, только что пережившему ужасную травму. Кроме того, это гораздо выгоднее, а Амалия, подобно большинству богатых людей, гордится собой, немного сэкономив.

Что касается копов, с ними никаких проблем, но и информации тоже ноль. Пойманные бандиты просто рассмеялись в ответ, когда их спросили, на кого они работают. Что касается фирмы – там счастливы, что я решил уехать и передохнуть, и с удовольствием предоставили мне полетную карточку под предлогом какой‑ то мелкой юридической работы в Лондоне. Я не говорил им, что планирую увидеться с наследником Булстроуда.

Я пошел повидаться с Полом, мы мило поболтали об убийстве, меня потянуло на слезы, но с помощью двух таблеток ксанакса удалось удержаться. Он вызвался лететь с нами, чтобы, как он выразился, прикрывать мне спину. Сначала я рассмеялся, но потом задумался. А как же твоя священная миссия? – спросил я. Никаких проблем, Господь сохранит. Кроме того, ему хочется провести Рождество с Амалией и детьми, он немало потрудился на ниве Господней и заслуживает отпуска. Ну, я и согласился. Время от времени, вот как тогда, до меня доходит, что брат действительно любит меня, что я не просто достойная презрения помеха в его жизни. Это всегда порождает во мне что‑ то вроде нервного страха. Не знаю почему. Омар хотел лететь тоже, но он находится под наблюдением на предмет возможной причастности к терроризму, и ему запрещен выезд за границу. Однако он сказал, что будет молиться за меня.

На следующее утро, пораньше, мы подобрали Крозетти у его лачуги, прихватив с собой копии шифрованных писем, просто на всякий случай. Он сказал, что оригиналы у надежного парня из нью‑ йоркской полиции, за бронзовыми дверями, – разумная мера. С остальными встретились в Тетерборо. Вышла неприятность с каким‑ то мелким придурком, без конца оравшим ругательства в телефон, я завелся. Все пассажиры в зале ожидания смотрели на меня одобрительно, но Амалия со страхом. Что? – рявкнул я. Мы перекинулись парой слов. В самолете обычное приятное обслуживание, и – мне, как всегда, везет – стюардесса Карен «Длинные Ножки» Макаллистер. Мы с ней, учитывая обстоятельства, были холодны, как мороженое, хотя во время предыдущих полетов несколько раз побывали на седьмом небе. Амалия, естественно, это унюхала. Каким образом? Может, я оставляю след на женщинах? Или лицо выдает меня, а я и не догадываюсь? Как бы то ни было, последовал сеанс плача, молчаливого плача. Хуже того – она игнорировала меня. Я не мог этого выносить, ушел на корму, вышвырнул Крозетти из его кресла и разговорился с Полом.

Помню, я жаловался на жену, нагоняя уныние, но он выслушал меня. Потом каким‑ то образом мы перекинулись на папу и мутти – кого из нас они любили больше; обычная тема в тех немногих случаях, когда мы разговариваем о нашем общем прошлом. И мы с удовольствием вспомнили инцидент, когда Пол, в возрасте лет семи, разбил драгоценную мейсенскую статуэтку и мутти гонялась за ним с щеткой для волос, обычным инструментом нашего воспитания. Между прочим, то была не какая‑ нибудь нынешняя дешевая пластиковая модель, купленная в аптеке, а твердый кусок немецкого клена из Шварцвальда со свиной щетиной – оружие, вполне пригодное для захвата Иерусалима сарацинами. В тот раз Пол попытался увильнуть от наказания, бегая вокруг овального обеденного стола и истерически вскрикивая. Мутти носилась за ним, извергая угрозы по‑ немецки, а мы, малыши, наблюдали за этой сценой как зачарованные. Сполна насладившись теплотой этого воспоминания, я заметил, что меня, в отличие от него и Мириам, щетка для волос никогда не касалась, поскольку я был хорошим сыном. Пол бросил на меня странный взгляд и сказал:

– Ну да, она била тебя рукой. В спальне.

– О чем ты толкуешь? Она никогда не прикасалась ко мне.

– Ты что, в самом деле не помнишь? Почти всякий раз, когда папа устраивал скандал, она затевала ссору с тобой, уводила в спальню, клала к себе на колени и била рукой по голой заднице, а ты вопил, словно заблудшая душа. Потом она укладывала тебя в постель, баюкала и бормотала всякие нежности, пока ты не умолкал. Мы с Мири подглядывали в замочную скважину. Обычно она называла тебя meine kleine Yidsehen. [84]

– Вот дерьмо! Ты это выдумал.

Он пожал плечами.

– Не веришь, спроси Мири. Мы и тогда чувствовали, что здесь есть что‑ то противоестественное, даже учитывая ненормальную обстановку нашего дома.

– По‑ твоему, я вытесняю это унизительное воспоминание? Господи, вот банальщина! И в этом объяснение моих нынешних проблем на любовном и семейном фронте?

– Нет, объяснение в том, что Господь дал тебе свободу воли, и ты решил использовать ее во грех, а не отказаться от своей непомерной гордыни и подчиниться Ему. Раз уж ты спрашиваешь.

Или что‑ то в этом роде. Такие проповеди всегда пролетают мимо моих ушей. Еще один интересный момент в нашем разговоре возник, когда позже я задумчиво спросил Пола: как получилось, что наши родители вообще связались друг с другом, с самого начала? Он снова бросил на меня странный взгляд.

– Ты действительно не знаешь?

– Страсть военного времени, всегда думал я. Хотя они никогда не рассказывали о своих чувствах.

– Брось шутить. Тебе никогда не казалось странным, что нацистская принцесса выбрала себе в мужья еврея? Самого еврейского еврея, если можно так выразиться.

– Таинство экзогамии? [85]

– Нет, просто она была хорошей нацисткой.

Видимо, на моем лице проступило недоумение, потому что он добавил:

– Послушай, немцы всерьез относились к идее господствующей расы. Herrenvolk[86] имеют право завоевать мир, потому что они сильны, да? И кто их главный соперник за мировое господство?

– Русские?

– Нет, русские – быдло. Евреи – вот единственные противники. Они контролируют Россию, они контролируют и западный мир, включая Соединенные Штаты. Война была борьбой против евреев. И евреи победили.

– Что? Евреев уничтожили.

– Нет, они победили. Потеряли шесть миллионов, конечно, но вернулись в Иерусалим. Немцы потеряли семь миллионов. Армии, втоптавшие Германию в грязь, тайно управлялись махинациями еврейской расы. Она никогда тебе этого не говорила?

– Никогда.

– Повезло мне, значит. Отсюда следует, что раз евреи победили, то они высшая раса, простите нас за лагеря смерти. А из этого следует, что арийской девушке надлежит предоставить свое лоно для следующего поколения высшей расы. Все в высшей степени разумно – для тех, у кого сдвиг по фазе.

Должен сказать, подобное объяснение никогда не приходило мне на ум, и ни Пол, ни сестра не заговаривали об этом. Мои родители, конечно, сражались между собой, словно дьяволы, но я сплел нечто романтическое вокруг их схваток; насмотрелся кино, надо полагать. Люди влюбляются, рожают детей, муж изменяет, жена швыряется тарелками – на этой точке мужчина исправляется и осознает, что его сердце там, где дом. Или он оставляет семью, мать находит хорошего нового мужа, который прогоняет плохого старого мужа, когда тот приползает обратно; или (даже лучше) старый муж умирает.

Самолет не упал с неба от этих откровений, и после очень долгого молчания я проскрипел:

– Так что ты хочешь сказать, Пол? Что мы вторая ступень размножения высшей расы? Мне казалось, как раз такого смешения фашисты пытались избежать.

– Да, но они были одурачены болванами и очарованы этой идеей. Они даже спасали от крематориев еврейских детей с арийской внешностью и отдавали их в хорошие нацистские семьи на воспитание, чего никак не должны были делать, если бы искренне не верили в идею расовой чистоты. А эти измерения черепа и эксперименты Менгеле с близнецами…

Я вспомнил кое‑ что, только что им сказанное, и прервал его:

– Что ты имел в виду, когда сказал, что мне «повезло»?

– О, только то, что мутти читала мне и Мири лекции о происхождении и о крови как носительнице наследственности, чего ты, по‑ видимому, избежал. По‑ твоему, я сам до такого додумался?

– Она говорила вам, что вышла замуж за папу, чтобы двигать дальше расовую теорию Третьего рейха?

– Ну, не такими словами. Но она часто повторяла, что нацисты проиграли, поскольку были слишком чисты и благородны, и что она принесла себя в жертву, дабы заполучить коварные и энергичные еврейские гены. Тебе не кажется, что ее разное обращение с нами в какой‑ то степени зависело от физических характеристик каждого? Ох, да, ты же вроде бы ничего не помнишь. В любом случае, мы с Мири обманули ее надежды на ubermensch, [87] хотя и обладали безупречной арийской внешностью: я стал бандитом, Мири – шлюхой. А ты был, так сказать, золотым мальчиком, который мог бы оправдать ее жертвы. Вот почему она покончила с собой. Мы с Мири находились вне досягаемости, и она не хотела, чтобы необходимость заботиться о стареющей женщине отвлекала тебя от занятий. Ritterkreuz mit Diamanten[88] нашей героической мутти. У тебя удивленный вид, Джейк. Тебе никогда это не приходило в голову?

– Нет, и я хочу поблагодарить тебя за то, что ты открыл мне глаза. Нужно чаще разговаривать вот так, по‑ братски… у меня сейчас необыкновенно повысилось настроение. Господи, какая досада, что мутти не дожила, чтобы своими глазами увидеть, как ее блудный сын возвращается во славе, обретя право судить живых и мертвых. Она бы так гордилась тобой!

Пол, как обычно, проигнорировал мой сарказм и сказал кротко:

– Да, я часто сожалею об этом. Ну что, мы покончили с воспоминаниями? Потому что у меня есть кое‑ какие мысли относительно ситуации, в которой ты оказался.

Мы некоторое время обсуждали нашу стратегию. Он считал, что шекспировская история – лишь надувательство, и предлагал варианты, как нам с учетом этого действовать в Англии. Я подумал, что в его словах есть смысл. Конечно, надувательство. Разве все на свете не надувательство?

 

Самолет приземлился. Мы поехали в Лондон в лимузине, предоставленном службой безопасности Осборна – охранной фирмой, в которую обратился Пол. Водитель, некто Браун, был агентом названной фирмы и, по словам Пола, в прошлом служил в парашютно‑ десантных войсках особого назначения. Однако особого впечатления он на меня не произвел – на вид хлипкий и пронырливый. В отеле я немного перебрал – вполне понятно, учитывая обстоятельства – и отправился в постель. Утром, слишком рано, меня разбудили сокрушительная головная боль, сухость во рту и обложенный язык, а также мой брат в церковном облачении, заявивший, что мы отправляемся немедленно. Вроде бы его охранники засекли каких‑ то плохих парней, и надо ускользнуть от них. Я позволил ему помочь мне привести себя в порядок, и мы в спешном порядке подхватили Крозетти, который за одну ночь превратился во враждебно настроенного зануду. По дороге в Оксфорд он вел себя просто невежливо.

Я, видимо, слегка вздремнул и очнулся от голоса Пола, описывающего, что он нашел в какой‑ то церкви в старом городе. Он полагал, что это и есть «решетка», с помощью которой Брейсгедл шифровал свои письма. Несомненно, важная находка, но в тот момент я был не в состоянии проявить интерес к словам Пола. Я человек устойчивых привычек, и мотаться в машинах по чужой стране – это не для меня. Вот у Крозетти, я заметил, глаза сверкали. Я бы снова заснул, если бы не слова Пола о том, что «решетку» украла некая молодая женщина. Ясное дело, о ком шла речь. Я отверг мнение Крозетти, будто это Кэролайн Ролли. Преступление явно несло на себе отпечаток Миранды: невинное заигрывание, завоевание доверия одинокого викария, быстрое исчезновение… Миранда! Я не трудился спорить с Крозетти. Я подумал, что раз шифрованные письма у нас, ей в любом случае придется прийти к нам со своей «решеткой». Помню сладкое чувство предвкушения, необычайно интенсивное; как у подростка, едущего на карнавал.

До окраин Оксфорда мы добрались около полудня, и я сильно проголодался. Пол на это ответил мне, что мы встречаемся с Оливером Марчем в местном пабе. Потом Браун вдруг начал вести машину словно безумный: пересек четыре ряда магистрали М40, буквально в последний момент вылетел на А40 и свернул на какую‑ то местную дорогу к западу от Оксфорда.

Крозетти спросил: он что, пытается оторваться от наших преследователей?

– Нет, только от одного преследователя, – ответил Браун.

После чего мы с ревом мчались по каким‑ то боковым дорогам, немилосердно болтаясь из стороны в сторону и вздымая за собой столб пыли. Судя по лицам моих спутников, они получали удовольствие от этой гонки и, возможно, оттого, что я чувствовал себя все гаже и гаже. Потом, в особенности лихо объехав что‑ то вроде фермерского трака, Браун внезапно остановил автомобиль, выпрыгнул из него, открыл багажник и вытащил оттуда длинный черный нейлоновый чехол. Я тоже вылез из машины, нетвердой походкой добрел до низкой ограды и долго сидел на ней, борясь с тошнотой. Придя в себя, я услышал шум приближающегося автомобиля, глянул в том направлении и увидел нашего Брауна под голой придорожной ивой, с огромным ружьем самого экзотического вида. Ствол опирался на развилку дерева и был нацелен на дорогу. Голубой БМВ мчался нам навстречу, и, когда он оказался на расстоянии сотни ярдов, Браун выстрелил. Двигатель издал громкий шум, точно взорвался, машина развернулась и остановилась, из‑ под капота повалил дым. Браун сунул ружье в чехол. Тут он заметил, что я стою у дороги, вытаращив глаза и прикладывая ко рту носовой платок.

– Вы в порядке, сэр? – спросил он.

– Все нормально. Вы только что расстреляли кого‑ то?

– Нет, сэр, только машину. Это «баррет», сэр, самая лучшая винтовка для того, чтобы остановить автомобиль. Отец Пол хочет, чтобы мы обеспечили абсолютную приватность встречи.

Я тупо глядел на него. Он взял меня за локоть.

– Нужно вернуться в машину, сэр.

Мы так и сделали, после чего снова поехали по разбитым дорогам и в конце концов добрались до прелестной маленькой английской деревушки, чье название я позабыл. Доркинг Смидли? Инчинг Твидли? Что‑ то в этом роде. И въехали во двор дома, похожего на частную гостиницу, если не считать причудливого «бисквитного» вида: крытая соломой крыша, черные тюдоровские балки, прочные освинцованные стекла, отливающие багрянцем, – местечко вроде тех, где Дик Брейсгедл выпивал по пинте мальвазии. Мы прошли внутрь, а Браун задержался в автомобиле, разговаривая с кем‑ то посредством потрескивающей рации.

Внутри было полутемно и уютно, в камине горел огонь. За стойкой бара стоял крупный мужчина с вышедшими из моды рыжими бачками. При виде нас он кивнул в сторону боковой двери. За ней находилась маленькая комната, тоже с камином и видавшим виды круглым столом. Там сидел худощавый представительный мужчина лет под пятьдесят, в твидовой куртке, дорогой рубашке и черном шерстяном галстуке. Когда мы вошли, он поднялся, Пол представил нас, мы по очереди пожали ему руку и сели. Это и был Оливер Марч, сожитель профессора. Еще одно доказательство того, что руководство экспедицией взял на себя Пол. Я не возражал. Я чувствовал себя одним из этих огромных черных баллонов с промышленными химикалиями, инертных и массивных; их еще можно увидеть в гавани на баржах, которые толкают маленькие буксирные суда.

После нескольких вступительных замечаний Марч сказал:

– Значит, тайная встреча. Так странно: когда вы в последний раз видели своего отца, и все такое…

Услышав это, я вздрогнул и недоумевающее посмотрел на Пола. Тот объяснил, что имеется в виду знаменитая картина, где юного рыцаря допрашивают солдаты‑ пуритане; такая фигура речи. Профессор продолжал:

– Да, именно. И я не согласился бы встретиться с вами в столь нелепом месте, если бы не ваше предположение, отец Мишкин, что версия полиции по поводу смерти Эндрю не соответствует действительности.

Так я впервые услышал, что Пол, оказывается, успел ознакомиться и с делом Булстроуда. Мне стало интересно.

– Совсем не соответствует действительности, – ответил Пол. – Они нашли одурманенного наркотиками продажного юношу по имени Чико Гарза, воспользовавшегося кредитной карточкой вашего друга, и выжали из него признание. Парень не имеет никакого отношения к смерти Эндрю.

– У вас есть доказательства?

– Ну, во‑ первых, я посетил его в тюрьме. В момент убийства он спал в какой‑ то норе для бездомных, а когда проснулся, обнаружил в сумке бумажник Эндрю. Он никогда не встречался с Эндрю Булстроудом, но дело тщательно подстроили так, будто он убийца. Полиция нашла следы его пребывания в квартире Булстроуда; в общем, все хорошо подготовлено. Во‑ вторых – и это наиболее убедительно – никто, кроме моего брата и его секретарши, не знал, что Эндрю отдал бумаги Брейсгедла на хранение юридической фирме. Однако через несколько дней после убийства какие‑ то русские гангстеры начали шпионить за моим братом. Откуда они узнали? Видимо, вытянули информацию из вашего друга.

Слово «вытянули» повисло в воздухе, и Марч на мгновенье закрыл глаза. Я же подумал вот о чем: Шванов ссылался на свои «источники», объясняя, каким образом вышел на меня, и я не стал давить на него по этому поводу. Конечно, все гангстеры имеют «источники». Либо люди рассказывают им что‑ то, либо они следят за нужными людьми. А может, Шванов солгал, может, он сам и пытал…

(Когда я оглядываюсь назад уже без эмоций, ситуация кажется поразительно прозрачной, но в ту минуту она еще была затянута пеленой тумана. Вдобавок люди чрезвычайно преуспели в отрицании очевидного – взять хотя бы сюжет обо мне и мутти, рассказанный Полом в самолете; до сих пор я практически ежедневно вспоминаю слова брата. Так что не надо стыдить меня за то, что я не сразу нашел правильный ответ, в конце концов оказавшийся столь ясным. )

В этот момент вошла барменша, не похожая на обычных барменш в подобных гостиницах – жизнерадостных розовых блондинок в крестьянских блузках и фартуках из грубой ткани. Это была тонкая, смуглая, строгая девушка в оливковом брючном костюме, может, мальтийка, а может, корсиканка. Она приняла у нас заказ и отбыла без единой шуточки в духе Фальстафа. Марч сказал:

– Ума не приложу, каким образом Эндрю мог связаться с русскими гангстерами. Не укладывается в голове.

– Ему требовались деньги, чтобы легализовать рукопись, – сказал я. – А потом – для поисков пьесы, о которой упоминает Брейсгедл.

– Простите… Брейсгедл? – спросил Марч, и мы удивленно раскрыли рты.

Крозетти выпалил:

– Разве он ничего не рассказал вам о том, зачем прошлым летом приезжал в Англию?

– Говорил, что занимается какими‑ то исследованиями. Но он всегда занимался исследованиями, теми или другими. Кто такой Брейсгедл?

Я коротко изложил суть дела, а тем временем вернулась барменша с нашими напитками и едой. Я заказал пинту горького пива и прикончил ее как раз вовремя, чтобы послать девушку за второй. Марч внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов.

– Мы с Эндрю жили вместе около тридцати лет, – заговорил он, – и всегда вели себя довольно открыто – в смысле, открыто для оксфордцев, я не имею в виду сантименты или что‑ то в этом роде. Но должен признаться, я не знаю абсолютно ничего об этой истории. Эндрю, возможно, о многом умалчивал, особенно после той ужасной катастрофы, но все же… И я не вижу ответа на основной вопрос: если ему требовались деньги, почему он не обратился ко мне?

– Вы богаты?

– Ох, совсем нет, но у меня есть кое‑ какие активы, недвижимость, доставшиеся в наследство ценные вещи. В случае нужды я мог бы добыть сотню или около того, не скатившись в нищету. Вы хотите сказать, что ему требовалось гораздо больше?

– Если вы говорите о сотне тысяч фунтов, то нет. Насколько нам известно, он получил у русских около двадцати тысяч долларов.

– Боже всемогущий! Тогда это вообще лишено смысла. Почему он не пришел ко мне?

– Может, опасался, из‑ за того скандала, – сказал я и добавил, что Микки Хаас задавался тем же вопросом.

Едва прозвучало имя Микки, и я с удивлением увидел мрачное выражение на тонком лице Марча.

– Ну, к Хаасу он ни в коем случае не пошел бы, – сказал он. – Хаас ненавидел его.

– Что? Как вы можете говорить такое? – возразил я. – Они дружили. Микки был одним из немногих, кто поддерживал Булстроуда в академических кругах, когда разразился скандал с подложным кварто. Он пригласил вашего приятеля в Колумбийский университет, когда все остальные даже не глядели в его сторону.

– Насколько я понимаю, Хаас ваш друг.

– Да, он мой старейший друг и один из самых достойных и великодушных людей, каких я знаю. С чего Эндрю вообразил, будто Микки ненавидит его?

– Это не имеет никакого отношения к воображению! – воскликнул Марч. – Послушайте, двадцать лет назад Хаас написал книгу о шекспировских женщинах, точнее, о женских характерах в пьесах. Смысл сочинения сводился к тому, что восприятие Шекспира как оригинального гения лишь усиливает ядовитый индивидуализм буржуазной культуры. Он утверждал, будто «Макбет» на самом деле рассказывает лишь о трех ведьмах, и прочая пустая болтовня в том же духе. Эндрю попросили написать рецензию для литературного приложения к «Таймс». Он разгромил книгу в пух и прах, чего она и заслуживала. Он не только отметил логические и научные ошибки, но и намекнул, что Хаас и сам все понимает, если принять во внимание его более ранние работы; что он написал этот бред с целью угодить марксистам и феминистам – в общем, тем, кто, насколько мне известно, контролирует ситуацию в американских университетах. Сам я не знаком с его книгой, ведь я простой биолог. Удивительно, что мы с Эндрю так хорошо уживались друг с другом; возможно, дело в отсутствии соперничества – две половинки составили единое целое. Он часто вечерами читал мне отрывки. Ну, разразился огромный скандал, на «Таймс» обрушился поток возмущенных писем, появились статьи в мелких журналах. Помню, я тогда думал: какое счастье, что я занимаюсь делом, основанным исключительно на реальных данных. Постепенно все утихло, как обычно бывает, а когда репутация Эндрю пострадала из‑ за того ужасного мошенника, Хаас отважно защищал его, а потом предложил работу. Никто из нас не упоминал о прежней ссоре. Мы решили, что все забыто, стало лишь частью обычной для академических кругов пикировки. Но мы ошибались. Почти сразу после приезда Эндрю в Нью‑ Йорк Хаас начал изводить его. Поначалу это были просто завуалированные резкости, их вполне можно было отнести на счет грубоватого американского юмора. Но постепенно становилось хуже, началась мелочная тирания…

– В чем она проявлялась?

– Ох, Эндрю был обещан шекспировский семинар и несколько курсов для выпускников, а вместо этого он получил смешанные группы первокурсников – как если бы нейрохирурга попросили убирать палаты, смывать кровь и выносить горшки. Когда он пожаловался на такое возмутительное обращение, Хаас сказал, что он должен радоваться, получив хоть что‑ то. Радоваться, что не живет на пособие по безработице и не торгует часами на улице. Эндрю позвонил мне и рассказал об этом отвратительном случае. Конечно, я настойчиво посоветовал сказать Хаасу, что тот может сделать со своим ужасным предложением, и немедленно вернуться домой. Но он меня не послушался. Думаю, он считал такое обращение расплатой за свой научный грех. И… я понимаю, это прозвучит странно и параноидально, но, по словам Эндрю, Хаас измывался над ним и более хитрыми способами. Платежные чеки Эндрю терялись, мелкие предметы исчезали из портфеля, из комнаты. Кто‑ то сменил замок на его офисной двери. Однажды он пришел на работу и обнаружил свои вещи в коридоре. Оказывается, офис перенесли в другое место, не уведомив его. Лекции, которые он читал в одной аудитории, таинственным образом переносились в другую, на дальней стороне кампуса, и он должен был мчаться туда по летней жаре. Эта ужасная нью‑ йоркская жара, он так страдал от нее – не привык, после здешней погоды… И кондиционер у него вечно ломался…

– В этом он тоже винил Микки?

– Да, я понимаю ход ваших рассуждений. Каюсь, я сам думал так же: может, он начал сходить с ума? Но доказательств накопилось слишком много, огромная масса мелких деталей… можно ли их придумать? Маловероятно, по моему мнению. Фантазером бедный Эндрю не был ни в малейшей степени. Мы часто шутили, что у него вообще отсутствует воображение. А потом еще и то, что я увидел, когда он вернулся в прошлым году, в августе.

Он замолчал и отпил глоток пива. Глаза у него увлажнились, и я горячо пожелал ему не сломаться из‑ за бедного Эндрю. Я и сам хлебнул пива – уже третью пинту.

– Это трудно описать. Состояние маниакальное и одновременно испуганное. С ним приехала молодая женщина, и он настоял, чтобы она остановилась у нас в доме, хотя поблизости есть множество вполне приличных отелей.

– Кэролайн Ролли, – сказал Крозетти.

– Да, кажется, так ее звали. Она помогала ему в каких‑ то исследованиях…

– Он не говорил, что за исследования?

– Нет. Только сказал, что это самая важная и сенсационная находка во всей истории шекспироведения и о ней нужно помалкивать. Словно я болтун. Так или иначе, они то приезжали, то уезжали. У него, казалось, было много денег, он нанял автомобиль, пропадал по нескольку дней и возвращался в оживленном настроении. Сказал лишь, что устанавливает подлинность некой рукописи и хочет сохранить в тайне, чем он занимается. Вроде бы для этого он и таскал за собой мисс Ролли. Насколько мне удалось понять, они подтвердили подлинность рукописи с помощью каких‑ то технических средств, после чего отбыли в Уорвикшир.

– Куда именно в Уорвикшир, вам известно? – спросил я.

– Да, я случайно наткнулся на оставленные мисс Ролли бумаги, из которых следовало, что они посещали Дарден‑ холл. Эндрю вернулся один и казался сильно расстроенным и испуганным. Я спросил его о мисс Ролли, но он отделался отговорками: якобы она где‑ то там занимается исследованиями. Я ни на миг ему не поверил и подумал, что они поссорились. В любом случае, он совершенно изменился. Он настоял, чтобы занавески на окнах постоянно были задернуты, и ночью расхаживал по дому с кочергой и свечой, заглядывая во все углы. Я умолял его рассказать, в чем проблема, но он ответил, что лучше мне ничего не знать.

Крозетти стал допытываться у Марча, что за бумаги оставила Ролли. Как ему кажется, вернулась ли она в Штаты вместе с Булстроудом? Марч не знал, и на этом наш разговор практически закончился. Мы заверили профессора, что непременно переправим ему личные вещи Булстроуда, что мисс Пинг вплотную занимается завещанием покойного (конечно, не упоминая о пропаже рукописи), и ушли.

Когда мы сели в автомобиль, возникло небольшое разногласие насчет дальнейших действий. Пол считал, что нужно придерживаться первоначального плана и идти по следам Булстроуда, то есть поехать в Уорвикшир и посетить Дарден‑ холл. Крозетти возражал: похоже, Булстроуд ничего там не нашел, и с какой стати мы рассчитываем добиться большего, чем эксперт? Он предпочел бы остаться, обследовать дом Марча и Булстроуда и поискать «бумаги», о которых упоминал Марч. Я заметил, что его, похоже, гораздо больше интересует местонахождение мисс Ролли, чем Объекта. Он ответил, что Ролли – источник, ключ и двигатель этого дела. Найдите Ролли, и вы получите полную информацию об Объекте. В том числе, скорее всего, и похищенную «решетку». Мы несколько минут перекидывали эту кость туда и обратно, причем я раздражался все сильнее (поскольку не сомневался, что «решетку» похитила лже‑ Миранда). Наконец Браун напомнил, что наши преследователи сейчас наверняка курсируют по окрестностям, расспрашивая, не видел ли кто‑ нибудь наш «мерседес», а поскольку такие машины не часто встречаются на здешних дорогах, то противник очень скоро снова сядет нам на хвост.

Пол предложил Крозетти вернуться в гостиницу и попросить у Марча разрешения изучить бумаги; остановиться он может в одном из тех самых «вполне приличных отелей». Марч не возражал, и мы оставили Крозетти с ним. Я испытал чувство облегчения, поскольку этот человек по‑ прежнему раздражал меня. Я сказал об этом Полу, и он спросил: почему? На него Крозетти произвел впечатление сдержанного и спокойного человека. Пока мы ехали на север, этот парень произнес не больше нескольких слов.

– Не нравится он мне, – ответил я. – Типичный мелкий позер. Киносценарист, господи! Абсолютно не заслуживает доверия. О чем я думал, когда приглашал его ехать с нами?

– Ты должен обращать внимание на людей, раздражающих тебя, – сказал Пол.

– Как прикажешь это понимать?

– Думаю, ты и сам знаешь, – произнес он мерзким самоуверенным тоном, к которому иногда прибегал; словно голос с небес.

– Не знаю. Я сказал бы, если бы знал. Или на тебя уже снизошел дар читать мысли?

– Хм‑ м‑ м… тебе не приходит в голову мысль о другом мелком позере, только не киносценаристе, а актере? Вот только у этого последнего была не такая счастливая семья, как у Крозетти, не такая любящая мамочка, не такой героический папочка…

– По‑ твоему, я завидую ему? Я похож на него?

– Ты когда‑ то решил, что лучше действовать наверняка, и поступил на юридический факультет вместо того, чтобы попробовать заняться тем, чего на самом деле хотел. И вот теперь ты видишь парня из хорошей любящей семьи, имеющего мужество следовать за своей мечтой…

– Это ни в какие ворота не лезет.

– К тому же ты фактически обвинил его в попытке соблазнить твою жену. Более того – ты подталкивал его к этому. Прямо перед тем, как устроил погром в баре отеля и уложил бармена в больницу.

– Не делал я ничего подобного! – невольно вырвалось у меня.

– Знаю, знаю, ты уверен, что не делал, но в действительности еще как делал. Бывало у тебя когда‑ нибудь прежде столь сильное похмелье?

– Ох, спасибо! Уверен, в подвале твоей церкви собираются «анонимные алкоголики», и мне там самое место.

– Нет, я не думаю, что ты пьяница. По крайней мере, пока. Хотя три пинты крепкого английского пива – многовато для середины дня.

– Я человек крупный, – сказал я слегка неуверенно, поскольку фрагменты ужасных воспоминаний начали возвращаться ко мне.

Обычно я не напиваюсь… А‑ а, черт с ним.

 

В Дарден‑ холл мы приехали около четырех. Небо набухло влагой, удивительно короткий для осени день почти подошел к концу, и фары нашей машины высвечивали кучи листьев на подъездной дороге. Дарден‑ холл недавно перешел под юрисдикцию Национального треста по охране памятников. После смерти последнего барона Рита в 1999 году в здании начали реставрацию и пока не открыли его для публичного обозрения. Мы заранее позвонили и договорились о встрече с хранительницей музея – мисс Рэндольф.

Дом осыпался и шел трещинами, напоминая фильмы ужасов, время суток и погода добавляли сходства. Средняя часть здания относилась к началу семнадцатого столетия, два флигеля – к георгианской эпохе, фасад украшали викторианские безделушки. Перед домом мы встретили рабочего на крошечном тракторе, и он направил нас к двери, что была когда‑ то входом для слуг. На наш стук ответила крепкая женщина сильно за сорок, типичная англичанка, в очках с половинками стекол, в твидовой юбке и двух кардиганах – последнее весьма предусмотрительно с ее стороны, поскольку в доме стоял такой холод, что от дыхания шел пар. Самоотверженно жужжал маленький электрический камин, но, очевидно, толку от него было мало. Это кабинет бывшего дворецкого, объяснила она, единственная обитаемая комната в доме и ее штаб‑ квартира. Она спросила, чем может помочь нам, и я ответил:

– Мы здесь, чтобы увидеть графа Дракулу.

Она усмехнулась и ответила:

– Да, все так говорят. Или вспоминают о крестьянах, приходивших к Франкенштейну. Слишком много готических романов и фильмов, но, я думаю, во всей этой чепухе что‑ то есть. Полагаю, даже в девятнадцатом столетии, когда казалось, что эти дома построены на века, писатели понимали – с ними что‑ то не так, они находятся на месте ужасных страданий. Что и проявилось в готических расска

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: