Шутки сопромата

После окончания университета я преподавал физику в одной из школ города Новгорода. Быть учителем я не хотел и мечтал о работе в любой физической лаборатории, в любой должности и с любой зарплатой. Но в школу я был направлен комиссией по распределению и должен был мириться со своей участью. Наконец, через два года после начала преподавательской деятельности, мне удалось уволиться и вернуться в Ленинград. Пять месяцев я ездил по городу в поисках работы: звонил по бесчисленным телефонам, записанным в специально заведенную для этой цели книжечку, и вел переговоры с начальниками самых различных рангов. Все было напрасно: несмотря на лестные характеристики, выданные мне кафедрами ядерной физики и оптики, никто не хотел принимать на работу специалиста, не отработавшего свои три года по путевке. Поэтому можно представить себе, как я обрадовался, встретив на Невском приятеля‑ однокурсника, который, узнав о моем бедственном положении, продиктовал мне очередной номер телефона.

– Лаборатория физики нефтяного пласта, – произносил он не вполне понятные для меня словосочетания, – Ленинградский геолого‑ нефтяной институт, понял?

Я не успел даже толком расспросить моего приятеля о новой работе, так как вдали показался его троллейбус.

– Позвони, позвони, – торопясь повторял он, – заведующего зовут Сергей Сергеевич, ты ему скажи, что звонишь от Анатолия Петровича. Запомни! От Анатолия Петровича! – крикнул он мне на прощанье.

Утром следующего дня я уже звонил Сергею Сергеевичу. Сославшись на неизвестного мне Анатолия Петровича и рассказав кратко о себе, я получил приглашение приехать.

Лаборатория помещалась в трех маленьких комнатках, приткнувшихся к огромному куполу церкви. Высившаяся рядом с куполом колокольня придавала гармоническую завершенность общему силуэту храма, украшавшего панораму низких старинных построек Васильевского острова.

Для того чтобы попасть в лабораторию, надо было подняться на третий этаж по очень крутой лестнице, выйти на чердак и по деревянным мосткам, проложенным на засыпанном шлаком полу, пройти в дальний конец полутемного, не имеющего видимых границ помещения. Когда я остановился перед маленькой дверью, обитой рваным дерматином с вылезающими наружу клочьями грязной ваты, с написанной от руки табличкой с названием лаборатории, мне стало как‑ то не no себе. Я секунду поколебался, вспомнил многочисленные переговоры в отделах кадров и открыл дверь.

Сергей Сергеевич оказался благообразным щупленьким старичком. Большой костистый нос нависал над седыми чаплинскими усиками, маленькие, близко посаженные глаза пытливо вглядывались в мое лицо.

– Понимаете, – убедительно говорил он, – без настоящего физика мне сейчас трудновато. Перед лабораторией стоят колоссальные задачи в связи с изучением трещинных коллекторов… – Сергей Сергеевич взял со стола грубо выточенный из камня цилиндр с коричнево‑ бурыми пятнами на чистой поверхности и поднес его к своему хищному носу, после чего передал цилиндр мне. – Министр недавно сказал, что проблема трещинных коллекторов имеет сейчас первостепенное значение… – Он говорил это так, что у меня не оставалось ни тени сомнения, что министр сообщил свое мнение о важности каких‑ то там неизвестных мне трещинных коллекторов лично ему, Сергею Сергеевичу…

Профессорский тон заведующего, его комплименты моему университетскому образованию и обилие непонятной мне научной терминологии сделали свое дело. Спускаясь по крутым ступеням, я уже не думал ни о рваной обивке двери, ни о чердаке с земляным полом, ни о том, что я – физик‑ универсант – буду делать с запачканными дурно пахнущей нефтью камнями.

Через несколько дней после сложных переговоров между директором института, Сергеем Сергеевичем и начальником отдела кадров я был зачислен на должность младшего научного сотрудника лаборатории физики пласта. Впечатление от непрезентабельного вида лаборатории было частично скомпенсировано величественным обликом главного здания института с роскошными интерьерами старинного особняка, расположенного на одной из центральных магистралей города.

Итак, ранним январским утром я направился на работу. Встретив меня с деловитой суровостью, Сергей Сергеевич показал мне мое рабочее место – маленький письменный столик с одним ящиком – и торжественно вручил книгу Котяхова «Основы физики нефтяного пласта».

– Материал очень непростой, – многозначительно сказал он, – понять его вам будет трудновато. Поэтому сначала прочитайте только те разделы, которые я отметил точкой… – Его желтый непропорционально большой ноготь медленно полз по оглавлению. – Думаю, недели вам хватит, – он захлопнул книгу. – Потом мы встретимся и углубленно поговорим о вашей деятельности.

Через неделю, начитавшись до одури Котяхова, я явился к Сергею Сергеевичу в его крохотный кабинет, отгороженный от остальных помещений лаборатории стеклянной перегородкой.

– Нашему институту вменена в обязанность разработка проблемы трещинных коллекторов, – начал Сергей Сергеевич, доставая из стола альбом с надписью «Тематический план института на 195… год». – Это – очень важная для нас тема, – продолжал заведующий, – настолько важная, что ее руководителем назначен сам Матвей Михайлович! – Заметив мое недоумение, Сергей Сергеевич поспешил объяснить мне, что трещинные коллекторы в отличие от обычных поровых содержат нефть в трещинах, а Матвей Михайлович Грехов – один из известных геологов‑ нефтяников, заместитель директора нашего института по научной работе. – Отсюда вытекает основная задача, которую определил для нас Матвей Михайлович, – заведующий поднял кверху указательный палец со своим большим желтым ногтем, – нам надо уметь измерять пористость и проницаемость трещиноватых горных пород.

Из контекста я понял, что такое «трещиноватость», но непривычное слово неприятно резануло слух. Знал бы я, что это слово станет одним из основных в моем лексиконе на ближайшие десятилетия! Тем не менее мои друзья еще долго потешались над этим термином, всячески его перевирая и коверкая.

– Но для того чтобы научиться измерять проницаемость, надо быть уверенным, что в условиях трещиноватых пород действуют классические законы фильтрации, – робко возразил я.

Сергей Сергеевич удивленно посмотрел на меня:

– А что, они могут не действовать?

– Конечно.

– Тогда я поручаю вам это выяснить. – Весь вид Сергея Сергеевича выражал важность порученного мне задания. – Сколько вам нужно времени?

– Месяца два‑ три, – неуверенно ответил я.

– Когда вам станет ясно, как вы будете решать этот вопрос, скажете мне. – Сергей Сергеевич встал, показывая этим, что я и так занял у него слишком много времени.

Продумать схему экспериментов было делом нескольких дней, ибо чем невежественнее человек, тем проще и быстрее решает он возникающие перед ним научные задачи. Первая придуманная мною установка была настолько проста, что выточить детали в мехмастерской института, собрать их и начать эксперименты можно было за две‑ три недели. Еще через месяц опыты были благополучно завершены. Они показали прекрасную сходимость экспериментальных результатов с данными вычислений по формуле, взятой из книжки Котяхова. Я быстро написал статью, собственноручно перепечатал ее на отцовской машинке, нарисовав на миллиметровке рисунки и графики, и отдал все это Сергею Сергеевичу.

– Очень хорошо, – сказал он, закончив через час чтение. – Можно печатать. Только в конце надо добавить завершающую фразу – вы увидите, я ее дописал карандашом.

Я отправился к своему столику и с волнением открыл рукопись. В ней не было ни одного исправления, если не считать обещанной «завершающей фразы». Корявым ломающимся почерком с обилием орфографических ошибок в конце статьи было написано: «Все вышеизложенное основано на общих соображениях и подтверждено экспериментом».

Я понял, что ждать совета и помощи от моего заведующего было напрасно.

Первым моим побуждением было запечатать статью в конверт и отправить ее в какой‑ нибудь физический журнал. Но потом я все‑ таки решил найти человека, который смог бы квалифицированно оценить полученные результаты. Я пошел на физфак. Довольно быстро мне удалось выяснить, что интересующие меня вопросы изучаются на механико‑ математическом факультете в лаборатории Павла Исааковича Гринберга. Лаборатория помещалась в знакомом здании на Десятой линии, тем не менее я долго плутал по коридорам мехмата, ходил под глубокими, похожими на туннели арками проходных дворов, пока не очутился в высоком пустынном вестибюле с полом из узорных шестиугольных плиток, перед большой дверью с эмалированной табличкой, на которой было написано: «Газомеханическая лаборатория». Длинный коридор, выложенный такими же плитками, привел меня в большой зал, до отказа заполненный громоздкими приборами. На противоположной от входа стене были невысокие хоры, куда вела деревянная лестница. Поднявшись наверх, я увидел три двери, на одной из которых висела табличка: «проф. П. И. Гринберг».

Меня встретил человек с сильно передевшими седыми волосами, в дорогом синем костюме. На бледном гладковыбритом лице выделялись светлые, по‑ детски удивленно‑ радостные глаза. Я рассказал ему о своих занятиях и неуверенно достал из портфеля свой первый самостоятельный опус. Гринберг жадно схватил рукопись и буквальна уткнулся в нее носом – зрение у него было плохое, но очками, он почему‑ то не пользовался. Знакомство со «статьей» заняло у него не более двух‑ трех минут.

– У вас есть руководитель? – спросил он, возвращая мне папку.

– Нет.

– Понятно, понятно… – Глаза Павла Исааковича излучали доброжелательность и радость. – Вот тут у меня есть два оттиска, – продолжал он, роясь в столе, – вы их прочтите, а потом приходите ко мне, поговорим…

– Когда прийти? – спросил я, пряча бумаги в портфель.

– Когда прочтете, тогда и приходите, – улыбаясь, повторил Гринберг, пожимая мне руку.

От мехмата до моей церкви – одна остановка, которую я в нетерпении пробежал чуть ли не бегом. Когда я наконец добрался до своего стола и открыл первый оттиск, то обнаружил, что понятна мне была только одна первая фраза: «Выпишем систему уравнений, описывающих движение газа в узкой щели. Эта система состоит из…» Далее следовали уравнения, занимавшие полторы страницы текста. Что это были за уравнения, откуда они взялись – я не знал. Несколько дней я пытался вникнуть в смысл математических знаков с помощью своих старых конспектов, учебников физики и различных справочников. Все было напрасно. В понимании текста статей Гринберга мне не удалось продвинуться ни на йоту. Тогда я опять пошел на физфак, где на кафедре теоретической физики учился в аспирантуре один из моих однокурсников. Он взял оттиск и лениво перелистал первые страницы.

– Ну, и чего же ты от меня хочешь? – в его голосе слышалось извечное превосходство теоретиков над экспериментаторами.

– Объясни, откуда берутся эти уравнения, – терпеливо попросил я.

– Объяснить это нельзя, – пожал плечами теоретик. – Это надо просто знать.

– Что надо читать? – еще терпеливее спросил я.

– Возьми, например, Кочина, Кибель и Розе… – он задумчиво пожевал губами и посмотрел куда‑ то поверх моей головы. – Впрочем, это, наверно, слишком для тебя сложно… – Теоретик решительно поправил очки: – Попробуй лучше Лойцянского… Да, да, Лойцянского, – уверенно повторил он, – это будет в самый раз.

Через несколько дней я уже сидел за своим маленьким столиком и аккуратно конспектировал толстенный том Лойцянского. Дело продвигалось медленно. Гидромеханику нам не читали, а мои курсовые работы на кафедрах ядерной физики и оптики были сугубо экспериментальными. Кроме того, время от времени Сергей Сергеевич заставлял меня проводить на придуманных им приборах различные опыты. Приборы были тяжелые и имели красивые самолетные названия: «По‑ 1», «По‑ 2» и так далее (фамилия моего заведующего была Потапов). Очень скоро я понял, что попытки определять проницаемость трещиноватых образцов на этих приборах совершенно бесполезны. Тем не менее эти попытки по настоянию Сергея Сергеевича продолжались, и у меня уже болели руки от громоздких железных аппаратов со все увеличивающимися номерами. Несмотря на это, месяца через два я уже стал входить в непривычный мир новых понятий, определений и методов гидромеханики.

Как‑ то раз, когда я мучился над физическим смыслом операции вихря, ко мне подошел Сергей Сергеевич. Его хищный нос угрожающе навис над моими бумагами.

– Как успехи?

Я пожал плечами:

– Да вот, разбираюсь…

– И долго будете разбираться?

– Пока не пойму.

– А проницаемость надо измерять сейчас.

Уже не помню, в который раз я пытаюсь объяснить моему заведующему, что этого делать не надо, но он непреклонен. Наконец мы договариваемся о том, что я буду продолжать эксперименты на приборах серии «По» до тех пор, пока их не отменит сам Матвей Михайлович. Я понял, что избавление от тяжеленных «Потапов» находится в руках таинственно всемогущего Грехова.

И вот я уже иду по длинному коридору главного здания института. Невероятно высокий потолок теряется в пыльном сумраке, левая сторона коридора уставлена старинными геологическими шкафами, похожими на довоенные школьные пеналы гигантских размеров, по правой стороне расположены двери с написанными от руки табличками. Почти каждая фамилия имеет перед собой приставку «проф. », поэтому я невольно стараюсь ступать по скрипящему паркету не так громко. Кабинет Матвея Михайловича – последний по коридору, рядом со старинной кафельной печью. Я постучался и вошел в комнату. Возле большого письменного стола я увидел невысокого широкоплечего человека с длинными руками. Рукопожатие его было сильным, у меня даже заболели пальцы. За те несколько мгновений, пока моя рука находится в ладони Грехова, я успеваю заметить между его большим и указательным пальцами полустершийся якорек, почти скрытый растущими на тыльной стороне руки волосами.

– Разглядели? – улыбается Грехов, растягивая седые, прокуренные до желтизны усы.

Видя мое смущение, он усаживает меня около себя и достает из правого ящика стола несколько разных пачек папирос и сигарет. Мы закуриваем, и в течение нескольких минут ему становятся известными все основные вехи моей нехитрой биографии.

– Так кто вы по специальности? – спрашивает Грехов, внимательно вглядываясь в меня из‑ под густых жестких бровей. – Что у вас по этому поводу написано в дипломе?

– Я физик.

– А чем мы тут занимаемся, знаете?

– Знаю, – неуверенно сказал я. – Мы ищем нефть в этих самых, как его… в трещиноватых породах, – с удивлением произнес я в первый раз в жизни эти странные слова.

– А как вы собираетесь с помощью своей физики искать нефть в этих самых, как вы изволили выразиться, трещиноватых породах?

Тут я понял, что наступил момент, когда я могу что‑ то изменить в своей судьбе и, может быть, избавиться от «Потапов» с угрожающе большими номерами. Я рассказал Грехову о своих экспериментах, о Павле Исааковиче, о том, какая трудная наука гидромеханика, и о том, сколько будет весить изготавливающийся в мастерских «По‑ 6»…

– Это все очень интересно, – перебил меня Грехов, – но все‑ таки какая нам будет польза от ваших занятий?

Я опять стал долго объяснять смысл экспериментов, которые, на мой взгляд, просто необходимы для уточнения некоторых еще неясных положений теории фильтрации. Наконец, с большим трудом мне удается убедить его в том, что дальнейшие попытки лабораторного определения проницаемости на приборах серии «По» обречены на неудачу. Я мог теперь не заниматься «Потапами», но был обязан со временем предложить какой‑ то другой метод лабораторного определения проницаемости трещиноватых пород. С тем мы и расстались.

Теперь мне уже ничего не мешало постигать премудрость законов гидромеханики, и спустя полгода после памятного посещения газомеханической лаборатории я опять направился на Десятую линию. Только на этот раз в моем портфеле лежали зачитанные до дыр оттиски Гринберга, а при воспоминании о моих первых опытах и о «статье», написанной шесть месяцев назад, я содрогался от стыда за мою самоуверенную невежественность.

Надо отдать должное Павлу Исааковичу: он разговаривал со мной так, как будто я никогда ему никаких статей не показывал. По некоторым тщеславным соображениям мне очень хотелось, чтобы он взглянул на отданные мне когда‑ то оттиски. Поэтому при первом удобном повороте разговора я сослался на какие‑ то уравнения из этих работ и достал их из портфеля. Павел Исаакович уткнулся носом в замусоленные страницы.

– Что вы имеете в виду, вот это? – спросил он, не поднимая глаз.

– Да, да, уравнение сохранения энергии, – ответил я, с нетерпением ожидая момента, когда Павел Исаакович заметит сделанные мною исправления опечаток в трехэтажных математических выражениях. Увы, он вернул мне оттиски, ничего не сказав о замеченных мною ошибках.

– Это может быть интересно, – задумчиво проговорил Гринберг, глядя на меня невидящими глазами. – Если вы сделаете хорошую модель, отладите ее сначала на жидкости, а потом перейдете на газ, то можно проверить теорию… Это может быть интересно, – повторил Гринберг, и его взгляд сделался опять осмысленным. – Как называется ваш институт?

– Ленинградский нефтяной…

– Нефтяной так нефтяной, – Павел Исаакович поднес к своему носу часы на руке. – А теперь извините, я должен идти на заседание кафедры. Когда сделаете модель – приходите… – И, уже пожимая мне руку, добавил: – Простите меня: я не предупредил вас об опечатках… Такое мученье с типографиями, обязательно в формулах наврут!

С этого момента я стал рисовать эскизы своей будущей установки. Я решил, что она должна состоять из двух толстых стальных плит, между которыми укладывается прокладка из металлической фольги. Для изготовления установки надо было прежде всего достать плиты. За ними я поехал на Металлический завод. С огромными сложностями мне удалось заказать там две поковки из особой нержавеющей стали, идущей на изготовление турбинных лопаток. Поковки весили килограммов двадцать – двадцать пять, но и лет мне тогда было столько же, поэтому, оторвав по дороге ручку от старого портфеля, я сам приволок плиты с завода в нашу механическую мастерскую. Потом я направился на завод имени Ворошилова, выпускавший тонкий прокат цветных металлов. Узнав, что мне нужно всего пятьсот – семьсот граммов тонкой медной и алюминиевой фольги, начальник отдела сбыта завода выругался и отослал меня к главному инженеру. Тот внимательно выслушал мою просьбу и попросил начальника прокатного цеха принести образцы продукции.

– Ну, а уж как вы будете выносить это через проходную – ваше дело. Здесь я уже ничем вам помочь не могу, – и главный инженер выпроводил меня из своего кабинета.

Где‑ то на темной лестнице заводоуправления, забравшись на последний чердачный этаж, я с помощью брючного ремня подвесил рулон фольги у себя на боку, как шпионы и инспекторы полиции подвешивают пистолеты. Была весна, и модное в то время широченное весеннее пальто скрыло от глаз военизированной охраны похищенное государственное имущество.

Труднее всего было уговорить заведующего производством гигантского оптико‑ механического завода принять заказ на оптическую полировку стальных плит. Тем не менее через два‑ три месяца и эта задача в конце концов тоже была решена.

Итак, установка была собрана. На специальной подставке, привинченной к столу, покоилась нижняя плита. По ее контуру укладывалась прокладка из фольги требуемой толщины. Сверху накладывалась вторая плита, которая привинчивалась к нижней шестью болтами. В образующуюся между плитами щель по специальным трубкам подавалась вода. Сразу же после начала экспериментов я понял, что мне одному на установке не справиться. Один человек должен был следить за давлением поступающей на вход воды, тогда как другому следовало в это время с секундомером в руках определять ее расход. После долгих уговоров Сергей Сергеевич разрешил мне в особо экстренных случаях прибегать к помощи лаборантки Ляли, «если, конечно, она в этот момент не будет занята выполнением своих прямых обязанностей». Для того чтобы я лучше запомнил его последние слова, заведующий повторил свой излюбленный жест, подняв кверху пожелтевший указательный палец.

Мы начали с широких щелей, раскрытие которых измерялось десятыми долями миллиметра. Установка работала как часы, выдавая результаты, абсолютно совпадающие с классической теорией вязкого течения жидкостей. Я то и дело собирал и разбирал модель, укладывая между плитами все более тонкие прокладки. Видя, как я работаю здоровенным гаечным ключом, отвинчивая и завинчивая большущие гайки, Ляля прониклась уважением к тяжелому труду младшего научного сотрудника и всячески старалась мне помогать, не жалея своих наманикюренных пальцев. Для увеличения момента я стал пользоваться известным у водопроводчиков приемом, надевая на рукоятку ключа отрезок газовой трубы. От ключа у меня болели плечи, но когда я «халтурил» и завинчивал гайки с недостаточным усердием, через прокладку начинала сочиться вода, и опыт приходилось начинать сначала.

Но самым неприятным и неожиданным было то, что при ширине щели в тридцать микрон и меньше результаты опытов не согласовывались с теорией. Отклонения были тем сильнее, чем тоньше была щель и чем скорее двигалась в ней жидкость. Этот эффект был особенно заметен при самых узких щелях: когда расход воды в полтора‑ два раза превышал теоретически вычисленные значения. Трудно было поверить, что я столкнулся с новым, не описанным еще в литературе явлением, поэтому я повторял эксперименты снова и снова. Только когда я окончательно убедился в стабильности получаемых результатов, я отправился к Павлу Исааковичу. Он долго и внимательно вглядывался в каждую цифру, листая страницы принесенного мною лабораторного журнала. Нос его почти касался бумаги, и казалось, профессор тщательно обнюхивает исписанные столбиками цифр листы. Но вот он вскинул голову:

– А вы не ошиблись? Все правильно мерите?

Я обиженно развел руками.

– Можно, я приду завтра посмотреть вашу машину? – неожиданно спросил Павел Исаакович.

На следующее утро я уже встречал профессора у ворот нашей церкви.

– Это здесь вы работаете? – с искренним удивлением спрашивал меня Павел Исаакович, осторожно ступая по деревянным мосткам нашего «зимнего сада».

Потом он дотошно «обнюхал» всю установку, заставив меня рассказать обо всех, даже самых мелких деталях ее работы. Затем профессор попросил разобрать модель. Открывшаяся рабочая поверхность отразила лицо Павла Исааковича.

– Четверть микрона, говорите? – спросил он.

– Мерили на интерферометре, паспорт есть, – сказал я.

– С такими гладкими поверхностями еще никто не работал, – задумчиво произнес Павел Исаакович, почти касаясь носом стальной плиты. – Может быть, скольжение?

– Какое скольжение? – спросил я.

– Скорость на стенке не равна нулю.

– Как это может быть? – растерянно спросил я. – Ведь вся гидродинамика построена на абсолютном торможении на стенке русла…

– В некоторых случаях может, особенно в газах… А вдруг у вас тоже… а? Щель‑ то ведь очень гладкая… – Тон его изменился, близорукие голубые глаза загорелись. – Вам надо сделать серию экспериментов с разными раскрытиями щели при разных давлениях. Если это скольжение – можно построить теорию…

Проводив почетного гостя, я с новыми силами взялся за гаечные ключи. Визит профессора окончательно сломил Сергея Сергеевича, и на ближайшие три месяца Ляля поступила в мое полное распоряжение.

Я не заметил, как в напряженной работе промелькнули сентябрь и октябрь. К Ноябрьским праздникам столбцы с цифрами почти целиком заполнили толстый лабораторный журнал.

На восьмое ноября меня назначили дежурным по объекту с восьми утра до восьми вечера. И вот я сижу один в теплой уютной будке, служившей в нашей церкви проходной, и считаю. Грохочет электрический арифмометр с красивым названием «Рейнметалл», и огромные простыни миллиметровки постепенно заполняются цифрами. За маленьким окошком темнеет, я включаю свет и считаю, считаю, считаю, а конца расчетам не видно. Когда я сосчитал последнюю цифру и нанес на график последнюю точку, было три часа ночи. Я соединил точки на графике сплошными линиями, и передо мною предстал веер кривых, настолько четких и определенных, что они не могли не отражать существующую в природе еще не открытую закономерность.

Проснулся я от громкого стука в дверь, в которую уже, наверно, давно ломился очередной дежурный. Я зажег свет и открыл засов. Все тело ломило от неудобного сна на жесткой скамье. «Может, все это мне приснилось? » – мелькнула нелепая мысль. Но под яркой стосвечовой лампой желтел лист миллиметровки с веером кривых, доказывающих, что огромная постигшая меня удача – не сон.

Кончились праздники, но ощущение радости не проходило. С помощью Павла Исааковича я обрабатывал результаты моих опытов, имея в виду существование некой скорости проскальзывания на стенке щели. Экспериментальные данные прекрасно укладывались в эту гипотезу, если не считать нескольких самых последних опытов со щелями меньше десяти микрон.

– Пустяки, – говорил по этому поводу Гринберг, – потом разберемся…

Я так шумно восторгался полученными результатами, что слух о событиях в лаборатории физики пласта вскоре дошел до Грехова. И вот я уже сижу у знакомого старинного стола с массивным гранитным прибором, в пепельнице которого покоится большой и тяжелый окаменевший моллюск из какого‑ то древнего девонского моря.

– Ну, что у вас новенького? – спрашивает Матвей Михайлович, водружая на нос очки в круглой металлической оправе с мягкими старинными заушниками.

– Да вот, – говорю я, с трудом скрывая гордость, – удалось тут явление одно обнаружить. Понимаете, если поверхность щели очень гладкая, то… – и я начинаю подробно рассказывать Матвею Михайловичу, какие красивые у меня получились кривые и как хорошо они укладываются в рамки теории проскальзывания.

Матвей Михайлович слушает внимательно, изредка перебивая меня вполне разумными для геолога вопросами. Потом, когда я наконец умолкаю, он достает платок, снимает очки и начинает их долго протирать. Наконец он кончает эту процедуру и широко улыбается:

– Вот вы говорите: скольжение, щель с гладкими стенками… А вы хоть представляете себе, что делается там, на глубине нескольких тысяч метров? Вы знаете, что давление там достигает многих сотен атмосфер?.. А трещину в горной породе вы когда‑ нибудь видели?

Матвей Михайлович поднялся со стула и подошел к большому фанерному шкафу, занимавшему весь угол просторного профессорского кабинета. Он открыл дверцу и, легко нагнувшись, достал с нижней полки микроскоп. Привычными движениями профессор включил осветитель, поймал зеркалом пучок света и положил на предметный столик препарат. Сбросив очки и припав к окуляру, он вращал кремальеру.

– Вот, полюбуйтесь, – Матвей Михайлович разогнулся и уставился на меня своими близорукими глазами, – типичная заполненная нефтью трещина… Обратите внимание на форму стенок: они далеко не гладкие…

Я закрыл ладонью левый глаз и наклонился над микроскопом. На ярком желто‑ оранжевом фоне отчетливо выделялась трещина с зазубренными рваными краями. Я смотрел в микроскоп, а надо мной негромко рокотал греховский бас:

– Ну что, видите теперь, какими бывают трещины? А вы говорите – гладкая щель… Если бы там, в породе, они были бы гладкими, то их просто не существовало бы: они должны сомкнуться под давлением выше лежащих толщ…

– А почему не вся трещина заполнена нефтью? – спросил я, заметив внутри полости светлые прозрачные пятна.

– Так ведь трещины «дышат»… Давление снаружи изменилось, когда образец подняли из скважины, трещина и расширилась… – Грехов помолчал и тихо добавил: – А проницаемость этих пород нам надо уметь предсказывать так, как мы это делаем в случае обычных песчаников…

Я представил себе сжатый огромным давлением пласт, из трещин которого нефть выжимается в скважину, поднимается по ней и вырывается наружу большим коричневым цветком фонтана. Ни скважин, ни нефти, ни фонтанов я в то время еще не видел, поэтому картина, рисовавшаяся моему воображению, была, мягко говоря, условной, тем не менее «дышащие» трещины представлялись мне очень ясно.

Прошла неделя. Эксперименты со щелью были полностью обработаны, на столе лежала пачка графиков, непреложно доказывавшая существование скольжения на стенке щели. Павел Исаакович велел через неделю принести статью с уже сформулированным названием: «Об эффекте проскальзывания жидкости при ее движении в щелях с очень гладкими стенками». Надо было сесть за стол и начать писать, но что‑ то меня останавливало. Шатаясь без дела по лаборатории, я как‑ то подошел к своей установке. Собранная щель красовалась на своей подставке, отполированная моими ладонями труба аккуратно лежала вдоль стола. «Ляля постаралась», – подумал я и взял в руки двадцатимиллиметровый болт, один из тех, которыми плиты стягивались друг с другом. Держа его в руках и рассматривая сорванную резьбу, я вспомнил, как принес его в мастерскую, когда заметил, что гайка на него стала навинчиваться с трудом.

– Ого, – сказал тогда слесарь‑ механик, – силен ты, братец! Такой болт растянуть…

От волнения у меня вспотели руки и я никак не мог найти страницу в справочнике, где есть формулы для расчета деформаций. Сопромата нам в университете не читали, поэтому прошло много времени, пока я, путаясь в терминах и ошибаясь от спешки, подсчитал возможные удлинения болтов при проведении экспериментов. Получилось, что щель может расширяться на три‑ четыре микрона. Это мало, если раскрытие щели больше пятидесяти микрон, и очень много, если я работаю с семимикронным каналом.

Три дня я находился в полной прострации. Мало того что никакого проскальзывания нет, но и вся полугодовая работа пошла насмарку. Никому не нужны сорванные моими мускулами болты, воровство фольги на заводе, бессонная ночь в институтской проходной… Нет, бросить все это просто так – невозможно…

На четвертый день я взял учебник сопромата и подсчитал, что если из куска восьмидюймовой трубы с пятимиллиметровыми стенками сделать камеру, то она вполне выдержит давление в восемь атмосфер. Труба валялась в груде металлолома во дворе церкви, я ее собственноручно притащил в мастерскую и уже через день запихивал модель щели в камеру.

Я работал, как каторжный. Ляля не отходила от установки ни на шаг, и уже к концу года я сумел повторить всю серию экспериментов.

Как и следовало ожидать, никакого проскальзывания не было и в помине: экспериментальные точки идеально укладывались на теоретические прямые, построенные по формуле, выведенной в 1868 году неким французом по фамилии Буссинеск.

Когда я принес Гринбергу эти результаты, он молча выслушал мои комментарии и мельком взглянул на графики. Потом, откинувшись в кресле, долго смотрел на меня невидящими глазами. По лицу его блуждала какая‑ то странная полувиноватая, полумечтательная улыбка.

– Жаль, – вдруг сказал он, – жаль… Очень все это было небанально…

 

 

⇐ Предыдущая65666768697071727374Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: