Осенняя песня

Дары валились — выше головы,

Вцеплялся тут же в лучший каждый год:

И улей счастлив под десницею пчелы,

Форель всегда форель, а персик — сочный плод.

Успешным был уже их первый шаг,

Хоть вся наука — руки повитух,

Согласие с собой им укрепляло дух,

И каждый знал зачем, и что, куда и как.

Пока, в конце концов, не вылупилась тварь,

Года в нее вгрызались, как в букварь,

Фальшивая насквозь, ни лев, ни голубица,

Кого бросало в дрожь, едва зачнет сквозняк,

Кто истине служил, но попадал впросак.

Ну, как в такое не влюбиться!

Ну что с того, что райский плод запретен?

Ну что здесь нового? Сей мудростью горды,

Они все знали наперед. Конечно, не заметив

Того, ктo их журил из облачной гряды.

Так и пошли. Их путь лежал во мраке —

Слабеет память, смутен смысл речей —

Их отказались понимать собаки,

Не с ними разговаривал ручей.

Рыдали, ссорились, свобода не давалась,

И, словно от подростка горизонт,

От них упорно зрелость удалялась,

И страшно, что ответ держать придется.

Но издали их ангелы хранили от

Законодателя и стихотворца.

Лишь только запах выражает чувства,

С пути не сбиться — только глаз и дан.

Фонтанов речь неясна. Птиц искусство

Бессмысленно. И так сложился план

Охоты на слова — уже не до съестного.

Зачем ему гортань? Вот главный интерес!

Он целовал невесту ради слова

И мог послать слугу за звуком слова в лес.

Они покрыли мир, как саранча.

А он — он жалок был ввиду такой напасти

И, собственным творениям подвластен,

Мог и проклясть их племя сгоряча.

К ним, недостойным, он сгорал от страсти.

И так подавлен был, что хоть зови врача.

И он остался. Стал прикован к месту.

Стояли стражи у дорог — то лето, то зима.

И сватали холмы ему невесту.

И блеск светила вел — не проблески ума.

Он с братьями не ладил, ибо в вере

Они нестойки были, идолам кадя.

И, если гость стучался ночью в двери,

Могли и оседлать, как бедуин коня.

И начал понемногу изменяться он.

Все ближе к почве, цвет лица землистый,

Да и смердел уже, как жертвенный баран.

" Эй, он — простак! " — неслось со всех сторон,

Поэт в нем видел свод сермяжных истин,

И ставил гражданам его в пример тиран.

Он одарил их истиной крылатой:

Земле беспечной быть, коли конец один!

Он соблазнял девиц, представ пред ними в латах,

Без Страха Рыцарь, Щедрый Властелин,

От гнета матерей Спаситель и Исхода

Пропагандист, за ним пошли сыны,

Заматерев в скитаньях — год за годом —

И познавая у костров, что люди все равны.

Но вдруг ненужен стал — насытилась земля.

Он опустился и сходил с ума,

И пил по черной без оглядки.

Или сидел в конторе городской

И одобрял Законы и Порядки.

И ненавидел жизнь всей душой.

Он звезды наблюдал и птиц свободный нрав,

Разливы рек и взлет Империй краткий,

Гадал на требухе и иногда был прав,

Платили хорошо за верные догадки.

Он в Истину влюбился даже прежде,

Чем он ее познал, и в скит свершил побег,

Где и постился в одиночестве, в надежде

Ее уговорить, и презирал всех тех,

Кто ублажал ее руками, всех тех, прочих,

Кто глух был к голосу ее. Один, он, без борьбы

Ей следовал, хоть подгибались ноги.

Он шел за ней, чтоб посмотреть ей в очи

Догнал, взглянул, увидел — все слабы,

И самого себя, как одного из многих.

Он слепо им служил — и, говорят, был слеп.

Меж ними он ходил, ощупывая вещи,

Их ощущенья пели в нем, но, вслед,

Они кричали — " Бога голос вещий! "

Он стал ненужен, ибо был столь чтим,

Что зря огонь он посылал на кущи.

И трепет сердца им в ответ, он принимал за гимн,

А то был голос Зла, отныне им присущий.

Не пелись песни, он их сочинял,

В размер старательно вгоняя сонм видений,

Печаль лелея, словно план владений.

И, как убийца, шел в свой вертоград,

Чтобы на них взглянуть, и головой качал,

И трепетал, встречая хмурый взгляд.

Оратай справный, он — оратором вдруг стал

С терпимым к злу и ироничным взглядом,

С лицом живым, что у твоих менял,

Идея равенства овладевала стадом.

И братом стал ему последний человек,

И небо он воздвиг, вздымая всюду шпили,

Музей хранил его Ученье, как ковчег,

И за доходами папирусы следили.

И все произошло в такой короткий срок,

Что он забыл, зачем был миру явлен,

Он к людям шел, но оставался одинок.

То денег не считал, то, вдруг, смиряя пыл,

Клочок земли не мог сыскать, где тень от яблонь,

Ни обрести любовь, в которой дока был.

И в смерть они входили словно в скит,

И даже нищий, оставляя что-то, ибо присно

Не ведать гнета, им казалось, предстоит,

И в экстремисты подавались эгоисты.

Над океаном праведников прах

Касался, как рукой, печали, боли, судорг,

Воды и воздуха и мест во всех местах,

Где угнездились вожделенье и рассудок.

Когда нам выбор предстоит, они питают нас,

И нам их воскресить, ну, хоть бы обещаньем,

А мы их предаем всем нашим вздорным знаньем.

И в нашем голосе — их стоны в смертный час;

Но только нам дано их возродить к свободе, зане

Еще возможно услыхать их ликованья глас.

Он был дитя еще и — до чего ж хорош!

Волхв нес ему дары и бил поклоны оземь,

И нищий был готов отдать последний грош,

И мученик шел радостно на казнь.

Но кто же мог сидеть с ним целый день?

Вот, на носу страда, протерлaсь власяница…

Они палаты камены ему воздвигли, где

Могли ему внимать, а он с того кормиться.

Но спасся он. Им невдомек досель,

Что был он тот, кто в мир пришел на муки,

И трапезу делить, и простирать к ним руки.

Остались в храме алчность, страх и люди.

И нищий видел там тирана цитадель,

И мученик — бесстыдных своих судей.

С престола встав и взор склоняя долу,

На агнца с овцами взирал с любовью — Он.

И голубя послал, один вернулся голубь,

Такая музыка вгоняет юных в сон.

Но Он-то отроку такое предназначил!

И, значит — покорись, оправдан произвол,

Полюбишь истину и все пойдет иначе,

И поблагодаришь — и прянул вниз орел.

Но не сработали ни доброта, ни гнев.

Внимал малец Ему, ну, разве, скуки ради,

И увернуться от отеческих объятий

Все время норовил. Но вот с пернатым

Сошелся запросто, весьма поднаторев

В науке убивать — прaщой и автоматом.

Эпоха подошла к концу. И, заурядно, смерть,

Последний избавитель, ждет в своей постели.

И тень тельца громадного им больше не суметь

Увидеть, сколько бы глаза не проглядели.

Им спать без снов: и то ведь, их дракон

Кастрирован и жаждет смерти в топях,

И след его простынет вскоре. В копях

Последний кобольд под камнями погребен,

К печали, впрочем, кратковременной, певцов.

Да вот беда — из замка чародея,

Чтоб землю окружить невидимым кольцом,

Поперла челядь, на глазах наглея,

И убивая сыновей, кто шел сразиться с нею,

Позоря дочерей, сводя с ума отцов.

Конечно, воспеть жизнь, воспеть многократно

За то, что цветет она, хаос поправ,

За звериную грацию, за терпение трав,

За то, что хоть кто-то был счастлив когда-то.

Но, вот, чей-то плач. Ах, причина известна —

Растление душ и паденье столиц,

Ибо зло неизбывно, ибо даже сам принц,

Ко лжи прибегая, царит в Поднебесной.

Историю тошнит от наших бодрых од

Никчемной расе обещаний и провидцев,

Зачатой от звезды, но Рай нам только снится.

И быстрый Запад — лжет, и в никуда идет,

Похожий на цветы, медлительный народ,

Чудной строитель Восемнадцати Провинций.

Ох, худо будет нам, когда там, в небесах,

В сполошных заревах — что твой висок горячий,

Прожектора лучи внезапно обозначат

Созданье щуплое, внушающее страх.

Ему не ведомо, что лопнет, как нарыв,

И что врасплох нас на земле застанет

Как будто пробудившаяся память,

И как сознанье, вдруг вмещающее взрыв.

Евреи, Женщины и Богачи — от Расы не убудет!

Вот что скрывает каждый дружелюбный взгляд —

Их собственный, от всех сокрытый, ад.

Когда мы лжем — не горы наши судьи.

Мы обитаем на земле, она и вторит в лад

И Разуму и Злу, пока они царят.

Они свободны от всего, там, на своих моторах,

Отличные от нас, как богачи,

Возвышенны, как мудрецы в ночи,

И города для них лишь цели, для которых

Нужны их знанья. И парение идей,

Им ненавистных, в нашем ясном небе,

С их аппаратами внедренья в жизнь людей,

Им не понять вовек. Они избрали жребий.

Их остров собственный исторгнул. Ну, а тут,

Урок им преподаст земля или вода —

По воле случая — куда уж упадут.

Уже не будет столь свободен их полет —

Но, как стесненный в чреве плод,

Беспомощный, как нищие всегда.

Война проста, как монумент, как дзот,

Здесь человеку отвечает зуммер,

Флажок на карте — значит послан взвод,

Несет малыш кувшин. Но этот план безумен —

Чтоб всякий на земле был страхом поражен,

Кто в девять воду пьет, и в полдень пить захочет,

Кто мечется в тоске вдали от чад и жен,

В отличье от идей и смертен, и порочен.

Но, несмотря на смерть, идеи непреложны,

И тысяч рты — как бы одни уста —

Разорваны в атаке чьей-то ложью,

Флажки на карте приведут в места,

Где Зло потешилось на славу —

Нанкин, Дахау.

Они живут и мучаются. Вот

И все, что они делают, бинтами

Скрывая мир, который признает

Лишь холод скальпеля — они лежат рядами,

Как будто бы эпохи — врозь; законы

И истины — как боль перетерпеть сейчас —

Им шепчут на ухо и заглушают стоны,

Они — растенья, отчужденные от нас.

Кто может превратиться в ногу, если

Она не сломана, кто помнит старый шрам,

Давно заживший, головную боль?

Мы верим в мир, где лечат все болезни,

Где одиночество — удел поэтов; нам

Лишь ярость разделять, да счастье, да любовь.

Отставлен от столицы и развенчан,

Его покинули и вошь и генерал,

Прикрыв глаза, он сутки пролежал

Под одеялом стеганым и в вечность

Отправился. И ни его надгробье,

Ни том историка, где славных имена,

До нас не донесут, что туп был, как война,

Ни шутки глупые его, ни взгляды исподлобья.

Подошвами столетний прах вздымая,

Он нас учил, без всяких там затей,

Так смысл фразы проясняет запятая,

Что псам не зреть позора дочерей,

Что, кроме вод и гор, и хижин, здесь, в Китае,

Должно быть место также для людей.

Под вечер напряженье возросло,

Вершины гор подсвечивало алым,

И над лужайками и клумбами цветов

Плыла беседа профессионалов.

Садовники глядели им вослед,

Придирчиво оценивая обувь,

Читал шофер, и ждал кабриолет

Принять седалища высоколобых.

Случайной оговорки ожидая,

Две армии стояли, изготовив,

Орудья, причиняющие боль.

И, в страхе, ждали города Китая,

Своих сынов пославшие на бой,

В надежде, что не надо больше крови.

Вот, горизонт их окружает плотно,

И страх при них всегда, как кошелек,

И вместе с ними убегают со всех ног

Ручьи и железнодорожные полотна.

Беду накликав, посбивались в кучи

Как в школе малыши — ужо, как страшно им!

Ибо Пространства смысл непостижим,

И Времени язык не может быть изучен.

Мы здесь живем. В Сегодня, в этом даре,

Еще не принятом. Его пределы — это мы и есть.

Простит ли пленник плен, расставшись с кандалами,

И смогут ли опять послать Благую Весть

Грядущие века, сбежав в такие дали,

Что позабудут все, случившееся с нами?

Жизнь не закончена, пока земли сыны

Еще дерзают и пока им слышен птичий щебет,

Поэт замкнет уста, коль песни на ущербе,

Они ж — по всей земле идти обречены.

И кто-то не приемлет юных пыл и спесь,

И миф израненный оплакивая, стонет,

Что мир утраченный и не был ими понят,

А кто-то ясно видит — для чего мы здесь.

Утрата — их жена и тень. Тревоги темный зев

Их поглощает, как гостиница. Похоже,

Им там и плесневеть годами, слыша зов

Для них всегда запретных городов,

Где улыбнется, встретив их, прохожий,

Но где враждебны им растения и кров.

Просты, как в снах мечты — они и говорят

Элементарным языком сердец,

И мускулам веселья шлют заряд,

Такой, что может заплясать мертвец;

Они кривляют нас, меняясь каждый день,

Отображая каждый в танце поворот,

Они — свидетельство всех наших прошлых дел,

Знать, соглядатаев заслав под видом нот.

А пляшут подо что в ужасный этот год?

Когда скончалась Австрия, когда Китай забыт,

И снова занят Теруэл, когда Шанхай горит,

И Франция обходит всех с: " Partout

Il y a de la joie". Америка пришлет:

" Do you love me as I love you".

Когда нам подтвердят все рупоры печали

Триумф врагов и, что числа им несть,

Что наши армии бегут и бастионы пали,

И, что насилие ползет, как новая болезнь,

И Зло привечено везде, и сожалеет каждый,

Что матерью на свет произведен,

Давайте вспомним тех, кто истины возжаждал

И дезертировал, и среди них был он,

Кто десять лет молчал, но был трудами занят,

Пока в Мюзоте[155] с уст не снял печать,

Чтоб с миром нам не пребывать в разладе.

И — за Свершенье — благодарный, со слезами

Он вышел в ночь, чтоб башни приласкать,

Как зверя укрощенного мы гладим.

Нет, не их имена. Это были другие —

Кто, квадраты наметив, прямее струны,

Проложили проспекты, где комплекс вины

Ощущает прохожий, и клонятся выи

Их самих, нелюбимых, кому без следа

И пропасть, да и то, не в вещах же им длиться.

А тем — тем нужны лишь счастливые лица,

Чтобы в них пребывать, чтобы мы никогда

Не вспомнили это ужасное время.

Земля их плодит, как залив — рыбарей,

А холмы — наших пастырей, сеющих семя,

Чтобы нами взошли, как те зерна пшеницы;

Это нашей крови возродить их, и в ней

Им, кротким к цветам и потопам, храниться.

Закон для них еще и не открыт, но, видимо, суров.

Вот, к солнцу тянутся прекрасные строенья,

И, в их тени, как бледные растенья,

Не выживают фанзы бедняков.

Одно лишь истинно — судьбе до нас нет дела.

Когда мы планами великими полны,

Напомнит госпиталь, что все пред ним равны,

И ничего важнее нет, чем собственное тело.

И только детям здесь раздолье. Даже полицейский

К ним снисходителен. Восходит к временам

Иным их лепет. Ну, а взрослым, нам

Оркестры, разве что, предскажут благодать

В далеком будущем, где и сразиться не с кем.

Мы учимся жалеть и бунтовать.

Да нет же, не тому даем мы имена:

Кустарный промысел любви — куда как интересней,

А игры детские, старинные поместья,

Руины древние и, под плющем, стена!

Один стяжатель бескорыстно ищет

Непродаваемый, изысканный продукт,

И только эгоисты, знать, найдут

Святого в каждом непрактичном нищем.

Да мы ль замыслили его — не дерзновений глыбы,

Но этот, глазу незаметный, гран,

Еще не давший нам фундамента для злобы?

Но бедствия пришли и мы молчим, как рыбы,

Дивясь тому, как изначальный план,

В жизнь претворяясь, нам сбирает прибыль.

В предгорьях выбора скитаемся, останки

Воспоминаний — наш заплечный груз:

Нагие, теплые века естественной осанки

И на устах невинных счастья вкус,

И древний Юг тот, легкий, словно выдох,

Туда, к нему идти нам предстоит.

В конце концов, подсказывает выход

И самый безнадежный лабиринт.

И мы завидуем земле — она-то навсегда,

Мы ж, подмастерья зла, обречены — на годы,

Коль не были наги, как в этот мир врата,

Чье совершенство мы и обратили в прах.

Необходимость — вот иное имя для Свободы.

Но только люди гор достойны жить в горах.

ИЗ КНИГИ " ИЗБРАННАЯ ПОЭЗИЯ У. Х. ОДЕНА" [156]