Пятое шифрованное письмо

 

Мой лорд, вот уже пять месяцев я не получаю от вас сообщений. Что мне делать? У. Ш. говорит, что не отдаст свою пьесу про Марию никому, кроме самого лорда Рочестера или кого‑ то из его людей. Должен ли я украсть ее и послать вам? М‑ р Уэлис умер на этой неделе, его нашли заколотым в переулке Мясников. Остаюсь самым преданным слугой вашего лордства.

Лондон 2 декабря 1611, Ричард Брейсгедл.

 

 

Расставшись со Швановым, я позвонил Мириам. Ее, конечно, дома не оказалось, а сотовый телефон она отключила (на протяжении двадцати лет мне ни разу не удавалось связаться с сестрой с первой попытки), и я оставил какое‑ то безумное сообщение. Почему? Потому что предполагалось, что никто, кроме нас троих, не знает папу? Нелепо, но мной овладело чувство страха.

 

На следующее утро около десяти мне на мобильный позвонила женщина, назвавшаяся Донной Крозетти. Она сказала, что представляет своего брата Альберта в деле о документах, жульническим путем приобретенных покойным Булстроудом. Я ответил, что надо еще разобраться, имело ли место жульничество, но я буду рад встретиться с ней или Альбертом, чтобы обсудить проблему. Мне показалось странным, что в качестве юриста выступает член семьи клиента, и еще более странно то, что она предложила мне прийти не в офис, а к ним домой. Договорившись о встрече вечером, я набрал номер, с которого она звонила, и с удивлением обнаружил, что это телефон Общества юридической помощи. Еще одно доказательство того, что я был не в себе: в здравом рассудке я ни за что не согласился бы на подобную встречу.

Помощи от записной книжки ждать не приходится, поскольку в то время моя деятельность в фирме приостановилась. Никаких назначенных встреч – что, как выяснилось, не так уж здорово. Много и напряженно работающим людям часто советуют отдохнуть, однако иногда именно рабочее напряжение удерживает их на плаву – так какой‑ нибудь старинный биплан не падает с неба лишь благодаря резиновым лентам и проволоке. Теперь, когда на меня свалилась непривычная праздность, все маленькие колесики начали барахлить или вовсе остановились. Я расхаживал туда и обратно. Я переключал телевизионные каналы. Я смотрел из окна на голубей и мчащиеся мимо машины. А потом на меня накатил приступ паники…

Он продолжался совсем недолго: учащенное дыхание, пот, покалывание в руках, небольшие рези в животе. Потом сотовый телефон пропел свою простую, установленную производителем мелодию, и я схватил его, как саму жизнь. Звонил Омар. Он спросил, собираюсь ли я выезжать сегодня? Да, я собирался. У меня немало друзей и приятелей, но единственный человек, к кому я могу пойти, когда меня отстранили от работы, это моя жена. Я привел себя в порядок, оделся просто, но тщательно, оглядел себя в зеркале, ища признаки порочности, нашел их в достаточном количестве, принял ксанакс, чтобы успокоить нервы, и поехал в город. Какая глупость! Я вечно забываю, как хорошо жена понимает меня.

Не помню, упоминал ли я, что Амалия стряпает свои финансовые бюллетени в маленьком офисе на верхнем этаже нашего городского дома. Это, в общем‑ то, лишь видимость офиса, поскольку на Брод‑ стрит существует настоящая контора и еще куча других, разбросанных по миру в разных временных зонах, что имеет значение с точки зрения международных валютных операций; все эти офисы полны трудолюбивых гномов. Амалия посещает их редко, насколько возможно, – тешит себя фантазией, будто она просто жена и мать, имеющая доходное хобби. Словно она вяжет, а не руководит многомиллионным предприятием. Это как анекдот из мира финансов, но должен сказать: всегда заканчивается тем (спросите миллионера Майка Блумберга), что со временем любая финансовая империя саморазрушается и главной обязанностью ее основателя становится необходимость отбиваться от непрошеных советчиков.

На основании всего вышеизложенного у меня имелись основания рассчитывать, что Амалия не будет слишком загружена работой и сможет провести со мной утешительную беседу. Однако когда я приехал, Лурдес заявила (с оттенком, как мне показалось, подчеркнутого удовлетворения), что Амалия занята, что у нее встреча, и я могу подождать в гостиной.

Ну, я ждал, кипел от злости, жалел, что не прихватил с собой еще таблеток, чувствовал, как все внутри сжимается; и это продолжалось целую вечность. Правда, судя по часам, на которые я все время поглядывал, прошло всего сорок минут до того момента, когда я услышал голоса в коридоре, вскочил и увидел Амалию в сопровождении троих кавалеров. Они с любопытством посмотрели на меня, как на экспонат (так мне показалось): безработный экс‑ муж, притаившийся в гостиной. Сама Амалия удивления не выказала, но и не представила меня мужчинам, а просто вежливо проводила их до двери.

Когда она вернулась, я спросил по возможности небрежно:

– Важная встреча?

– Да. Что случилось, Джейк?

Я изложил историю о своей работе в самых жалких, унижающих мое достоинство выражениях, сидя на ее (моей) кожаной софе напротив Амалии, с удобством устроившейся в кресле. Я опустил лишь вчерашнюю встречу с этим ужасным русским.

– Бедный Джейк, – сказала она, когда я закончил. – Что ты собираешься делать?

– Не знаю. Какое‑ то время не буду работать, подумаю о жизни. Может, поищу эту потерянную пьесу.

– Ох, как ты можешь шутить!

– Почему бы и нет? – спросил я. – Кому это повредит?

– Повредит? Ничего себе! Один человек, по твоим же словам, убит из‑ за нее, а за моими детьми присматривают гангстеры Пола. Мне невыносима такая жизнь, Джейк. Я сказала Полу: большое спасибо, но, пожалуйста, больше не надо.

– И что, никто не присматривает за детьми?

– Никто. И я не вижу причин, зачем это нужно, поскольку у тебя больше нет того, что они хотят. – Амалия, наверно, заметила что‑ то в выражении моего лица и добавила чуть более напористо: – По крайней мере, ты убеждал меня в этом. Или все же у тебя что‑ то есть?

– Нет, – поспешно ответил я. – Конечно нет. Оригинал письма уже у них, а больше ничего у меня и не было. Все закончилось.

Она некоторое время пристально рассматривала меня, как бы в ожидании. Наконец я спросил:

– Что?

– Ничего. Мне нечего сказать. Это ты пришел ко мне.

– Я думал, мы могли бы поговорить.

– О чем? Обсудить твою новую женщину?

– Нет никакой новой женщины.

– Это меня удивило бы. Послушай, мы ужасно, постыдно поссорились из‑ за твоей лжи и твоих женщин, а теперь ты из‑ за этого губишь свою работу и приходишь ко мне… зачем, хотела бы я знать? Это ты себе такое наказание придумал? Я что, должна стоять в двери, словно какая‑ то карикатурная жена, и притоптывать ногой, сложив на груди руки с зажатой в них скалкой? Или мне нужно принять тебя обратно? На каком основании? Ты будешь по‑ прежнему вести себя, как сука во время течки, а я буду ждать у окошка?

Не помню, что я ответил. Не помню, чего я хотел от этой несчастной женщины. Прошлое следует вымарывать, очищать, словно грифельную доску. По‑ видимому, мне было нехорошо до такой степени, что я счел возможным апеллировать к ее христианскому милосердию: спросил, считает ли она, что у меня нет надежды на прощение? Она ответила то, что я знал и без нее: нет прощения без покаяния, а я не раскаялся. Потом она оборвала сама себя и закричала, что я снова сделал это, снова заставил ее чувствовать себя проклятой педанткой, учительницей воскресной школы! Она не должна учить мужа морали – предполагается, что он и сам все уже знает.

И так далее, и тому подобное. В самом начале наших отношений Амалия поведала мне историю. Когда ей было тринадцать, выяснилось, что у ее обожаемого папочки есть вторая семья по другую сторону Монбланского туннеля: жена и двое дочерей, а 1а Миттеран. Все протекало очень цивилизованно, на самом высоком уровне. Никаких разговоров о разводе, конечно, просто тихий ад молчаливых трапез и раздельных спален, а детей отсылают учиться в школы‑ интернаты. С тех пор в душе Амалии поселился ужас перед супружеской неверностью, поэтому она и сбежала из развращенной выродившейся Европы в пуританскую Америку: мы, конечно, примитивные, тупые и малокультурные, но, может быть, американские мужчины не лицемерят в том, что касается супружеских клятв? И она вышла замуж за меня.

Потом она сменила тему разговора, встала и принялась расхаживать туда и обратно, слегка наклонившись и сунув руки в карманы кашемирового кардигана, который часто надевала, когда работала. Мужчины, что вышли от нее, оказались из компании «Доу‑ Джонс». Они уже не в первый раз уговаривали ее продать «Скупку и продажу пенных бумаг, советы Мишкина», и она только что согласилась сделать это за сумму, которой хватит, чтобы купить эскадрилью истребителей самого высокого класса. Она добавила, что собирается продать городской дом и переехать в Цюрих. Ее мать стареет, чувствует одиночество и подавленность, присутствие внуков благотворно на нее подействует. А на мою страну Амалия сердита: она не хочет растить детей в христианско‑ фашистской империи, она рассчитывала на другое, когда пересекала океан. И она хочет полностью посвятить себя благотворительной деятельности в самых бедных регионах планеты.

И тут у меня вырвалось:

– А как же я?

Это больно – когда тот, кого любишь, смотрит на тебя с жалостью. Именно жалость я прочел во взгляде Амалии. Теперь мне ясно: я уже тогда почувствовал, что любовь по‑ прежнему жива в моем сердце. Иначе не было бы так больно, иначе я остался бы холоден, подобно множеству других «живущих отдельно» мужчин – их можно видеть по воскресеньям в парках и ресторанчиках Манхэттена: неспокойных, притворно жизнерадостных, склонных к излишествам несчастных хамов. Амалия опустила взгляд, как бы смущенная увиденным, достала бумажный носовой платок из пачки, которую всегда носит в кармане кардигана, вытерла глаза, высморкалась. В своей испорченности я подумал: ах, она плачет, это хороший знак! И вдруг я принялся умолять ее не уезжать, уверял, что стану другим, и так далее. Она сказала, что любила меня и всегда будет любить, что страшно хотела бы пойти мне навстречу, но не может, но если я когда‑ нибудь решу вернуться на условиях полностью честного отношения к браку – вот тогда… А я сказал, что сейчас, сейчас, я уже решил!.. И она устремила на меня испытующий взгляд, свойственный только ей одной, и ответила: ох, нет, Джейк, боюсь, ты не готов.

Что соответствовало действительности, поскольку прямо перед тем, как я начал умолять ее, у меня мелькнула мысль, что я каким‑ то образом смогу найти Миранду, наше маленькое недоразумение разъяснится, и в моем распоряжении окажутся обе Амалии, старая и новая. Ох, не могу и вспоминать о том мерзком счете, возникшем в моей сволочной голове! Тем более все это не имеет значения.

Что я делал после того, как она (чего следовало ожидать) указала мне на дверь? Отправился в гимнастический зал, где Аркадий тепло пожал мне руку и обнял, но в его взгляде не было искренности. Бог знает, что предпринял Шванов, чтобы вернуть мне доступ сюда, но было ясно: нашей легкой спортивной дружбе пришел конец. Очевидно, другие русские тяжелоатлеты в зале тоже все знали, поскольку обращались со мной, словно с радиоактивным принцем, – мгновенно освобождали скамью или тренажер! Я качал штангу, пока чуть не выронил ее, а потом принял болезненно горячий душ. Аркадий известен тем, что вода у него обжигающе горяча (он даже получил предупреждение об этом), и я задался вопросом, можно ли сознательно убить себя таким способом. Став красным, точно сырое мясо, я закрыл горячую воду и терпел ледяной дождь, пока не застучали зубы. Забавное ощущение.

Я одевался, когда зазвонил телефон, и это оказалась моя сестра. Без предисловий я спросил, знала ли она, что Осип Шванов знаком с нашим отцом. Конечно, ответила она. Они познакомились в Израиле. И что?

Действительно, и что? Этот факт вызывал во мне чувство ребяческого страха: будто знаешь, что нужно скрывать что‑ то от родителей, причем не понимаешь почему, но чувствуешь, что если они узнают, то сурово накажут. Или хуже того: повинуясь бессознательному импульсу, подавят тебя, завладеют частью твоей души.

– Джейк, что‑ то случилось?

По правде говоря, не помню, в ответ на какие мои слова прозвучал этот вопрос; наверно, я пролепетал что‑ то, мне не свойственное. Вопрос привел меня в чувство – ведь Мири редко интересуется, что случилось с теми, кого она любит; с ней самой случается так много всего, что она предпочитает говорить о себе.

– Ничего, – солгал я. – Послушай, Мири, ты обсуждала с кем‑ нибудь мою историю с рукописью? Со Швановым, к примеру? Или с папой?

– Что за история с рукописью?

– Ну, я же рассказывал тебе у Амалии – Шекспир, смерть под пытками?..

– Ах, это. Не думаю. Но, знаешь ли, я не записываю все свои разговоры… А что, это большой секрет?.. Нет, не ставьте там! Рядом с пианино!

– Прошу прощения?

– Ох, тут кое‑ что привезли. Послушай, дорогой, мне нужно идти, пока они не разгромили мою гостиную. Пока‑ пока!

И она отключилась, а у меня осталось ощущение, что сестра разболтала забавную историю о том, что я нашел ключ к легендарному сокровищу, широкому кругу своих друзей, включая тех, кто представлял собой нечто среднее между бизнесменом и преступником. Мири никогда не делала между ними различий. Это означает, что Шванов мог говорить правду. В городе полно русских гангстеров, их способен нанять любой, и те, кто напал на меня, не обязательно связаны со Швановым. А может быть, и связаны. Вдруг это широкий заговор – они наблюдают, выжидают момента для нанесения удара, а я, тупица, отправился в гимнастический зал, кишмя кишащий русскими. Волна паники снова ненадолго затопила разум и принесла с собой все симптомы первого приступа. Хорошо помню, как я, полураздетый, охваченный раздражением и отчаянием, сидел в комнате рядом с душем, где витал запах ароматических трав. В руке был зажат мобильный телефон. Почти не раздумывая, я набрал номер Микки Хааса и оставил сообщение с просьбой связаться со мной немедленно. Наверно, голос у меня звучал на редкость странно, поскольку он перезвонил через двадцать минут, когда я на обочине ждал Омара.

– Пообедаем? – спросил я.

– Ты звонил, чтобы пригласить меня на обед? Таким голосом, будто на тебе штаны горят?

– Это обед отчаяния. Меня преследуют русские гангстеры. Мне позарез нужно с кем‑ нибудь поговорить.

– Хорошо. У меня тут дело с издателем, но я закругляюсь. Ты пришлешь Омара?

– Я приеду сам. Мы найдем новое местечко. Конечно, они наверняка наблюдают за теми заведениями, где я обычно бываю.

Мы отправились в «Сычуаньские сады» на Девяносто шестой, что весьма позабавило Микки. Местечко так себе, на втором этаже, внизу коммерческие фирмы. Я сел спиной к стене, чтобы иметь возможность наблюдать за входом. Успокаивая свою тревогу, я выпил мартини.

– Ну что, – спросил он, когда мы сделали заказ, – думаешь, тебя заказали?

– Это не смешно, приятель. Речь идет о моей жизни.

– О чем ты? Твоя жизнь – это долгие скучные дни в офисе, за работой, которую ты не особенно любишь и цель которой – окончательно превратить творческий акт в объект потребления. А в свободное время ты гоняешься за девками в поисках романтики, хотя несколько лет назад ты уже обрел ее. И если тебе снова удастся убедить себя, что ты нашел мисс Совершенство, ты сбежишь от нее к девкам после свадьбы так скоро, как это будет возможно. Безотрадный цикл завершится лишь тогда, когда ты наткнешься на сильную, надежную и меркантильную женщину. Она станет нянчиться с твоими старческими недугами и не гнушаться собирать то, что от тебя останется.

– Спасибо за поддержку, Микки, – сказал я ядовито. – Чтоб тебе пусто было.

– А сейчас каждый момент твоей жизни полон смысла, опасности и волнения. Жизнь в духе шекспировских трагедий; можно сказать, жизнь, достойная Ричарда Брейсгедла. Ты ведь не хотел бы, чтобы Гамлет вернулся в университет и влился в студенческое братство? Стал пить, ходить на вечеринки и получать низкие оценки по философии?

– Разве его не убивают в конце пьесы?

– Его – да, но ведь и нас всех тоже, разве нет? Выбор состоит в том, как мы проживем пять предыдущих актов. Кстати, если речь зашла о волнении и о том, от чего мурашки бегут по спине, – ты хоть немного приблизился к тому, чтобы найти оригинал Брейсгедла?

– Нет, и не собираюсь! – рявкнул я.

От Микки мне не требовалось сочувствия. К тому же не было необходимости скрывать от него, что, возможно, мне угрожает опасность, – как я поступал в разговоре с женой. – Не хочу иметь ничего общего с Брейсгедлом, хочу только, чтобы русские гангстеры или кто там гоняется за шифрованными письмами оставили меня в покое. А как твои успехи? Ты проник в тайны рукописи с тех пор, как мы с тобой в прошлый раз виделись?

– Нет, и не собираюсь, – в тон мне ответил Микки. – Для ученого это то же самое, что для голодающего – фотография ростбифа вместо обеда. Рот слюной наполнится, но сыт не будешь. Без оригинала, как я уже говорил, этот текст – ничто. Подумаешь, письмо какого‑ то парня, шпионившего за каким‑ то человеком! Я могу запросто хоть завтра состряпать убедительное факсимиле личного дневника Шекспира, и в нем будут ответы на вопросы, годами терзающие ученых. Ну так что там с русскими гангстерами?

Я выложил ему всю историю – Миранда, Амалия, русские, моя фирма и так далее. Подхватывая палочками для еды пряное мясо с гречишной лапшой, он внимательно слушал; так мы оба поступали по отношению друг к другу на протяжении многих лет. Выговорившись, я сказал, что хочу услышать мнение и совет, а не просто констатацию факта, что я оказался не на высоте, – это мне и так известно.

– Ты собираешься увидеться с Крозетти с его шифрами? – спросил он.

– Да, хотя они рассчитывают выторговать возвращение оригинала, на чем Булстроуд нагрел его. У меня нет никакого рычага воздействия, кроме денег.

– Ну, на мой взгляд, это очень даже подходящий рычаг. Однако что ты намерен делать со своей жизнью, вот в чем вопрос? Может ли быть, что тебя лишат адвокатского звания?

– Это возможно, если наследник подаст жалобу. Тогда, видимо, придется добиваться восстановления…

– Тебе нужно увидеться с ним.

– С наследником? Это невозможно!

– Почему? Поболтаешь с ним, расскажешь, что произошло, будешь бить себя в грудь и молить о милосердии. Знаешь, какая сложность часто возникает с вами, юристами? В своем стремлении строго придерживаться рамок закона вы забываете о том, что существует нормальное человеческое общение. Что он тебе сделает? Обзовет козлом? Ничего нового. А вдруг тебе удастся выяснить что‑ то важное? Может, Эндрю доверился старому другу? Ну, в любом случае вы просто мило поболтаете. Ты, скорее всего, одним из последних видел его сожителя живым… думаю, он будет рад встрече. И ты отдашь ему личные вещи Булстроуда – добродетельный жест, по контрасту с твоими разнообразными грешками.

Да, определенно: именно Микки заронил в мою голову мысль поехать в Англию и поговорить с Оливером Марчем. Расставшись с Хаасом, я еще колебался, ехать или нет, но последующие события прояснили ситуацию. После обеда я почувствовал себя немного лучше. Почти в каждом китайском ресторане Нью‑ Йорка есть бар, и я выпил три порции мартини, чего в своей прежней жизни никогда не делал во время обеда.

Оставшуюся часть дня я помню смутно. Кажется, мы с Омаром дискутировали о браке, я расспрашивал его, как у мусульман с этим делом. Легче ли сохранять супружескую верность, имея двух или трех жен? Не помню его ответа. Мы вернулись ко мне в лофт, я выпил еще виски, задремал и проснулся от звонка телефона, на котором уснул. Нажал зеленую кнопку и услышал:

– Болван!

Из чего стало ясно, что звонит мой брат. Он, несомненно, разговаривал с Амалией и Мири, пока я ел и спал, и эти ангелы изложили ему весь сюжет. Теперь он счел своим долгом высказать, что думает обо мне.

– Закончил? – спросил я, когда он иссяк. – Потому что через двадцать минут у меня назначена встреча в борделе для малолеток.

Он проигнорировал мои слова, как они того заслуживали, и сказал…

Какая разница, что именно он сказал? После выпивки и тяжелых тупых снов и на самом деле я был не в себе и ничего толком не помню. Наверно, мы разговаривали об Амалии, о том, что она попросила его отозвать телохранителей, о ее намерении покинуть страну. Скорее всего, я хамил, как частенько бывает, поскольку не простил ему того, что он стал лучше меня; вдобавок меня уже тошнило от лекций родственников по поводу моих многочисленных недостатков. Может быть, я спрашивал его об отце – связан ли тот со Швановым и его делишками. Пол ответил, что не знает, но все возможно, если затевается афера. Какую аферу ты имеешь в виду, спросил я?

Ну, шекспировское дело, тупица, ответил он. Явная махинация: секретный документ, никем не заверенный и теперь утраченный, бесценное сокровище, простофиля Булстроуд, фальшивая наследница. От всего этого несет мошенничеством, видимо, задевшим интересы опасных гангстеров, и поэтому самое мудрое – не лезть дальше и распустить слух, что я больше не игрок. Что‑ то в этом роде. Просил ли я его уговорить Амалию не покидать страну? Возможно. Как уже сказано, разговор помнится смутно.

По контрасту дальнейшие события того вечера сохранились в памяти омерзительно отчетливо. Желудок у меня забарахлил, как обычно, когда я днем выпью лишнего, поэтому я приготовил себе вареные яйца, тост и чай. Около шести Омар отвез меня в Озон‑ парк. Уже стемнело, когда мы добрались до улицы с унылыми маленькими бунгало – перед каждым крошечный огороженный дворик, украшенный скульптурами мадонны и зеркальными шарами на пьедесталах. Это зрелище сильно напоминало мои бруклинские корни и несчастливое детство. Я заранее невзлюбил здешних обитателей.

На мой звонок дверь открыла худощавая женщина с ирландским ртом и кудрявой рыжей головой, одетая в черную водолазку и потертые голубые джинсы. Лицо приятное, в веснушках, но взгляд голубых глаз такой проницательный, что я понял – солгать ей будет нелегко. Я представился, мы пожали друг другу руки. Это оказалась Мэри Крозетти – мать, значит. В гостиной старая мебель, но все чисто. Типичный дом среднего класса наподобие того, в котором вырос я; о нем явно заботились, но не слишком тщательно, как моя мать, и в воздухе не ощущался запах отбеливателя или мебельной политуры. Зато сильно пахло вином. Альберт Крозетти – слегка располневший парень среднего роста с честным открытым лицом и большими темными глазами; казалось, он хотел бы смотреть настороженно, если бы знал, как это делается. Сестра‑ юрист, по контрасту, была одной из нас – яркая, хладнокровная и беспощадная. Хорошенькая, стройная, веснушек меньше, чем у матери; на таких женщин мой шарм не действует. Отец семьи, по‑ видимому, был копом – он смотрел на нас с одного из этих ужасных портретов, срисованных с фотографии, где все выглядят окаменевшими.

После того как мы представились друг другу, я рассказал свою историю. Узнал, что шифрованные письма у них, однако взломать шифр не удается. Мы поговорили о Кэролайн Ролли – той женщине, с которой Крозетти ходил продавать рукопись Булстроуду. Интересная оказалась женщина; возможно, ключевая фигура в деле. Но только я собрался расспросить, что они предприняли для ее поиска, как явились гангстеры.

Я, по‑ моему, уже упоминал, что насилие мне чуждо, а мой боевой опыт по большей части свелся к уходу за ранеными. Поэтому мое участие в последующих событиях характеризует меня как самого обычного труса. Послышался выстрел с улицы (я не идентифицировал его); следом раздались и другие. Я подумал, что это фейерверк, но Крозетти вскочили, а парень выглянул в окно. Миссис Крозетти схватила радиотелефон и набрала 911.

Я спросил с глупым видом: – Что происходит?

Никто не ответил, и потом послышался звон стекла и в гостиную ворвались трое. Чтобы понять дальнейшее, нужно учесть, что все мы находились на пространстве около десяти футов в диаметре.

Это были те же самые, что напали на нас около моего дома: очень крупный мужик, второй тип помельче, использованный мной в качестве дубинки, и еще один. Все с пистолетами. Раздались крики, хотя женщины молчали. Кажется, бандиты пытались уложить нас на пол или что‑ то в этом роде, но никто из Крозетти не двинулся. Человек‑ дубинка ринулся ко мне, вскинув пистолет так, словно собирался ударить меня по голове; помню, я испытал нечто вроде облегчения, поскольку это означало, что они дилетанты.

Я схватил его за запястье и вырвал пистолет. На его лице появилось удивленное выражение; насмотревшись кино, где противника часто бьют пистолетом по голове, он явно не приготовился к моему маневру. А между тем, как говорит мой брат, если у тебя есть ствол и ты хочешь причинить кому‑ то вред – стреляй; иначе зачем в нем пули? Кроме того, полуавтоматический пистолет не предназначен для контакта с человеческим черепом.

Тем временем самый крупный верзила метнулся к миссис Крозетти, выбил у нее телефон, обхватил ее за шею и приставил пистолет к виску. Он кричал что‑ то, но с таким ужасающим акцентом и так возбужденно, что я ничего не понял. Третий стоял в дверном проеме и водил пистолетом из стороны в сторону. Увидев, что я завладел оружием его напарника, он выстрелил в меня, но под неудачным углом: на линии огня оказалось тело того самого напарника. Я взвел курок, отступил на шаг и повернулся к типу, захватившему миссис Крозетти.

Он заорал, что я должен бросить пистолет или он застрелит женщину; чтобы сделать угрозу более убедительной, он сильнее прижал пистолет к ее голове. Он тоже явно насмотрелся триллеров и теперь повторял то, что видел на экране, игнорируя очевидное преимущество огнестрельного оружия: пусть невооруженная жертва и не в силах причинить тебе вред, однако это может сделать тот, кто стоит в стороне с пистолетом. Миссис Крозетти, однако, оказалась не такой уж беспомощной и движением головы оттолкнула приставленный к виску пистолет. Пистолет выстрелил, не причинив никому вреда, а я пальнул прямо бандиту в переносицу с расстояния не более четырех футов.

Тут я краем глаза заметил позади человека‑ дубинку, но в это мгновение прозвучал второй выстрел. Человек‑ дубинка вскрикнул и навалился на меня – это третий гангстер нечаянно поразил собственного товарища, который героически попытался схватить меня сзади и оказался на линии огня. Раненый закричал что‑ то на иностранном языке (скорее всего, русском) и рухнул на кофейный столик, развалившийся под ним. Как только цель открылась, я дважды выстрелил третьему нападавшему в грудь. Он упал на пол, истекая кровью.

По моим прикидкам, с момента первого выстрела прошло секунд сорок пять. Так и вижу, как я стою с пистолетом в руке, а бандит медленно поднимается с обломков кофейного столика, сгорбившись, словно внезапно постарел лет на сорок. Глядя мне в глаза и шаркая ногами, он попятился из комнаты. В ушах звенело, словно на улице все еще продолжается стрельба, и я спросил себя отстраненно, что там творится. Я не пытался остановить раненого, и он понял это, повернулся и медленно выволок себя из комнаты. Никто не двинулся, чтобы задержать его.

Все это поразительно отчетливо запечатлелось в памяти и стало главным сюжетом преследующих меня с тех пор ночных кошмаров: я просыпаюсь, весь в поту, и воображаю, что только что убил двоих. Потом я испытываю болезненный шок от понимания, что это не сон и я действительно убил их. Исключительно тяжелое переживание. Застрелить человека трудно, если пуля не попадет в сердце или мозг или не создаст внутреннее кровотечение; пистолетные пули не слишком мощные. Стандартный девятимиллиметровый патрон генерирует в стволе около 350 футо‑ фунтов энергии – не слишком приятно, когда пуля попадает в вас, но и не смертельно. Именно по этой причине копам иногда приходится стрелять до сорока раз подряд. Их учат палить, пока цель не упадет, и порой приходится тратить очень много свинца. Ружейные пули гораздо мощнее, вот почему солдатам дают ружья. Патрон калибра 30. 06 ударяет с силой почти три тысячи футофунтов… Да, я сознательно увиливаю от продолжения рассказа и выкладываю всю эту чушь, услышанную от брата, с его славной военной карьерой.

Мои дальнейшие воспоминания – одновременно и ужасающие, и смутные. Как в плохом сне, когда кажется, что на деле все было даже хуже, чем запомнилось. Это ощущение лишь усиливается с течением времени, когда забытые детали внезапно выскакивают из тьмы и снова приводят вас в смятение.

Итак, я стоял с дымящимся пистолетом в руке, а дети Крозетти окружили мать, подняли ее и усадили на кушетку. Она вся была залита кровью и заляпана ошметками костных и мышечных тканей того типа, которому я только что вышиб мозги. Я опустил взгляд на мертвое лицо третьего человека. Я выстрелил в него лишь дважды, но, надо полагать, попал куда надо, потому что он явно был мертв: глаза широко распахнуты, лицо белое, застывшее, и огромная лужа крови размером с небольшой батут. Симпатичный парень, лет под тридцать; ну, я в него особенно не вглядывался, как и в того, чьи мозги забрызгали весь стол Крозетти. Я прошагал к окну, поднял жалюзи и обнаружил, что сражение на улице продолжается. В нем участвовали парень из черного внедорожника, незнакомый человек, стрелявший поверх капота катафалка, и Омар, укрывшийся за «линкольном». Все, однако, казалось бесконечно далеким и почти не вызывало интереса. Только тут я заметил, что мои колени дрожат так сильно, что ноги буквально не держат меня. Я упал в кресло. Послышался вой сирен, поначалу неотличимый от звона в ушах. Далее следует эпизод, почти стершийся из памяти; кажется, миссис Крозетти спрашивала меня, как я.

Потом комнату заполонили орущие копы с автоматами, в шлемах и черной форме вроде той, какую носил мой дедушка. (Как американская полиция додумалась до такой эсэсовской формы и почему никто не возразил против этого? Или против шлемов в нацистском стиле, что нынче носят наши военные? Где семиотики, когда они нужны? Все заняты Шекспиром, надо полагать. ) Часть полицейских автоматов была нацелена на меня, и только тут я осознал, что все еще сжимаю лежащий на коленях пистолет – как дамы держат сумочки в опере.

Мне приказали лечь ничком, на мне защелкнули наручники, но в итоге не арестовали, поскольку главный из копов был коллегой покойного лейтенанта Крозетти и, следовательно, прислушивался к словам миссис Крозетти, или Мэри Пег, как она попросила называть ее теперь. Похоже, происшествие сблизило нас. Мисс Крозетти – Донна – сама назначила себя моим адвокатом, а также адвокатом Омара и водителя катафалка по имени Клим – он, как я позже узнал, был польским криптографом, трудившимся над нашими шифрованными письмами. Приехали фельдшеры, объявили, что мои жертвы мертвы, и унесли их, оставив невероятное количество загустевшей крови. Полицейские взяли у всех показания. Мы по одному уходили на кухню и разговаривали с парой детективов, чьи имена я забыл, как забыл и то, что говорил им. Они, похоже, пришли к выводу, что я действовал в рамках самозащиты. У меня создалось впечатление, что в среде нью‑ йоркских полицейских детективов Мэри Пег очень уважают. Арестовали лишь водителя внедорожника и раненого бандита, пойманного на расстоянии нескольких кварталов от дома.

В конце концов полиция отбыла. Стрельбу они могли с чистой совестью повесить на двух гангстеров, а арестовать кого‑ нибудь еще, не задев при этом чувств вдовы и сына героического копа, не представлялось возможным. Мэри Пег обвела взглядом свою разгромленную гостиную и расплакалась. Я тоже, совершенно постыдным образом. Клим обнял ее, зашептал на ухо что‑ то утешительное, а Омар точно так же поступил со мной. Оказывается, он ждал в «линкольне», когда внезапно появился внедорожник, из него выскочили трое вооруженных людей и понеслись к дому. Омар выхватил пистолет, выстрелил им вслед, но тут водитель пальнул в него. Омар нырнул за машину и сделал ответный выстрел. Потом подъехал катафалк, и Клим принял участие в стычке. Замечательно, что никто из них троих не пострадал. Это лишний раз доказывает, насколько несерьезно рассматривать пистолет как орудие убийства – разве что по случайности или с очень близкого расстояния, да еще при условии, что противник безоружен.

Позже заказали пиццу. Мы все сидели вокруг кухонного стола, ели ее и пили красное вино, поздравляя себя с тем, что уцелели. Донна Крозетти ушла, дав своим клиентам совет не разговаривать с полицейскими. Мэри Пег с Альбертом Крозетти немного расслабились и стали вести себя более раскованно и в разговоре, и в отношении спиртного. Мы пили кофе с щедрой добавкой виски. События этого вечера понемногу отступали, и я всего лишь раз ударился в слезы, причем успел ускользнуть в туалет до того, как на меня накатило. Посттравматический стресс – вот как теперь называют то, что чувствуешь, когда убиваешь человека; хотя во многих странах убийство является национальным видом спорта и тысячи людей способны совершить его без малейших угрызений совести, лично я, наверно, не оправлюсь никогда.

Нет, неправда. Вам кажется, что вы никогда не оправитесь, но вы оправляетесь. Я все‑ таки оправился. Возможно, во мне больше от деда, чем я думал. Пол, по‑ видимому, тоже оправился, а ведь его карьера убийцы была куда более длинной; однако он говорит, что молится за души тех, кого прикончил в Азии. Не понимаю, что это означает: «молиться за души».

Как бы то ни было, я вернулся из туалета, и никто не обратил внимания на мои покрасневшие глаза. Клим спорил с молодым Крозетти на тему, заинтересовавшую меня. Поляк утверждал, что теперь остался единственный способ остановить эскалацию насилия. Он состоит в том, чтобы пройти по стопам Булстроуда, найти то, что он нашел – если оно существует, – и заполучить его. Как только Вещь окажется у нас в руках и об этом узнает публика, акты насилия станут бессмысленны. С другой стороны, если никакой Вещи нет, требуется убедить в этом плохих парней, что несколько более трудно, но не невозможно. Причем очень важно действовать быстро, не только реагировать для самозащиты, а контролировать игру. Как в шахматах.

Крозетти возражал: нет, соль как раз в том, чтобы не идти дальше, а держаться ближе к дому. Если кто‑ то пожелает получить бумаги – ради бога, пусть берет. Лично он хочет одного – не иметь никакого отношения к этой истории. Мне стало жаль парня. Я ему сочувствовал – я и сам страстно желал, чтобы ничего этого не было. Но одновременно мне казалось, что Клим прав. Никто из нас не будет в безопасности, пока люди, не отягощенные моралью и имеющие в своем распоряжении вооруженных бандитов, думают, будто в наших руках ниточка, приводящая к Вещи стоимостью в сотни миллионов баксов. Клим полагал, что сумеет позаботиться о Мэри Пег, а копы не спустят глаз с остальных Крозетти, что поубавит прыти русским бандитам. Однако это лишь временное решение проблемы, добавил он. Слух о сокровище расползется в преступном мире; пройдет немного времени, и новый злодей предпримет очередную попытку.

Наконец Крозетти сказал:

– Ладно, допустим, я согласен. И что мне делать? Шататься по Англии? А как насчет денег?

– У тебя есть сбережения, – сказала Мэри Пег.

– Ну да! Я вкалываю, как собака, чтобы накопить денег на кинофакультет. Черт меня побери, если я пущу их на ветер ради безумной идеи.

– Я могла бы снять кое‑ что со своего счета, – предложила она.

– И жить на одну пенсию? Чушь! Ты и так едва сводишь концы с концами.

– Деньги это не проблема, – сказал я, и они посмотрели на меня так, будто я заявил, что Земля плоская. – Нет, серьезно. У меня их полно. И я буду рад пригласить Альберта в Англию в качестве моего гостя.

 

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: